Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как оно склонилось ко мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно расцвело в этой сверкающей тишине, — никогда не забуду, как губы потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они разглядывали меня, вопрошающе и серьёзно, и как потом эти большие мерцающие глаза медленно закрылись, словно сдавшись... А туман всё клубился вокруг. Из его рваных клочьев торчали бледные могильные кресты. Я снял пальто, и мы укрылись им. Город потонул. Время умерло. (с)
Декабрь, 1917 год. Олег всегда привлекал внимание. Было в нём что-то романтичное и вместе с тем неуловимо серьёзное, обстоятельное не по годам. Он вполне бы мог сойти за поэта или музыканта, поскольку только у творческих людей могут так гореть глаза. Стоило Меньшикову улыбнуться своей фирменной улыбкой, которая образовывала на щеках ямочки, от которых тянулись обаятельные линии, придававшие его лицу какую-то небрежную привлекательность, как малознакомый человек невольно располагался к этому парню и был готов ему помочь или хотя бы выслушать. Поэтому у юноши не было врагов. Однокашники и друзья уважали его и даже любили, педагоги восхищались его умом и сообразительностью. Девятнадцатилетний Олег учился в университете и параллельно зачитывался книгами на английском, испанском и французском языках. Он увлёкся ими ещё в семь лет, когда отец привёл в дом репетитора. Меньшиков был прирождённым полиглотом, но ни один дар, как известно, не станет выдающимся, если не оттачивать технику и не прикладывать усилий. Бриллиант требует огранки. И Олег, прекрасно понимая и любя свой талант, усердно учил языки. Революция, которая призывала бороться со всеми буржуазными пережитками, не заставила Меньшикова отказаться от профессии. Он искренне считал, что будущая Россия должна быть лидирующей страной, страной просвещённой и ни в чём не уступающей Европе. А для этого стране нужны кадры. Настоящие специалисты своего дела. Любимым упражнением Олега, начиная с обучения в гимназии, было повторение спряжений на французском языке. Не ищущий лёгких путей молодой человек увлёкся переводами русской поэзии. — Да ты что? Русский поэтический язык практически не переводим! — воскликнула тогда мать. — Ни на какие языки мира! Ирина Борисовна была женщиной пугливой, она везде видела только отрицательные стороны, которые внушали ей тревогу. Олег всегда всё делал по-своему, при этом улыбаясь и целуя мать в щёку. Он никогда не спорил, потому что считал это пустой тратой времени. И родители очень быстро перестали видеть в молодом человеке глупого ребёнка, которого надо учить. Он был слишком самостоятелен и точно знал, чего хочет. Декабрь семнадцатого года выдался снежным. Москва стояла нарядная, как невеста в пышной белоснежной фате. Город был украшен к Новому году, несмотря на то, что большинству москвичей еда доставалась с большим трудом. Но к празднику все старались что-то где-то урвать, обменять, а порой и украсть. Олег, облачённый в чёрное двубортное пальто, подчёркивающее стройность его фигуры, в чёрной шапке-финке с опущенным назатыльником, шёл по Бауманской, где в одном из старинных домов с роскошной имперской лепниной и белоснежными колоннами располагалась квартира, в которой он жил вместе с родителями. В голове снова и снова прокручивался, словно старая пластинка, стих Бодлера, на французском языке. Олегу нравилось оттачивать звучание, нравилось уничтожать акцент, и мысленная читка была ничем не хуже прочтения вслух, а иногда даже открывала новые возможности. Город, казавшийся гудящим в преддверии новогодних праздников, на самом деле жил своей тайной жизнью, которая была недоступна тем, кто смотрел только на поверхность. Одни верили, что всё ещё обойдётся, что каким-то неведомым образом вернётся старое правительство, другие же впитывали просачивающийся запах свободы. То и дело по мостовым прохаживались вооружённые красноармейцы, с прищуром