Когда выпал снег

Подавлять противоречия Сергею было несложно, если цель того стоила. Главное — отстраниться и постараться не думать, что творишь… и что это творишь именно ты. Безруков расстегнул ширинку брюк Олега и, приспустив ткань, достал на свет его член. Подавляя зарождающуюся в душе панику, Сергей оттянул с головки кожу и свободной рукой приподнял ткань рубашки брюнета. Он ещё никогда не делал подобного, поэтому не знал, как подступиться. Меньшиков выглядел так, словно ему уже отсасывали: он тяжело дышал, раздувая ноздри, и маниакально блестел глазами. Решив положиться на интуицию, Сергей наклонился и, опалив член Олега тёплым дыханием, провёл горячим языком по головке. Меньшиков содрогнулся, как от разряда тока, и положил ладонь на волосы Безрукова. Сердце стучало так, словно решило расколоть грудную клетку. Олег даже почувствовал, как от переизбытка эмоций и ощущений у него повышается давление. Он неотрывно, с глубоким обожанием смотрел на лицо Серёжи, чтобы запомнить в деталях всё, что тот делает. Сергей ещё раз лизнул головку и мягко обхватил её губами, начиная посасывать. Одна ладонь легла на оголившийся живот мужчины, другая удерживала орган у основания. Безрукову было немного страшно, поскольку он не понимал, как вберёт такой крупный и толстый член в рот. Олег сладко стонал, поглаживая Сергея по волосам и не сводя полубезумного взгляда с его лица. На языке поэта появился специфический вкус, и он продолжил медленно вбирать член в рот, сантиметр за сантиметром, стараясь при этом максимально спрятать зубы. Меньшиков задохнулся и схватился второй рукой за спинку дивана. Ему до одури захотелось двинуть бёдрами и вогнать свой орган Серёженьке по самые гланды, а затем выебать их, но он попридержал коней. Низ живота сводила сладкая судорога, по вставшему колом члену разливалось тепло. Сергей начал посасывать член, двигая головой. Сперва это давалось ему тяжело, он терял дыхание, выпускал плоть изо рта, чтобы хлебнуть воздуха, и снова медленно вбирал орган в раскалённый рот. Потом Безруков понял, как нужно играть с дыханием, и смог вобрать плоть достаточно глубоко, упираясь носом в лобок Меньшикова. Того пробила крупная дрожь. Он прижал голову Сергея поплотнее, и поэт в полной мере ощутил тепло и влажность ладони, лежащей на затылке. Текущая головка упиралась в гланды, лицо Безрукова покраснело. Нащупав яички Олега, он осторожно смял их в ладони и начал тихонько двигать головой, работая языком. В какой-то момент ко всем мучительным и вместе с тем прекрасным ощущениям добавилось лёгкое, едва уловимое касание зубов. Меньшиков, который уже пылал, чьи волосы прилипли ко лбу, а грудь ходила ходуном, снова надавил на затылок Сергея, зажмурился и, запрокинув голову, начал бурно кончать, совершая непроизвольные движения бёдрами. Сперма летела в пищевод Безрукова, тот не мог пошевелиться, и жмурился, ощущая, как головка бьётся о его гланды. Кончив, Меньшиков безвольно уронил руки и уставился мутным взглядом в потолок, истекая потом. Сергей с хлюпаньем выпустил изо рта мокрый член и рухнул на спину, стараясь отдышаться и потирая покрасневшую шею. «Ты не только в стихах талантлив, как думал до этого момента», — раздался в голове ироничный возглас. Безруков прикрыл глаза рукой и икнул. — Серёжа… — хрипловатый голос, полный сладострастия, заставил его вздрогнуть. Поэт посмотрел на размякшего мужчину и встал. Подойдя к нему, провёл ладонью по его влажным волосам. Меньшиков с трудом сглотнул и прошептал: — Это было восхитительно… Сергей самодовольно улыбнулся. Власть опьяняла. Увернувшись от руки Олега, он направился в ванную, снова думая о письмах.

