Назначь мне свиданье на этом свете. Назначь мне свиданье в двадцатом столетье. Мне трудно дышать без твоей любви. Вспомни меня, оглянись, позови! Назначь мне свиданье в том городе южном, Где ветры гоняли по взгорьям окружным, Где море пленяло волной семицветной, Где сердце не знало любви безответной. Ты вспомни о первом свидании тайном, Когда мы бродили вдвоём по окраинам, Меж домиков тесных, по улочкам узким, Где нам отвечали с акцентом нерусским. Пейзажи и впрямь были бедны и жалки, Но вспомни, что даже на мусорной свалке Жестянки и склянки сверканьем алмазным, Казалось, мечтали о чём-то прекрасном. Числа я не знаю, но с этого дня Ты светом и воздухом стал для меня. (с)
Меньшиков не поверил своим глазам и, нащупав лампу, развернул её в свою сторону, дабы свет падал точно на лист. Захотелось курить, но Олег, очень редко моргая, принялся напряжённо перечитывать материал. Он думал, что это будет обычной формальностью, как и сказал дядя Боря, что он спокойно оформит бумаги по упрощёнке и «привет». Ан нет. Знакомые имена всколыхнули воспоминания, словно в душную комнату ворвался прохладный апрельский ветерок и затеребил занавески. Август, 1923 год. — Ах, какие скалы! Заснять бы… — восторженно сказала Елена Краснова и придержала шляпку, чтобы её не сорвал шаловливый ветер и не бросил в нежные объятия моря. — Увы и ах! — ответил полный, но ещё молодой мужчина с залысинами на голове. Он всегда имел несколько обиженное выражение лица и походил на какое-то пухлое животное. У него были голубые глаза и упитанные, яркие, как у женщины, губы. Звали его Анатолием Луговым. — Поговорю с Лавриком, может, он согласится вставить на монтаже кусок с видом шторма, — добавила Краснова и отвернулась от моря. Она неспешно двинулась по дорожке, ведущей к санаторию «Пламя». Меньшиков и Панфилов стояли плечом к плечу и ели черешню из газетного кулька, который держал в руке, словно свечу, Егор. — Смотри, Павловский идёт… — вдруг прошептал Панфилов и указал подбородком на высокого крепкого человека в белом костюме и такой же шляпе. Он неспешно двигался в их сторону. — Ребятушки, — сказал Луговой, обращаясь к молодым друзьям. — Ребятушки… А сыграть в эпизодике не желаете? Лица у вас хорошие. Анатолий Глебович был ассистентом режиссёра и славился человеком суетливым, обидчивым и незлобивым. «Забавный», — именно так подумал о нём Меньшиков, впервые увидев. — Да вы что? У нас таланта ноль, — рассмеялся Егор. — Ты за себя отвечай, — с улыбкой произнёс Олег, закидывая в рот ягоду. — У меня-то за плечами актёрские курсы, одарён с рождения… Так матушка говорила. — Правда? Я почувствовал! Я сразу понял, что вы — талант, который нужно показать миру! — голубые глаза Лугового фанатично заблестели. Он сжал локоть парня и повёл Олега в сторону склона, словно хотел показать ему море. — Понимаете, нам людей не хватает… Соловьёв и Райский заболели, паразиты такие… Роль маленькая, простая, самое оно для непрофессионала… — И кого нужно играть? — ухмыльнулся Олег. — Прохожего, который остановится подле Ули и засмотрится на то, как она читает стихи! — восторженно ответил Луговой и сложил пухлые ладони вместе, словно собирался помолиться. — Боюсь, эта роль слишком незначительна для моего таланта, — иронично ответил брюнет. Стоящий неподалёку и всё слышащий Панфилов захохотал. Анатолий Глебович вздрогнул, словно услышал нечто ужасное. Казалось, он был готов рухнуть на колени. — Простите, как