Я очень люблю тебя. Значит — прощай. И нам по-хорошему надо проститься. Я буду, как рукопись, ночь сокращать, Я выкину всё, что ещё тяготит нас. Я очень люблю тебя. Год напролёт, Под ветром меняя штормовые галсы, — Я бился о будни, как рыба об лёд (Я очень люблю тебя), и задыхался. С рассветом кончается тема. И тут Кончается всё. Расстояния выросли. И трое вечерней дорогой бредут С мешками. За солнцем, за счастьем, за вымыслом. ©
Нежданными гостями оказались Фёдор Эдуардович Платонов, брат Натальи, и его сын Лукьян. Все члены семьи, кроме Сергея, с радостью обнимали мужчин и радовались их неожиданному визиту. Поэт ел блины, предварительно сворачивая их в трубочку и поливая сгущёнкой, и поглядывал на «родню». Фёдору Эдуардовичу было лет пятьдесят, он был низкорослым человеком, с мелкими чертами лица и тёмными глазами, а его вьющиеся светло-каштановые волосы, напоминающие лапшу, кое-где тронула седина. Мужчина был суетлив и смущён, целовал руки дамам и что-то лепетал в знак приветствия. Его сын и вовсе теребил в руках шапку-ушанку, опасливо поглядывая на родственников. Это был парень лет двадцати пяти с простым крестьянским лицом: большие светло-голубые глаза, нос в форме знаменитой «картошки», полноватые губы. Он носил коротко стриженные русые волосы, по которым можно определить, что некоторое время назад молодой человек был обрит почти налысо. Его простое лицо отчего-то запоминалось, а глаза, конечно, получались на фотокарточках почти прозрачными. — Прошу к столу, — радушно произнёс Борис, похлопывая гостей по плечам. — Простите, что мы не предупредили о приезде, — сбивчиво тараторил Фёдор, садясь напротив Сергея и только сейчас замечая его. — Ой, здравствуйте… — Здрасьте, — натянуто улыбнулся Безруков, остервенело откусывая от очередного блина. — Вы, видимо, муж Олега, — с почтением произнёс Платонов и протянул поэту руку. Сергей пожал ладонь сперва отцу, потом сыну. Лукьян сел по правую сторону от родителя и нервно затеребил пальцы. Он был очень смущён. — Зоя, налей чайку, — велел Борис, усаживаясь во главе стола. — Ну, дорогие, рассказывайте, что так долго не приезжали? — с улыбкой спросила Анастасия Сергеевна. — У нас целая история приключилась, — вздохнув, нервно хохотнул Фёдор. — Дом наш в Саратове сгорел, значит… — Как это?! — ахнула старушка, прикладывая ладони к щекам. — Вот так. Поджигателей, гадов таких, так и не нашли. А куда нам податься, коль других родственников нет? Мы вас долго стеснять не будем, я найду место в Москве, ну и переедем в коммуналку или общежитие… — Никаких общежитий, — нахмурился Борис. — Оставайтесь у нас насовсем. Места в доме много, а людей мало. Олега совершенно не удивило предложение генерала. Он знал, что тот мечтает о том, чтобы здесь всегда было шумно, кипела жизнь. Но за последние годы не стало стольких членов семьи, что нужно было как-то восполнить пустые места. — Ты уверен, Боря? — покачивая головой, озабочено спросил Фёдор. — Уверен, — твёрдо ответил тот. — Наш дом очень опустел. Женя, Ира, Инна, Наташа… Как много потерь. — Хорошо, спасибо тебе, — искренне произнёс Платонов. — А где Козя? — нерешительно спросил Лукьян и почесал щёку. — Ему пришлось уехать, — мрачно ответил Борис Леонидович. — Что с вашим багажом? Где вещи? — Мы на улице оставили… Нас сюда попутный грузовик привёз… — ответил Фёдор. — Сейчас занесём. — Сперва попейте чай и поешьте. Когда вы в последний раз такую домашнюю еду ели, а? — ухмыльнулся генерал и подмигнул Лукьяну. — А насчёт вашего дома я похлопочу. Пусть получше виновника ищут и компенсируют убытки. Наше государство своих не оставит. — Ты… ты просто человечище, Борис, — на глазах Фёдора проступили слёзы. — Родные должны помогать друг другу. И никак иначе, — ответил генерал и слегка улыбнулся. Позже, когда чай и кофе были выпиты, а блины и омлет съедены, Зоя подала фрукты. Таня пристала к замкнутому и пугливому Лукьяну. — Ты любишь рисовать? — Нет. — А на пианино играть умеешь? — Неа… — А ты на кого учился? — На инженера. — Значит, ты хорошо считаешь? — Ну да… — Я вот сейчас учусь умножению, но часто ошибаюсь. Можешь помочь? — поправив красные банты в тугих косичках, спросила Татьяна. — Мне в школу скоро… Сам понимаешь. — Ну… могу, — ответил аутичный молодой человек и тупо моргнул. Борис и Фёдор вспоминали былые дни, Наталью и то, как прекрасно она вышивала. Олегу не хотелось прерывать эту умиротворяющую атмосферу, но