***

Безруков проснулся в странном, мутном и неприятном состоянии. Наспех умывшись и почистив зубы, он сел за письмо. Сергей надеялся, что сегодня ему удастся прояснить, кто же пишет ему эти послания. «Хорошо, я принимаю ваши правила игры. Но, стоит заметить, что в этом есть однозначная несправедливость: вы знаете, сколько мне лет и где я живу, а я не знаю о вас ничего, кроме имени. У зимы есть своё очарование, но зимними вечерами я предпочитаю сидеть дома, потому что на улицу выползает всё самое тёмное и больное, что только может быть. Город с приходом зимних сумерек всегда меняется. Не знаю, замечали ли вы. Зима — время одиноких и обнажённых душ. В детстве я её любил. Наверное, как и все дети. Как-никак, это время праздника и волшебства. А вы как коротаете зимние вечера? Мне также было бы интересно знать, сталкивались ли вы в жизни с чем-нибудь необъяснимым? С чем-то, что принято называть мистическими проявлениями? Это просто любопытство. Не стоит меня в чём-то подозревать». Перечитав письмо, Сергей спрятал его в конверт, а после пошёл одеваться. Иван, который снова должен был следить, чтобы Безруков не отсутствовал больше двух часов, крикнул ему вслед: «В час дня вы должны быть дома!». — Угу, — буркнул Серёжа и вышел из квартиры. Помедлив, он бросил конверт перед своей дверью. Оставлять письмо наполовину торчащим в коридоре было нельзя — что, если Иван возьмёт? Ощущая себя вором, Сергей спустился на один пролёт и сел на подоконник. Сперва он сидел в приятном предвкушении, надеясь, что вот-вот где-то хлопнет дверь, и послышатся заветные шаги. Но время шло, а в подъезде стояла полная тишина. Лишь спустя двадцать минут где-то далеко внизу хлопнула дверь, послышались голоса, заскрипели жилы лифта. Ещё через тридцать минут Серёже стало понятно, что никто не придёт. Но ведь в прошлые разы странный тип забирал письма почти что моментально… Безруков вздохнул и спрыгнул с подоконника. Поднявшись, он подобрал конверт и поехал на лифте вниз. На восемнадцатом этаже в кабинку вошёл белобрысый и кучерявый мальчишка лет тринадцати. Он посмотрел на Сергея и смущённо ему улыбнулся. Безруков попытался улыбнуться в ответ, но получилась кислая мина: «Что, если это и есть он?!». Выйдя из лифта, Серёжа позволил мальчишке первым покинуть подъезд, а сам подошёл к бесчисленному количеству почтовых ящиков, и бросил конверт в тот, что относился к их квартире. Ну не оставлять же его под дверью? А если подберёт кто-то чужой? Сергей вышел на улицу и жадно втянул холодный воздух. Он поехал в издательство и получил деньги за последний цикл, а после решил прогуляться до дома пешком. Два часа таяли, как пломбир на солнце. Было прохладно, Серёжа, как всегда, не надел шапку, поэтому его уши быстро стали красными и сам поэт продрог, хотя на нём был шерстяной свитер и тёплое пальто. Но голова — всему голова. Такая вот тавтология. Безруков проходил по небольшому скверу, когда в его, с утра мутном мозгу, что-то перемкнуло. Он уставился на нежно целующихся влюблённых, сидящих на лавочке. Они были так ласковы друг к другу, во взглядах плескалось столько чистой любви, что Сергея бросило в жар. А ведь и у него могло бы быть так же! Вместо этого он, как заморский зверь, посажен в клетку и отдан во власть какого-то волчары! Безрукова накрыло. Он в полной мере осознал, что теперь он всего лишь вещь, никакая не личность, а вещь. Его вещь. Сергей вбежал в подъезд, пылая от гнева. Забыв проверить почтовый ящик, он помчался в квартиру, зная, что делать. Второпях сбросав личные вещи и некоторые записи в чемодан, он пнул дверь и вывалился в коридор. — Вы куда? — опешил Иван, выбегающий на шум. — Ухожу! И передайте ему, что не вернусь! Пусть