вас…? — Олег. — Олег, дорогой, прошу, не отказывайтесь! Да ведь и деньги получите! Разве ж они бывают лишними?! Тем временем к ним приблизился Павловский. Сняв шляпу, он провёл ладонью по влажному лбу и с прищуром посмотрел на своего ассистента: — Что с тобой? — Нам нужны люди на замену! Райский и Соловьёв заболели, лежат в инфекционном! — затараторил Анатолий Глебович. — Вдвоём? — казалось, Павловский платил за каждое своё слово, поэтому имел свойство говорить излишне коротко и обрывисто, редко формулируя мысли в целое предложение. А ежели его не понимали, начинал злиться. — Угу. Откушали вдвоём в шашлычной… — кисло ответил Луговой. — Вот этот юноша — посмотрите только, какая фактура! А ещё курсы за плечами! Предложил ему сыграть прохожего, а он не желает… — Что так? — глянув на Меньшикова, Павловский вернул шляпу на голову. — Негоже товарищей бросать в беде, — поддакнул Луговой. — Да я пошутил насчёт курсов. И актёрского таланта нет. По-шу-тил, — обаятельно улыбнулся Олег. Анатолий Глебович изменился в лице, его лоб заходил вверх-вниз, что выглядело настолько забавно, что Меньшиков рассмеялся. — Что ж вы так… — обиженно пролепетал Луговой и шмыгнул носом. Павловский ухмыльнулся, наблюдая за ассистентом. В этот момент подбежали гримёр и оператор. Началась подготовка к съёмке. Панфилов представил Меньшикова своему брату, который работал на съёмках фотографом. Евгений был улыбчивым и спокойным человеком, который большую часть времени молчал. Он был похож на Егора, правда, его нос не был таким заострённым, отчего черты лица казались более мягкими. — Ульяна подойдёт, сядет на камень и прочтёт стих, — сказал Луговой, обращаясь к столпившимся. — Без прохожего будем. Илюша, снимаешь крупным планом, на увеличние, ясно? — Ага, — кивнул усатый оператор, подготавливая камеру. — У меня всё. Готов. — Где Ульяна? Уля? — Анатолий Глебович рассеянно осмотрелся и задержался взглядом на непроницаемом лице Павловского. Не получив от него никакой обратной связи, ассистент бросился на поиски актрисы. Вскоре меж деревьев возник силуэт. Павловский прищурился и тихо произнёс: — Снимаем. Луговой, бежавший параллельно силуэту, но сбоку, чтобы не попасть в камеру, взмахнул рукой. Для тех, кто не слышал тихий голос режиссёра, чьи реплики он уже умел читать по губам. Острое бледное лицо, чёрные глаза, тёмные тени на веках, длинные ресницы и маленький рот, с нарисованным на губах помадой бантиком. Белоснежное платье до щиколоток струилось, его юбки трепал ветер, в котором смешались запах моря и сосен. Лицо Ульяны, трагичное и какое-то болезненное, впечатляло, поэтому все присутствующие притихли. Оператор сосредоточенно снимал актрису. Та медленно подошла к камню и села. Глядя на море, она начала читать стихотворение. У неё был низкий, чуть грубоватый, грустный голос, какой бывает у мальчишек в период созревания, когда он «ломается». Чёрные кудрявые волосы лезли в лицо. Ульяна то смотрела в камеру, то на море. — Это было у моря, где ажурная пена, Где встречается редко городской экипаж… Королева играла — в башне замка — Шопена, И, внимая Шопену, полюбил её паж. Было всё очень просто, было всё очень мило: Королева просила перерезать гранат, И дала половину, и пажа истомила, И пажа полюбила, вся в мотивах сонат. А потом отдавалась, отдавалась грозово, До восхода рабыней проспала госпожа… Это было у моря, где волна бирюзова, Где ажурная пена и соната пажа. Когда воцарилось