нужно было возвращаться в Москву. — Что ж, мы с Сергеем поедем домой. Спасибо за гостеприимство, — сказал он и улыбнулся. — Останьтесь хотя бы до вечера! — воскликнула Таня. — Не можем — дела. — Жаль! Я так хотела погулять с дядей Серёжей, — девочка отстала от Лукьяна, который прикрыл глаза и свободно вздохнул, и подошла к поэту, тут же заключая его в объятия. — В следующий раз погуляем, — слегка улыбнулся Безруков. Девочка хотела пойти их провожать, но бабушка Тоня настояла, чтобы та осталась дома, иначе простудится, а одеваться — это заставлять ждать Сергея и Олега. В итоге их провожал только дядя Боря. Он завёл ладонь между пуговиц, под ткань пальто на груди, словно позировал для портрета, и внимательно смотрел на мужчин, которые шли к машине. Неожиданно Серёжа остановился, чем вызвал немалое удивление генерала. Безруков вернулся и посмотрел Борису Леонидовичу прямо в глаза. — А если бы вместо Казимира Олег сказал все те слова? — В том-то и дело, — ухмыльнулся генерал, — что он бы такое никогда не сказал. Отвернувшись, Борис Леонидович пошёл в дом.***
Сергей остановился перед подъездом и мрачно посмотрел на Меньшикова: — Мне надо зайти в издательство. — Недолго, — помолчав, процедил Олег, тут же испытывая колкую ревность. Безруков кивнул и, спрятав ладони в карманы, пошёл прочь. — Стой. Поэт нехотя остановился и повернулся. — Без шапки не пойдёшь. Зайди домой и надень. Серёжа закатил глаза, но спорить не стал — не хотелось, не было сил, в голове было муторно и туманно. Он выполнил указание супруга и пошёл в издательство. Уладив кое-какие вопросы, касательно участия в будущем сборнике, Сергей направился домой, планируя поспать, как вдруг на его пути нарисовался Мартынов. — Привет, бездарь! — ухмыльнулся тот. — Ты бесполезен как в литературе, так и в попытках меня задеть, — ядовито произнёс Сергей. — А ты себя великим возомнил, да? — злобно рассмеялся Матвей. — Ты рифмы свои убогие видел? Да твоими стихами только жопу детям подтирать! Эти слова ранили так больно, что Безруков не думая заехал Мартынову кулаком в лицо. Тот ошалело отшатнулся, из его носа хлынула кровь. — Слав, ты видел? Эта мразь меня ударила! — крикнул он и набросился на Сергея, который даже не заметил, что его завистник не один. Дружок Матвея повалил Серёжу на снег, сорвал с него шапку и начал бить спиной о землю. Поэт ударился головой о лёд и ощутил звенящую резь в черепе. В эту же секунду Мартынов заехал ему примерно по тому же месту ботинком в массивной подошве. Боль стала нестерпимой, Сергей просто зажмурился, ничего не чувствуя, кроме дикой, ужасающей боли, разрывающей череп. Послышался звук свистка, и дружки бросились прочь. — Вам нужно к врачу? Вы целы? — озабоченно спросил милиционер, помогая Безрукову сесть. — Врача не надо, — прошептал тот, видя перед собой «круги на воде» и ощущая адовую боль в черепе. — Я домой… Он не помнил, как встал и, сжимая шапку, которую ему любезно всучил мужчина, побрёл в сторону дома. По дороге Сергея дважды вырвало прямо на снег. Когда поэт подходил к дому, ему показалось, что юные каменные строители коммунизма, украшающие строение над аркой, ожили, и замаршировали. Проморгавшись, Серёжа ввалился в подъезд. Оказавшись в квартире, он осмотрел своё отражение. На сей раз синяков и видимых ушибов не было. Сергей ощупал место на голове за ухом, именно туда его со всей дури пнул Матвей. Сняв ботинки, но оставшись в пальто, Серёжа ворвался в гостиную. Меньшиков, читающий газету, прервал занятие и впился в него внимательным взглядом. — Я хочу кое-что попросить, — выпалил поэт. — Что? — Дай мне побыть одному, — голова Безрукова буквально раскалывалась, но он дал себе слово, что не «пикнет» и не поморщится при Меньшикове. — Нет, — отрезал брюнет. — Мне нужно время. Я хочу немного отдохнуть от тебя, — с чувством произнёс Сергей. Глаза Олега помутнели, из недр души начала подниматься тьма, а постоянная боль стала несколько сильнее. — Хоти, — грубо отозвался он. — Ты не понимаешь… Мне правда это нужно. Я не хочу сбежать или что-то вроде того, — выронив шапку, Сергей схватил мужа за руку. Он говорил так пылко и выглядел таким несчастным, что, казалось, вот-вот расплачется. — Тебя очень много. А я… я должен отдохнуть и набраться сил. В тишине и одиночестве. Запри, если хочешь! Последние слова сыграли решающую роль. — Хорошо, — внимательно всматриваясь в глаза поэта, сухо сказал Олег. — Два дня. Будешь