убивает меня, если хочет! А я не вернусь! — выкрикнул Безруков, и был таков. Сергей выбежал на улицу и как оголтелый понёсся на остановку. Он понимал, что нужно торопиться — Иван мгновенно «настучит» Олегу, а тот поедет за ним. Если Серёжа не успеет скрыться в своём убежище, то всё пропало. Он ворвался в квартиру дяди Вани, и, не обращая внимания на его вопросы, закинул пальто и чемодан в свою комнату. После этого Сергей прошёл на кухню, набрал полную тарелку еды и заперся в спальне, которая раньше принадлежала ему. На всякий случай Безруков пододвинул к двери комод и, готовый к приходу Меньшикова, сел за стол и начал по-варварски есть, не сводя взгляда с двери. — Да что случилось-то?! — кричал ничего не понимающий дядя Ваня, терзая ручку двери. — Почему ты заперся?! — Отстаньте, дядюшка! Скоро здесь будет ваш чекист! Так вот… если вам так надо, женитесь на нём сами, а я больше в этом не участвую! — завопил Безруков, проглотив то, что было во рту. Повисло потрясённое молчание. Сергей с ухмылкой представил вытянувшееся лицо дяди Вани. Послышались шаги — милый родственничек куда-то пошёл. Серёжа вытер губы рукавом свитера и лёг на кровать. Взгляд остановился на шкафу. Ведь именно в нём он, если верить старой дневниковой записи, видел угрозу… От воспоминаний о прочитанном по спине поэта побежал мерзкий холодок. Прошло не меньше сорока минут, прежде, чем за дверью послышались решительные и резкие шаги, явно не принадлежащие дяде. — Сергей, что это за игры? — раздался суровый голос Олега. — Никаких игр! Я от тебя ушёл! — выкрикнул Серёжа. — Ты же понимаешь, что это бред? — Бред — быть твоей комнатной зверушкой! — Выходи, и не заставляй меня применять силу, — стальным голосом ответил Меньшиков. — А как ты её применишь через дверь? Тебе не попасть в комнату, — ухмыльнулся Сергей. — Ты же понимаешь, что всё равно никуда не денешься? Что это твоя очередная блажь, которая в конечном счёте тебе только навредит? — понизив голос, отозвался чекист. Безруков хотел было что-то ответить, но вдруг разрыдался. Как же горько и обидно ему было! В голове даже мелькнула шальная мысль: «Лучше бы я не выходил на улицу!». Эта влюбленная парочка так и стояла перед глазами. Меньшиков вздрогнул, услышав рёв. Он положил ладонь на дверь, упираясь на вытянутую руку, а вторую упёр в бок. В душе схлестнулись гнев и кислотная боль. Олег понимал, что Сергей блажит, что таких взрывов будет ещё немало, понимал, что тот никуда не денется, но ему всё равно было очень больно. Даже без подобных выходок Меньшиков жил с муками в сердце, каждый день и каждую минуту, и всё равно было безумно тяжело слышать от Безрукова такие слова. — Настоящая любовь… Ты лишил её и меня, и себя, — выкрикнул сквозь слёзы Сергей, в его голосе звучала большая обида. Меньшиков болезненно улыбнулся, прикрывая глаза. Ему казалось, что Безруков неосознанно, но вместе с тем нарочно давит на его больную рану. Обесценивает чувства мужчины и лишний раз напоминает, что не любит его. — Я тебя не люблю! — словно прочитав мысли Олега, крикнул Серёжа, размазывая по лицу слёзы. — И никогда не буду любить! Меньшикову захотелось заорать: «Да я знаю, что ты меня не любишь, но зачем ты каждый раз мне об этом напоминаешь?!». Брюнет положил ладонь, что до этого покоилась на бедре, на сердце, и погладил его, ибо то вдобавок начало ныть физически. — Но ты как будто наслаждаешься тем, что живёшь с тем, кто тебя не любит! «Хватит!» — вопило всё внутри. — Не люблю я тебя, слышишь? Не люблю! Олег сжал в кулак ткань кителя в том месте, где билось сердце. — Ты ещё там? — Сергей шмыгнул носом, ощущая, как отчаяние поутихло и приступ истерики прошёл. — Алло? Меньшиков не хотел