молчание, и было слышно только шёпот моря, Илья Горбушкин перестал снимать и покосился на Павловского. — Прекрасно, — сказал тот. Все стали подготавливаться к следующему эпизоду, а Ульяна встала с камня и медленно подошла к обрыву, не обращая ни на кого внимания. — Это Ульяна Макеева, дочь знаменитой Ангелины Макеевой. Помнишь такую? — прошептал Панфилов, обращаясь к стоящему рядом другу. — А как же, — ответил Олег. Звезда немого кино, оставшаяся после революции в СССР. Звезда, преданная забвению. Звезда, которую считали умалишённой и никто до сих пор не знал, где именно она живёт. Меньшиков заметил взмах, словно чёрный ворон полетел к ним со стороны моря. Повернув голову, он заметил, что Ульяна раскидывает руки в стороны и делает шаг с обрыва. Это же увидела гримёр Люда и уронила баночку с тоном, вопя: — Она выкинулась! Ааа! Все как по команде бросились к краю обрыва. Ульяна лежала на камнях там, внизу, и прибой всасывал её алую кровь. Люда рухнула в обморок, а Луговой задрожал, как осиновый лист. Позже пошли слухи, что странная гражданка Макеева была психически больна, как и её мать. Дело было закрыто достаточно быстро, а фильма, в которой она снялась, стала в какой-то мере культовой, но её быстро забыли, поскольку она не имела никакого отношения к идеологической культуре, которую прививали народу. А спустя время картина «Последняя любовь» была официально запрещена. Павловского расстреляли, его любовницу Краснову отправили в лагерь, где она умерла от туберкулёза, что стало с Луговым Меньшиков не знал. Но, главное — Женю, брата Егора, расстреляли за причастность к антисоветскому кино. …Олег встал и прошёлся по кабинету, разминая мышцы шеи и плеч. Вернувшись за стол, он закурил. Не хотелось отделываться формальностями. Нужно было разобраться в том, что действительно случилось в коммуналке в Гранатном переулке. В материалах дела говорилось, что в своей комнате самоубилась всеми забытая актриса Ангелина Макеева. Поскольку она считалась «нежелательным элементом», дело перешло на доследствие в НКВД, к тому же работники угрозыска сомневались, что имело место быть именно самоубийство. А если убийство? Чем, вообще, жила звезда эпохи имперского кино? А вдруг водила дружбу с сочувствующими старому режиму? Вдруг была шпионкой? Затягиваясь, Меньшиков принял решение, что займётся этим делом по совести. Он проведёт полноценное расследование и во всём разберётся.***
Безруков вышел из гостиной. Раздался телефонный звонок. Сергей выглянул из-за угла, глянув на пол у входной двери. Письмо лежало на месте. Ухмыльнувшись, поэт снял трубку. — Алло? — Серёж, привет, — раздался голос Шорохова. — А, привет. — Можешь приехать? — Ну… могу. А зачем? — Безруков глянул в зеркало, висящее над комодом, и вздрогнул, потому что ему показалось, что за спиной мелькнул чей-то бледно-голубой силуэт. — Мы с Всеволодом хотим показать тебе номер. Нужна твоя оценка, — ощущалось, что Василий улыбается. — Приеду, ладно. — Ждём. Сергей положил трубку и снова глянул в зеркало, щурясь. Теперь в отражении никого, кроме него, не было. Поэт ушёл в спальню, дабы утеплиться. Через пятнадцать минут он вышел из квартиры и бережно поправил конверт. И снова лифт остановился на восемнадцатом этаже, и снова в кабину вошёл тот же малолетний тип. Это вызвало в душе Безрукова смутную тревогу. Впрочем, меланхоличное состояние взяло верх и по пути до дома Шорохова Серёжа уже не думал о мальчишке. Вася