взирая на подозрительных, с их точки зрения, граждан. Почти на каждой витрине, на каждом окне казённых заведений висели флаги и лозунги, золотые буквы на красном фоне гласили: «Да здравствует революция!». Меньшиков находился в особом расположении духа. Недавно их семья получила письмо от дяди Бори, который находился в Сибири, привезя туда Советскую власть. Понимание, что твой кровный родственник причастен к великой истории России, что именно он эту историю вершит, слегка опьяняла. Олег был искренне горд. Тогда он не очень понимал, что его родители не разделяют его воодушевление. Они никогда толком не обсуждали политику. Уже спустя много лет Меньшиков подумал, что, должно быть, мать и отец просто не хотели вступать в конфронтацию с Борисом Леонидовичем, который сделал невероятно головокружительную карьеру, который своей рукой подписывал важные исторические документы и давал особые приказы, вершившие чьи-то судьбы. В семнадцатом году глаза Меньшикова горели, и не только от пьяного воздуха молодости, а глаза родителей — нет. И не только из-за грузного опыта за плечами. Но тогда парень не думал об этом. Даже спустя много лет Олег будет помнить капли крови, которые пестрели на белоснежном снегу возле дома. Меньшиков смотрел на них и думал: "Словно ягоды брусники". Войдя в подъезд, он снял шапку, чёрные волосы слегка прилипли ко лбу. Довольный, с блестящими глазами, молодой человек влетел в квартиру. — Как в институте? — спросил отец, когда Олег появился в скудно освещённой гостиной: с электричеством в Москве были серьёзные перебои, что уж говорить о провинции. — Всё прекрасно. А у вас тут что? — приобняв за плечи мать, сидящую за швейной машинкой, брюнет бегло поцеловал её в щёку. — Скоро придут Ваня с Виталием, надо бы тарелки подготовить, — чуть улыбнулась женщина и легко погладила ладонь сына. — Благо, удалось тесто и картошку достать, а то сидели бы за пустым столом, — сказал Евгений Леонидович, снимая очки и протирая их полотенцем. — Так хоть пирог есть. — Вы не представляете, какой чудесный вечер. Прохладно, небо высокое и тёмное, снег хрустит… Не сидели бы вы целыми днями дома, — сказал Олег и прошёл в свою комнату. Бросив на стол книгу, он растянулся на кровати, блаженно закидывая руки за голову. — От дяди Бори вестей нет? — Нет, — ответил Евгений Леонидович. Поднявшись, он направился на кухню. — Так ведь позавчера писал… Олег прикрыл глаза и улыбнулся своим мыслям. О чём они были? Обо всём и ни о чём. Так бывает, когда прибежишь домой с мороза, пригреешься, и в голове словно уютно укладывается пушистый сибирский кот. Укладывается и начинает мурчать. — А почему Серёжу не привели? — голос Ирины Борисовны выволок Олега из полудрёмы. Он знал, что Серёжа — юное дарование, сын закадычного друга дяди Бори, Виталия. — Простыл. Оказалось, делал из снега конфеты и ел их. Не ребёнок, а горе горькое, — сказал Виталий, впрочем, с большой нежностью — он обожал сына. Это был не первый раз, когда Меньшиков слышал о Серёже, но у него и в мыслях не возникало желания с ним познакомиться. Что у него может быть общего с дошколёнком? Несмотря на то, Безрукову было уже девять, для Олега он был дошколёнком. Тогда Меньшиков бы даже в маразме не смог бы вообразить, что какой-то мальчишка станет роковым человеком в его жизни.***
«Здравствуйте. Ваше письмо поставило меня в тупик. Я был очень удивлён, вы правы. В голове сразу же возникли вопросы, которые мне бы хотелось задать. Как вас зовут? На каком этаже вы живёте? Почему вы решили написать именно мне? Ваша затея кажется мне странной, но я готов попробовать… Друг по переписке — в этом есть что-то увлекательное и даже сентиментальное. Вы обмолвились, что не сможете ответить на некоторые вопросы. Почему? Вам есть, что скрывать?». Сергей решил, что для первого раза этого будет достаточно. Вытащив из верхнего ящика конверт с маркой, изображающей товарища Сталина, Безруков вложил в него послание и, прокравшись