ничего говорить: ему было так плохо, что голос мог прозвучать дрожаще и выдать его слабость. Если в последние минуты Безруков и мстил, то неосознанно. Теперь, когда слёзы начали засыхать на щеках, захотелось причинить своему мучителю вполне осознанную боль. Встав с кровати, поэт подошёл к двери и прижался к ней щекой, полубезумно улыбаясь: — А знаешь, чем всё закончится? Я найду другого. Того, которого полюблю. А ты останешься ни с чем. У, как тебе будет скверно… Капитан резко убрал ладонь от двери, словно та была обжигающей. Кровоточащее сердце, если бы оно умело говорить, закричало бы: «За что ты так?». Развернувшись, брюнет, пошатываясь прошёл в гостиную, где, сжав руками колени, сидел сам не свой дядя Ваня. Ему было страшно и стыдно. Олег подошёл к столу, взял графин и плеснул в стакан воды. Стеклянное горлышко стучало об его кромку — так тряслись руки. — Он дурак, — прошептал дядя Ваня. — Он всегда таким был. Сам не ведает, что творит и несёт… Тем временем Безруков злобно рассмеялся и вернулся на кровать, прислушиваясь. Что-то подсказывало ему, что Олег не ушёл, но то, что тому стало больно, даже очень, он вполне осознавал; это приносило радость. Опустошив стакан, Меньшиков поставил его на стол и молча вышел из комнаты. Глаза были налиты кровью, когда он, подойдя к двери спальни Сергея, поднял ногу и с силой ударил по ней грубой подошвой. Мощный сапог придал удару значительность. Серёжа резко сел на кровати, перестав кровожадно улыбаться. Олег вытащил револьвер из кобуры и выстрелил в замок, заставляя Сергея подпрыгнуть. Когда с замком было покончено, Меньшиков принялся наносить сильные, быстрые и грубые удары ногой, пиная дверь. Комод потихоньку, но начал отодвигаться, а дверь — поддаваться. Иван поражённо замер неподалёку и наблюдал за одичавшим мужчиной. Сергей хотел было рвануть к двери, но тут же подумал, что может получить шальную пулю — брюнет совсем озверел. Он просто стоял у стола, нервно убирая волосы назад подрагивающими ладонями. На смену отчаянию пришла жажда мести, на смену жажде мести — страх. Комод был отодвинут и, скрипя сапогами, в комнату вошёл Олег. Подперев им наполовину сломанную дверь, чекист двинулся на Безрукова. — Подож… — начал было тот, но тут же получил удар в лицо. Рот заполнился кровью. Сергей застонал от боли, закрывая нос, из которого струями потекла красная жидкость. Меньшиков грубо толкнул Безрукова на кровать, снял со своего кителя ремень и начал наносить безумные, полные колоссальной ярости, удары. Те приходились в лицо, голову, живот, грудь, зад. Захлебываясь кровью, Сергей катался туда-сюда и орал. Тяжело дыша и сумасшедше блестя глазами, Олег ловко накинул ремень на шею поэта и начал его душить. Стиснув зубы, он затянул петлю так сильно, чтобы Серёжа вмиг стал красным, как варёный рак, и захрипел. Тот ощущал, как стремительно воздух и жизнь покидают его, в ушах стоял гул и страшно хотелось хлебнуть хоть немного кислорода. Меньшиков с трудом дал себе команду «Стоп» и перестал затягивать ремень, с хриплым вздохом убирая его от шеи парня. По лицу брюнета тёк пот. Сергей рвано и быстро задышал, напоминая рыбу, выброшенную на берег. Он повернулся на бок и его обильно вырвало кровью и содержимым желудка. — Истеричка и стерва, — прошептал Меньшиков. Схватив Серёжу за волосы так, что тот взвыл, он швырнул его на пол, а сам сел на кровать. Дрожащей рукой вытащив из кобуры револьвер, он взвёл курок и приставил его к виску супруга. — Целуй мои сапоги, мразь. Иначе, клянусь, я выстрелю, — властно и сухо произнёс Олег. Сергей зажмурился и начал тычиться окровавленными губами в сапог капитана. Наблюдая за этим, Меньшиков хищно улыбнулся, но его глаза оставались