и Всеволод встретили его радушно, угостили чаем и печеньем. Номер получился отличным, и Сергей самодовольно подумал, что его идея была, всё же, гениальной. — Тебя просто обязаны взять, — резюмировал он, когда танец закончился. — Спасибо, — просиял Плахов и сел рядом с Серёжей. — Надеюсь, придёшь на премьеру, если меня действительно возьмут? — Приду… Люблю Большой, — Сергей взял печеньку и откусил от неё. — А что у тебя на носу? Подрался? — Вася приоткрыл окно и, сев на подоконник, закурил. — А, ничего, — поморщившись, Безруков лениво потрогал болячку и медленно положил в рот остаток печенья. — Как Олег? — Он? Просто великолепно. Чего ему грустить-то? — ответил Сергей и откинул голову на спинку дивана. — Он кажется очень хмурым, — осторожно заметил Всеволод. Вася ухмыльнулся, решив не комментировать услышанное. Уж он-то видел, насколько тот… хмурый. — То ли ещё будет, — прикрыв глаза, ответил Серёжа, слушая тишину в своей голове. — Давайте поедим бутербродов? — бодро предложил танцор. — Я тебе помогу, — Василий выбросил сигарету в окно и спрыгнул с подоконника. Плахов и Шорохов пошли за чаем. Безруков приоткрыл глаза и увидел, что те поцеловались, стоя в коридоре. Его губы невольно растянулись в улыбке. Когда сладкая парочка вернулась, Сергей поднял руки и похлопал. — Ребятки, а что ж вы помалкиваете, что у вас шуры-муры? — то ли скалясь, то ли улыбаясь, спросил Серёжа. — Ну… мы… хотели сказать, — густо покраснев, Всеволод присел в кресло. Вася сел в соседнее и потёр макушку. — Хотели, но не сказали! — хохотнув, поэт встал и похлопал товарищей по плечам. — Я рад за вас, рад. Молодцы. — Правда? — во взгляде Василия мелькнула неуверенность. Наверное, ему не хотелось говорить о новом романе, потому что Сергей, ввиду замужества, был глубоко несчастен в амурных делах. — Правда, — с улыбкой зажмурившись, Безруков кивнул и отошёл от дивана. Пройдясь по комнате, остановился у окна. Начался снегопад. — Ты сегодня какой-то странный. Ничего не случилось? — осторожно спросил Шорохов. Серёжа слегка улыбнулся, испытывая прилив таинственного интереса. Как же не случилось? Случилось. Ему пишет некто очень увлекательный. Но говорить о нём кому-либо поэт не хотел — это разрушило бы магию их переписки. — Хочется чего-то, но не знаю, чего, — абстрактно ответил Сергей. — Пойду домой, пожалуй. Уже темнеет. Теперь Серёжа стал особенно опасаться сумерек и темноты. — Давай мы тебя проводим? — предложил Всеволод. — Давайте, — сказал тот и, потирая переносицу, вышел в коридор. Плахов и Шорохов переглянулись и последовали за другом. По пути домой Серёжа купил колбасу и по обыкновению покормил уличных собак, погладил их и поговорил с ними. Сперва Всеволод, явно окрылённый любовью, рассказывал о закулисных интригах, а потом разговор коснулся поэтической жизни. — Серёнь, — тихо сказал Василий, сжимая локоть Безрукова. — А? — рассеянно спросил тот. — Вчера был на поэтической встрече. Слышал, как Мартынов рассказывал, что встретил тебя, ты его облаял и завязал драку… Мерзавец, слов нет. — Всё так и было, только наоборот. Пристал, как банный лист к жопе, — ответил Сергей, заставив Всеволода хохотнуть. — Нормальные люди в его россказни верить не будут. Он обычная завистливая шкура, — со знанием дела сказал Шорохов. — Да пошёл он нахуй, — ухмыльнулся Серёжа и собрал с куста снег. Слепил из него снежок. — В детстве я делал снежные конфеты и ел их. И сейчас