в коридор, сунул его под входную дверь. Сергей надеялся, что Иван его не заметит. Благо, старик сидел на кухне и слушал радио. Как обычно. Серёжа ушёл в кабинет, а когда через пять минут вышел, чтобы проверить, на месте ли конверт, то не увидел его. Глазка на двери не было, поэтому выследить странного человека было невозможно. Это слегка омрачало радость Безрукова от таинственного знакомства. Поэт заглянул на кухню. Иван дремал, подпирая щёку рукой. По радио грохотал пионерский гимн. Сергей стащил булочку и прошёл в кабинет. Кто этот тип? Если он не поклонник, то почему пишет именно ему? И что помешало ему постучать в дверь, зачем было писать письмо? Почему он не испугался, что его может перехватить Меньшиков или кто-то другой? Откуда в нём была уверенность, что письмо не попадёт в чужие руки? Ворох вопросов и ни одного ответа… Сергей рухнул на диван и откусил от булки. Он попытался представить анонима. Может, это древний старик, который стесняется своего возраста и вида? У него никого нет в целом мире, вот он и одинок… Или же, напротив, пишет какой-нибудь школьник. Оттуда и таинственность — не скажет ведь открыто, что ему тринадцать лет. Безруков вдруг подумал, что его собеседник может оказаться жильцом одной из квартир, находящихся на этаже. Он ведь пока так и не исследовал дом и прилегающий к нему городок. И когда удастся исследовать — вопрос. Поэт впился зубами в сладкую белую мякоть и остервенело зажевал. Через некоторое время он сел за стол и достал свой старый дневник. Вновь открыл его на случайной странице. «15 марта 1924 года. Сегодня тает. Солнце горячее, не мартовское. С утра шатался по улицам со своими самыми близкими друзьями: Женей Масловым, Костей Вешняковским и Васей Шороховым. Стихи не пишутся. Настроение — дрянь. Вчера сидел в своей спальне и отчётливо услышал, как кто-то пробежал по коридору, прямо за дверью. Встал и выглянул. Никого. Стоит ли уточнять, что я был дома один, иначе бы не обратил на звуки ни малейшего внимания? Иногда мне кажется, что у меня есть странная способность видеть то, чего не видят другие. Соприкасаться с умершими, что ли? Звучит безумно, но это так. На той неделе было что-то подобное, но сейчас я уже не помню, что именно… Голова болит. Обещал Костюкову написать письмо, но лень даже брать в руки перо. Сюда сделаю запись, и достаточно. А Вадим подождёт, ничего с ним не сделается. Оставлю стих, что написал недавно. Осыпаются астры в садах, Стройный клён под окошком желтеет, И холодный туман на полях Целый день неподвижно белеет. Ближний лес затихает, и в нём Показалися всюду просветы, И красив он в уборе своём, Золотистой листвою одетый. Но под этой сквозною листвой В этих чащах не слышно ни звука… Осень веет тоской, Осень веет разлукой! Поброди же в последние дни По аллее, давно молчаливой, И с любовью и с грустью взгляни На знакомые нивы. В тишине деревенских ночей И в молчанье осенней полночи Вспомни песни, что пел соловей, Вспомни летние ночи, И подумай, что годы идут, Что с весной, как минует ненастье, Нам они не вернут Обманувшего счастья…». Сергей закусил угол губ. Он совсем не помнил маленьких мистических эпизодов, которые, оказывается, преследовали его достаточно давно. Воспоминания о Вешняковском забередили душу. Да, когда-то они вчетвером были близки, а потом Костю укусила неведомая муха. Он отдалился от Сергея и вскоре объявил его чуть ли не врагом. Он был расстрелян в двадцать шестом за антисоветскую пропаганду. А ведь когда-то Костя искренне восхищался стихами Серёжи. Что изменилось и почему, Безруков так и не узнал. Поэт отложил дневник и, немного подумав, прошёл в коридор. Письма, конечно же, ещё не было. Сергей поднял трубку и набрал номер, который некогда считал своим домашним. Иван Дмитриевич ответил почти сразу. — Алло? — лениво протянул он. — Дядь Вань, это я, — натянуто произнёс поэт. Говорить с предателем совсем не хотелось, но никто другой не смог бы ему сейчас