наполненными яростью и скрытой болью. — Второй! Безруков послушно принялся целовать второй сапог. Под конец этой странной сцены Олег поднял ногу и потёр грубой шершавой подошвой лицо поэта. Не дав тому прийти в себя, Меньшиков пнул парня в грудь, заставляя того упасть на спину. Сорвав со стонущего от боли Серёжи одежду, он схватил окровавленный ремень и ударил им член и яички поэта. Тот заорал так, будто его режут, и попытался свести ноги, но получил пинок в бедро. — Терпи, — ухмыльнулся Олег и принялся хлестать гениталии и бёдра Сергея ремнём достаточно сильно, с упоением. Тот верещал на весь дом, и Иван уже скрёбся в дверь, говоря что-то успокаивающее, адресованное Меньшикову. Знал бы он, что именно происходит в спальне племянника… Когда Серёжа пытался прикрыться, чекист пинал его по руке и продолжал пытку. Замахнувшись ещё раз, Олег отбросил ремень и встал на колени между разведёнными ногами Безрукова. Взяв револьвер, он приставил его дуло к анусу. Тот, зарёванный и раскрасневшийся, в ужасе посмотрел на мужчину. — Как же я хочу нажать на курок, — ухмыльнулся Олег. Дырка Сергея истерично сжалась, сам он весь изнывал от боли. Меньшиков положил тёплую ладонь на член супруга и погладил его, заставляя Безрукова вздрогнуть. Затем огладил яички. Те, как и плоть, были покрасневшими от шлёпанья. Сердцебиение поэта отсчитывало время. Он пристально смотрел на Олега, ощущая, как грубое дуло упирается в нежный анус. Он был готов к тому, что Меньшиков, чуть ли не рехнувшийся от его слов, может нажать на курок… — Н-не надо… — прошептал он. Олег провёл ладонью по лобку Серёжи, затем погладил его живот. Нежно и неспешно. А потом убрал оружие в кобуру. Сергей испытал невероятное облегчение. По щекам потекли слёзы от безумного коктейля боли, поглаживаний Меньшикова и того, что тот не нажал на курок. Повинуясь какому-то странному инстинкту, он сел, обнял Олега за плечи и уткнулся кровавым лицом в его левое плечо. Он ревел в него, и Меньшиков ощущал, как промокает зелёная ткань кителя. Сергей плакал не больше трёх минут, а Олег, напоминая волка, раздувал ноздри, всё ещё находясь во власти ярости, пусть и не такой безумной. — И всё равно ненавижу тебя, — прошептал Серёжа и резко оттолкнул Меньшикова. — Я ушёл от тебя. Не вернусь. Точка. Олег ощутил, как сердце сжали в кулак. Нельзя было вестись на грубые слова Сергея, но сердце мужчины жило своей жизнью. Чекист медленно встал и Безруков, валяющийся на полу, ощутил себя слишком беззащитным. Меньшиков пнул его в бок, из-за сапога удар вышел очень болезненным. Поэт взвыл и повернулся на бок. Олег стремительно подошёл к шкафу, из приоткрытой дверцы которого торчала верёвка, и вытащил её. После этого встал на стол и стал делать виселицу на отопительной трубе. — Ты что… задумал? — хрипло спросил Сергей, наблюдая за мужем и пытаясь отодрать от щеки кровавую корку. Когда верёвка была достаточно крепко привязана, и готова петля, Меньшиков подошёл к Безрукову и рывком поставил его на ноги. Тот попытался вырваться, но, будучи ослабленным из-за побоев, проиграл. Сергея охватил ужас. Он вспомнил труп Гринёва, висящий в петле, его высунутый язык и стеклянные глаза… Как же это было ужасно. И теперь Олег хочет повесить его! Молчаливый Меньшиков, глаза которого горели, был способен на всё, что угодно, и в эти секунды, пока брюнет тащил Серёжу к петле, тот успел пожалеть обо всём, что сказал, и подумать, что... любит жизнь. Любит! — Нет, нет… Не надо, прошу, — шептал он, испуганно цепляясь за стол и тут же переходя на крик: — Не надо! Умоляю! Извини меня! Прости! Меньшиков схватил петлю, сжав второй рукой шею Сергея. Он ощутил пульсирующую венку на шее того и увидел в любимых