хочется. — Заболеешь, — назидательно сказал Вася. Сергей уже поднёс снежок ко рту, как вдруг получил по руке и выронил его. — Нельзя есть снег, ну! Ты только что болел! — пояснил Шорохов. — Ну ладно… Ты меня убедил, — ответил Безруков и невесело улыбнулся. Они расстались неподалёку от высотки, в которой жил Сергей. Друзья пошли прочь, взявшись за руки. Серёжа проводил их туманным взглядом и отправился домой. На территории элитного жилья располагался универмаг, и поэт купил бутылку вина. Войдя в квартиру, он не увидел письма, но на сей раз это его не смутило и не взволновало — ничего, Аристарх напишет позже. Сбросив с головы снег, поэт снял пальто, прошёл в гостиную и, подрагивая от холода, наполнил стакан вином. Он выпил одну порцию, когда хлопнула входная дверь, и в комнате появился Меньшиков. Медленно сняв ремень, брюнет принялся расстёгивать китель, неотрывно глядя на мужа. — Опять без шапки ходишь? И без варежек, — сказал мужчина, нарушая молчание. — Забываю, — ответил Безруков и наполнил стакан до краёв. — Чтоб впредь ходил в шапке. Сергей молча отсалютовал супругу и принялся делать жадные глотки. — Что празднуешь? — ухмыльнулся чекист и сел рядом с Сергеем. — Зиму. Видел снегопад? — выпив всё до дна, поэт вытер губы рукавом коричневого свитера. — Серёжа… — Что? — Хватит, — Олег закрыл бутылку с вином и строго посмотрел на любимого. — Слушай, ты же теперь в НКВД служишь, — тихо сказал Безруков после минутного молчания. — Ну да. — Ты убивал кого-нибудь? — Сергей повернул голову и пристально посмотрел в карие глаза. Меньшиков почувствовал, как ёкает сердце. Он бы хотел утонуть в этом взгляде. Раствориться на сетчатке без остатка. — Давай не будем обсуждать мою работу, — с хрипотцой ответил Олег. — Значит, да, — губы Сергея растянулись в улыбке и задрожали. — Ох… Слушай… убей меня, а? Брюнет вздрогнул, неотрывно глядя в глаза супруга. — Убей меня, пожалуйста. И тебе будет легче, и мне, — Безруков был не совсем трезв, но не понимал этого. Он обнял мужа за шею и приник лбом к его лбу. — Ты любишь жизнь. И говоришь всё это, потому что тебе нельзя пить, — холодно ответил мужчина. — Не люблю… Хочу узнать, что там… — Где? — После смерти. — Прекрати нести чушь, — сжав бока Серёжи, сухо сказал чекист. Безруков ухмыльнулся, медленно отпуская шею мужчины. Облизав губы, он ткнулся лицом в его грудь. Олегу стало жарко и душно. Сглотнув, он принялся поглаживать поэта по влажным от снега волосам, а Серёжа дышал в его грудь, задремав и пуская слюну. «Я не могу без тебя жить» — эта фраза всегда казалась Меньшикову чересчур сентиментальной. В его жизни никогда не было человека, о котором он мог бы так сказать. Нельзя прожить без воздуха и воды, а без человека… Но это было раньше. Сейчас, когда горячий, мягкий, его Серёжа дышал в грудь и слюнявил ткань кителя, Олег был готов произнести эти слова, а говорил он только то, в чём был уверен. Меньшиков, абсолютно не склонный к импульсивным поступкам, сантиментам и порывистости, понимал, что его жизнь напрямую связана с присутствием в ней Сергея. Пусть тот не любит его, ненавидит, ругается, капризничает, закатывает истерики и скандалит. Лишь бы он был. Лишь бы был. — Ты на всё готов ради меня? — раздался тихий голос. Олег посмотрел вниз, продолжая гладить любимого по волосам, которые начали сохнуть. Безруков выглядел немного сонным, ему хватило несколько минут, чтобы подремать. Сердце брюнета наполнилось нежностью. Не