помочь. — Серёжа? Здравствуй, — неловко кашлянув, ответил дядя. — Ты не помнишь, я в детстве или подростковом возрасте, видел или слышал что-то необычное? — Э… какой странный вопрос. — Мне очень нужно знать, — с нажимом произнёс Серёжа. — Дай-ка вспомнить… — на какое-то время Иван Дмитриевич замолчал, а потом отозвался: — Нет, ничего подобного не припомню. А что? Безруков сухо попрощался с родственником и положил трубку. Сергей съел ещё одну булку и лёг на диван. Встревоженно думая о своей старой дневниковой записи, он погрузился в сон. Проснувшись на закате, в сумрачной комнате, поэт подорвался и включил верхний свет. Внимательно осмотрев стены и не обнаружив на них ничего подозрительного, он вышел в коридор и сердце его ёкнуло: белый конверт призывно лежал под дверью. «Добрый день, Сергей! Простите, я не хотел вас пугать. Мне кажется, каждому человеку есть, что скрывать. Открыться другому, а уж тем более незнакомцу — большой труд. Есть вещи, которые я не готов рассказать о себе. Например, я не смогу назвать номер квартиры и этаж, где я живу, потому что мне бы не хотелось быть обнаруженным. Если бы я хотел беседовать с вами лицом к лицу, я бы просто постучал в вашу дверь. Анонимность, которой сопровождаются мои поступки, вынужденная. Как я уже писал, я одинокий человек, и мне показалось, что вы тоже одиноки. Я увидел это в ваших глазах, однажды столкнувшись с вами возле дома. Тогда ещё разыгралась вьюга. Мне бы не хотелось называть свой возраст, поскольку он не имеет никакого отношения к нашей беседе. Что изменит какая-то цифра? Если я слишком молод для вас, то вы будете относиться ко мне не очень серьёзно, а если значительно старше, то вы будете испытывать неловкость. Знайте одно — у нас с вами огромная разница в возрасте. Меня зовут Аристарх. Я родился у моря, там и прожил большую часть своей жизни. Это были прекрасные дни. Если в вас ещё осталось желание говорить со мной после всего, что я написал, я буду бесконечно рад. Как вы проводите зимние вечера, Сергей?». Безруков несколько раз перечитал письмо и испытал острое желание показать его хоть кому-нибудь. Но показывать было некому. Он так волновался, что не заметил, как заметался по комнате. Ему до дьявола нравилась образовавшаяся загадка. Хотелось верить, что всё это взаправду, а не чья-то глупая шутка или розыгрыш. «Что ж, посмотрим, что он будет дальше спрашивать. В чём будет, как крот, копаться», — подумал Серёжа, уверенный, что его-то никому не надурить.***
Жак Дерефи находился в Москве уже вторую неделю. Французский фотограф делал несколько коллекций снимков для западной прессы. Загадочная и пугающая Советская Империя бередила умы жителей стран Европы и Америки. Чем живёт новое государство? Как оно живёт? Основной интерес представляли самые обычные моменты жизни: магазины, улицы, столовые, достопримечательности, театры и музеи. За французом была установлена слежка. Каждый гость, прибывший из капиталистической страны, находился под пристальным вниманием сотрудников госбезопасности. По подозрениям чекистов, Дерефи должен был передать шифр кому-то из советских граждан, врагу, который тайно работал на французскую разведку. Первый блок операции всегда включал в себя слежку за объектом. Нужно было «прощупать почву», определить его связи и грядущие планы, а после этого осторожно вплетать легенду, с которой внедряться в окружение. Наружка уже собрала кое-какой материал. Олег сидел в автомобиле и ещё раз изучал его. Ничего криминального и пугающегося обнаружено пока не было, за исключением небольшой детали: Дерефи собирался на встречу с политически неблагонадёжным художником Савельевым, к которому НКВД присматривался ещё с тридцать второго года. С одной стороны, это была обычная богемная встреча, куда вполне мог заглянуть иностранный фотограф, работающий на территории СССР абсолютно легально, с другой, за всей этой «официальщиной» могло таиться что-то куда более интересное. Меньшиков