глазах истинный ужас. Тот действительно испугался. И, благодаря этому лютому страху, протрезвел. Олег какое-то время смотрел в очи супруга и наслаждался истерично бьющейся венкой, её страстью, а потом медленно отпустил и петлю, и Сергея. Поэт вспыхнул, и неожиданно впился в губы брюнета своими. Он целовал Меньшикова со страстностью и капелькой нежности, тяжело дыша и дрожа от ощущений. Олег ответил на поцелуй, поглаживая язык поэта своим и покусывая его нижнюю губу. Сергей оттолкнул его так же неожиданно, как поцеловал. Обняв себя за плечи, он, так и оставшись в одних носках, рухнул в кресло. Всё тело ныло. Серёжа уставился на шкаф, пытаясь увидеть чьё-нибудь лицо, выглядывающее с тёмных полок. В голове было пусто, все эмоции сгорели дотла, организму требовался отдых. Когда-то давно, будучи подростком, он любил приглашать сюда друзей. Компанейский Сергей сейчас уже бы и не вспомнил, как именно звали тех, кто считались его товарищами. Все куда-то разъехались, всех их развела жизнь. Правда, узнав, как прославился Безруков, некоторые потом давали о себе знать, но если в подростковом возрасте их объединяли невинные игры и интерес к коллекционированию открыток и статуэток в виде пасхальных зайчат, то что они могли сказать друг другу, став взрослыми? Есть годы, которые не вернуть и не восполнить. Когда-то эта комната казалась Сергею яркой и светлой, теперь же он видел в ней нечто отталкивающее и холодное. Перед глазами мелькнуло что-то зелёное, похожее на вереницу искр. Серёжа поморщился и потрогал разбитый нос. Захотелось рассмеяться. И он рассмеялся, под конец смеха тихонько взвыл и откинул голову на спинку кресла, проводя языком по вечно обветренным губам. Некоторое время он молчал, а потом начал читать стих. Хрипло, чуть нервно и тихо: — Как счастье внезапное — оттепель эта. Весны дуновеньем земля обогрета. Ещё не начало весны, а предвестье, и даже ещё не предвестье — намёк, что будет, что рядом, что срок недалёк. Нет, эти приметы меня не обманут: совсем по-особому грустно до слёз, как самый последний оставшийся мамонт, трубит в одиночестве электровоз. Промчался гудок и за далями сгинул, и стихло в ночи тарахтенье колёс, и город молчанье, как шапку, надвинул, и явственно стало дыханье берёз. Они, возле окон на цыпочках стоя, глядят любопытно… Я чувствую их. Я слышу, как бьётся их сердце простое, как соки пульсируют в почках тугих. Вот с крыши сосулька обрушилась вниз, ударилась вдребезги о карниз, хрустальная дробь раскатилась по жести — и снова сторожкая долгая тишь… Я знаю, я знаю: ты тоже не спишь, ты слушаешь тоже, мы слушаем вместе. Как оттепель — близость внезапная эта. Дыханием счастья душа обогрета. Ещё не начало, а только предвестье, и даже ещё не предвестье — намёк, что будет, что рядом, что срок недалёк. — Красиво… — Олег опустился на корточки рядом с Сергеем, взял его руку в свою и начал целовать пальцы и ладонь, опаляя кожу тёплым дыханием. Безруков хрипло кашлянул и перевёл на Меньшикова отстранённый, чуть высокомерный взгляд. Угол его губ нервно дрогнул. — Купишь мне всё, что я скажу? — в голосе Сергея звучали угрожающие нотки. Казалось, это не он недавно закатил истерику — слишком был спокоен. Казалось, это не он только что до чёртиков, до дрожи испугался виселицы — слишком прохладен. Казалось, это не он несколько минут назад оставлял бешеные поцелуи на губах чекиста — слишком отстранён. «Как же он так меняется?». — Да, — с хрипотцой ответил Олег, в карих глазах которого уже таяли льдинки и снова заваривался горячий, обжигающий кофе. Мужчина отпустил руку Серёжи и принялся нежно зацеловывать его колени, поглаживая ладонями щиколотки. — Всё, что захочешь. Всё, что пожелаешь…