удержавшись, он провёл второй ладонью по спине поэта и коснулся губами его виска, подрагивая от ощущений. — На всё, — хрипло ответил. — Тогда… выполни кое-что, — в глазах Сергей мелькнули жестокость и хитринка. — Что? — просто спросил Меньшиков. — Вылези из окна и заберись на соседнее, которое в нашей спальне. Но ты можешь сорваться, а лететь придётся долго… — на последних словах Серёжа улыбнулся. Олег медленно провёл ладонью по волосам, убирая их назад. Конечно, поэт предлагал настоящее безумство, но мужчина не испугался. Ему хотелось, чтобы тот понял, что Меньшиков не шутит, что не бросается красивыми словами, что он действительно готов на всё ради обожаемого Серёженьки. — Хорошо, — сказал он. Встав, Олег подошёл к окну и открыл его. Под окнами был выступ, который составлял примерно десять сантиметров. Рухнуть вниз ничего не стоило, но если сконцентрироваться и приложить максимум усилий, то можно удержаться. И Меньшиков был уверен, что справится. Сергей перестал улыбаться. Взволнованно поднявшись, он уставился на чекиста. Тот встал на подоконник и посмотрел вниз. Земли было не видно. Всё было настолько белым, что казалось, будто мужчина попал в какое-то эфемерное пространство, состоящее из снега. — Открой окно в спальне, — негромко сказал он, вставая на выступ. Если бы всё это происходило несколько лет назад, да даже месяцев, недель, до того, как Олег встретил Серёжу, он бы ни за что не стал делать подобное. Иронично бы отшутился и сказал что-нибудь цинично-небрежное. Но теперь всё было иначе. Сергей, дрожа от тревоги, прошёл в спальню и открыл окно. Ему стало поистине страшно. А если Олег сорвётся и упадёт? Поэту не хотелось, чтобы чья-то смерть была на его совести. Да, душа требовала острых ощущений, мозг ему вторил, но теперь, когда Меньшиков решился на это безумство, Безрукову стало дурно. Он метался из гостиной в спальню, кусая пальцы и глядя на тёмные окна. В это время Олег, посматривая вниз, прижимаясь спиной к стене, осторожно продвигался по выступу, который немного скользил. Адреналин зашкаливал. Меньшиков понимал, что в любую секунду может погибнуть, но почему-то совершенно этого не боялся. Добравшись до соседнего окна, он несколько мгновений постоял, прикидывая, как лучше пробраться в него. В конечном счёте, подобравшись, он поставил ногу на карниз, взялся за раму и оказался на подоконнике. Увидев Олега, спускающегося на пол, Сергей ахнул, подлетел к нему и принялся бить его по груди кулаками, не больно, а истерично. — Ты рехнулся?! А если бы сорвался?! — орал он. Капли слюны попали на холодное лицо чекиста. В его чёрных волосах сидели белые снежинки и тихо таяли. Олег полубезумно улыбнулся, крепко обнял Сергея, прерывая череду его ударов и впился губами в его губы, тяжело дыша. Сердце бесновалось в груди. Только что быть на волоске от смерти, выжить и иметь возможность снова касаться любимого, пробовать его губы… Счастье! Когда он перестал терзать губы Безрукова, чтобы хлебнуть воздуха, Серёжа пошатнулся. Тревога, алкоголь, безумный поцелуй, страшный поступок Олега… Всё смешалось в душе самыми разными красками, рождая абстракцию. — Ты совсем сошёл с ума… — прошептал он. — Я никогда не разбрасываюсь словами и обещаниями, — ответил Меньшиков, едва заметно улыбнувшись. И в эту секунду Серёже стало страшно. Страшно, потому что он в полной мере ощутил, насколько опасен может быть этот человек… Насколько он осознаёт всё то, что происходит.