отбросил папку на переднее пассажирское сидение и ослабил узел галстука. Он караулил француза возле гостиницы уже два часа, но тот так и не вышел, а ведь он должен был отправиться на встречу с Савельевым. Олег постучал пальцами по рулю и вышел из автомобиля. Чутьё подсказывало ему, что тут что-то нечисто. Меньшиков вошёл в гостиницу и пересёк светлый холл, не привлекая внимания. Поднявшись на второй этаж, он постучал в номер «202» и стал ждать. Гробовая тишина, явно царящая в номере, не могла не натолкнуть Олега на подозрения… Он повернул ручку и с удовлетворением обнаружил, что дверь не заперта. Тихо пройдя в номер, Меньшиков заглянул в комнату. На кровати лежал серый костюм, явно приготовленный к тому, чтобы в него облачиться. На столике стояла начатая бутылка с белым вином и бокал. «Один бокал. Следовательно, и он один», — мелькнула в голове логичная мысль. Чекист заметил, что дверь в ванную комнату приоткрыта, и оттуда льётся электрический свет. Войдя внутрь, он увидел Дерефи. Тот лежал в ванне, в рубашке и брюках, вена правой руки была аккуратно вскрыта лезвием, и кровь стекала в воду. Француз вздрогнул, заметив нежданного гостя. — Кто вы? — прошептал он. По внешнему виду иностранца Олег понял, что мужчина порезал себя совсем недавно, следовательно, жить будет. Он подошёл к настенному шкафчику, достал оттуда бинты и начал оказывать французу первую помощь. Через двадцать минут они сидели в креслах и пили белое вино. Жак потерял совсем немного крови, но всё равно был болезненно бледен. Он не заметил никакого подвоха в речи Меньшикова, и это было неудивительно — произношение мужчины и впрямь было кристально чистым. — Я родился в Марселе, а ты? — поинтересовался Жак, делая небольшой глоток вина. — В Гавре. — Моя мать была из Гавра. Это её любимый город, — улыбнулся Дерефи. — Может, скажешь, зачем ты это сделал? Ещё и в чужой стране, — брюнет многозначительно посмотрел на перебинтованное запястье француза. — О, это долгая история. И совсем неинтересная, — поморщившись, тихо промолвил Жак. — Разгорелся бы настоящий международный скандал… — Мне жаль, — вздохнул иностранец. — Но если тебе так интересно, могу рассказать. — Расскажи, — кивнул Олег. Дерефи без капли сомнений поверил в байки Меньшикова о том, что он — француз, приглашённый в Москву для небольшого курса лекций по квантовой физике. Олег сам не знал, как ему удавалось так ловко и спокойно сочинять. Наверное, безукоризненное знание языка добавляло ему уверенности в своих силах. — Я влюбился, — сказал Дерефи после минутного молчания. Меньшиков был удивлён. Он был готов услышать нечто мрачное и криминальное, связанное с отмыванием средств или шпионажем (впрочем, Жак, судя по наблюдениям чекиста, был парнем наивным и вряд ли работал в разведке, ибо в его голове не возникло ни малейшего сомнения насчёт правдивости слов нового знакомого), но никак не любовные страсти. — Да, это странно… Но мне было достаточно одного взгляда, чтобы пропасть… — смущённо улыбнулся Жак. — И это несчастная любовь? — От счастливой не хотят покончить с собой, — уныло ответил Дерефи. Этот разговор невольно натолкнул Олега на мысли о собственной любви. С одной стороны, она была несчастной, с другой, мужчина находил в ней счастье. Горькое и безнадёжное, израненное и приносящее боль, но счастье. Такой вот парадокс. — А это что такое? — спросил Меньшиков, указывая на странный жёлтый листок, лежащий на журнальном столике. Он был оклеен по краям зелёной лентой и походил на свод правил в рамочке. — Не знаю, мне это вручили вместе с документами ещё в Париже. Велели передать Савельеву. Знаешь такого? — А как же… — Олег медленно взял листок и внимательно его рассмотрел. Каракули… — Не ясно только, что это такое… — со вздохом добавил француз, мысленно уносясь к своей горькой любви. Меньшиков перевернул лист, прищурился, повертел его в руке, и всё встало на свои места. Это был шифр. Текст на латыни, написанный задом наперёд. И самое забавное было то, что наивный фотограф действительно понятия не имел, что привёз с собой. Если бы знал, то, как минимум, спрятал.***
Меньшиков вошёл в квартиру и начал снимать пальто. Ему вдруг представилось, что Сергей не сидит где-то за своими записями надутый, как мышь на крупу, а сейчас выйдет и встретит его поцелуем, а потом позовёт есть ужин, который сам приготовил. Эта фантазия была безумной, ведь Серёже было трудно даже пожарить яичницу, что уж говорить о большем? Тем не менее, она заставила мужчину улыбнуться. Дверь отворилась, и из гостиной вышел Сергей. Подойдя к мужу, он дождался, пока тот повесит пальто и положил подбородок ему на плечо. Олег ощутил, как предательски и радостно заходится сердце. Глупая реакция, но от неё было невозможно избавиться. Даже если Серёжа просто коснётся его пальцем, этого будет достаточно, чтобы грудная клетка наполнилась тягучей и волнительной сладостью. — Давай я сделаю для тебя кое-что… В обмен на разрешение выходить из дома, — прошептал Безруков. — Нет, мы это уже обсуждали, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Олег. — Я сделаю то, что ты никак не получишь от меня силой, но то, что точно хочешь, — пленительно шепнул Сергей, стягивая с мужчины подтяжки и просовывая руку под ткань рубашки. Спина у Меньшикова была тёплая. — Что, например? — сглотнув, с трудом прошептал брюнет. — Не знаю, как это называется, но я возьму твой… член… в рот, — краснея, шепнул Безруков Олегу в самое ухо. Того словно ударило током. Если взять поэта он мог силой, чем и занимался, то заставить его поласкать таким образом было очень проблематично, ибо во рту зубы… — Ты ведь хочешь… Точно хочешь… Очень, — тихо ворковал Сергей, поглаживая спину мужчины. — Х-хорошо, но только на два часа в день, — еле ворочая языком от ощущений, сказал Меньшиков. Победно улыбнувшись, Безруков отстранился, позволяя мужу на секунду ощутить себя нормальным человеком, а не тающим мороженым. — Тогда идём, — чувствуя себя хозяином ситуации, произнёс Сергей и вошёл в спальню. Олег прошёл следом. Вытащив низ рубашки из-под брюк, он расстегнул пару пуговиц и вдруг обнял Серёжу за талию. Тот и хотел бы взбрыкнуть, но желание получить разрешение ходить на улицу было слишком сильно. Он горел идеей определить, откуда приходят письма. Меньшиков нежно поглаживал бока Безрукова, с невыносимой любовью глядя в его глаза. Сергей поднял руку и начал накручивать на палец чёрную прядь волос, спадающую на лоб. Олегу хотелось рухнуть на колени и начать шептать безумные признания, и он с трудом устоял на ногах, хоть и пошатнулся. Взяв вторую руку любимого в свою, он начал касаться тёплыми губами пальцев, выцеловывать костяшки, исступлённо шепча: — Ты — моё счастье… Ты — моё счастье… Иногда сердце Меньшикова наполнялось настолько сильной горечью и силой безответной любви, что казалось, ещё чуть-чуть, и оно разорвётся. Порой это было на пределе человеческих возможностей. Если бы хоть один человек знал, что творится внутри у Олега каждый божий день, он бы поразился, как тот, вообще, вполне неплохо функционирует, ходит на работу и делает её, а не просто просиживает штаны. У него появилась пара новых морщин, он стал бледнее и слегка похудел — вот и всё, что изменилось внешне. Недавний сон, в котором Серёжа любил его и был так прекрасно нежен, показал Меньшикову, каким лёгким и счастливым он мог бы быть… Все страдания и переживания отражались на физической оболочке, в теле была определённая тяжесть, в мышцах — напряжение. Поэтому любое прикосновение Сергея было лучше, чем манна небесная. Безруков слегка смутился, и аккуратно толкнул мужчину к дивану. Тот сел, не прерывая своё занятие. Сергей встал на колени между его разведённых ног. В глубине души пискнул протест, мол, до чего ты докатился, Серёженька! Но Сергей попытался тут же заглушить его. В конце концов, никаких мер воздействия на Олега, кроме подобных, у него не было.