жить в нашей старой квартире. Я отвезу. — Нет, пусть кто-то другой отвезёт… — отпустив мужчину, Серёжа сделал шаг назад. Меньшиков выразительно изогнул брови. — Да не сбегу я, — невесело улыбнулся тот. — Просто мне так больше хочется. Олег провёл ладонью по зачёсанным назад волосам и вышел в коридор, дабы вызвать Жукова. Он отпускал Сергея с трудом, через внутренний протест. Меньшиков прекрасно понимал, что это глупо, ведь они увидятся через два дня, да и за Безруковым будет наблюдение, но ему хотелось, наоборот, запереть Серёжу и спрятать от внешнего мира, а не расставаться с ним. Олег прекрасно осознавал, что кроме Сергея ему, по большому счёту, ничего в жизни не надо. Карьера, языки, вес в обществе — это, конечно, чудесно, но всё теряло своё значение, если речь шла о Серёже. Иногда Олегу и вовсе казалось, что его физическая оболочка не выдержит всего этого. Каждодневные душевные страдания, желание обладать ежесекундно, ежесекундно контролировать, душащая ревность к прошлому, настоящему и будущему… Как одно сердце может всё это снести? Когда дверь за тайно проинструктированным Жуковым и Серёжей закрылась, Меньшиков сел в кресло и взял книгу, лежащую на столе. Открыв её на первой попавшейся странице, мужчина прочитал: «Он искал её в Геленджике, в Гаграх, в Сочи. На другой день по приезде в Сочи, он купался утром в море, потом брился, надел чистое бельё, белоснежный китель, позавтракал в своей гостинице на террасе ресторана, выпил бутылку шампанского, пил кофе с шартрезом, не спеша выкурил сигару. Возвратясь в свой номер, он лёг на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов». Болезненно улыбнувшись, Олег прикрыл глаза и положил ладонь на кровоточащее сердце.***
Жуков должен был расположиться в соседней квартире и каждый час заглядывать к Сергею. Оставшись в одиночестве, Безруков дал волю своим чувствам и своей боли. Бросив пальто прямо на пол, он прошёл в гостиную, завалился на диван и схватился за голову. Его лицо покраснело, изо рта вырвался тихий обречённый вой. Боль резала, пульсировала, сдавливала. От поездки в машине поэту стало ещё хуже. Повернувшись на бок, Сергей склонился к полу. Его вырвало, в основном уже желчью, поскольку всё съеденное вышло ещё на улице, сразу после избиения. Безруков повернулся на спину и закрыл глаза, стараясь хотя бы на секунду отвлечься от боли. Где-то поблизости хлопнула дверь, Сергей вздрогнул. — Кто здесь? — прошептал он. Прохладная ладонь легла на лоб поэта и стала ласково его поглаживать. — Тише, — зазвучал мелодичный и нежный голос. — Просто лежи. Ни о чём не беспокойся. Боль больше не потревожит тебя… Сергей сглотнул. Странно, но адская пульсация в черепе стала ощутимо слабее. С каждым прикосновением она всё больше и больше таяла, а мозги становились яснее, исчезла противная дымка, туманность, что частенько овладевали серым веществом поэта. Рука соскользнула со лба. Серёжа открыл глаза и увидел мать. Та улыбнулась, склонив голову набок. Она была молодой, какой её и запомнил Безруков. Женщина светилась серебристым светом и походила на ангела. — Серёжа, ты так устал… — Что со мной, мама? — с трудом отозвался он. — Это расплата… — За что? — За дар. Ты гений, дорогой. Твои стихи будут вечны, их не забудут. За всё нужно платить, к сожалению, — женщина грустно улыбнулась. — Я не хочу этой боли… — Терпи, Серёжа. Ты сильнее, чем сам думаешь. — Не могу больше терпеть… — Ты всё можешь, родной. — А я могу пойти с тобой? — Сергей ощутил, как на глазах выступили предательские слёзы. — Нет. Ты поживи ещё, милый. Поживи… — она наклонилась и коснулась прохладными губами виска поэта. — А теперь спи, спи, спиии… Безруков ощутил, как веки наливаются свинцом. Через мгновение он уже спал. …Сергей проснулся в предрассветных сумерках. Голова не болела, а тело приобрело неожиданную лёгкость. Комната была погружена в серость, словно заштрихована грифелем. Серёжа медленно сел. Взгляд остановился на зеркале. — Подойди… — шепнуло оно. Безруков вздрогнул. Ему было жутко, страшно, но ничего не оставалось. Он чувствовал, что должен подойти. И сделал это. Из зазеркалья на него взирало бледно-голубое лицо с очень знакомыми чертами. — Ты видишь меня? — спросил тот, что в отражении. — Да, — прошептал Безруков. — Это я… Аристарх. — Ты? Но как ты… можешь смотреть на меня… из зеркала? — спросил Сергей, ощущая на лбу холодный пот. — Может, тебе просто это снится? — улыбнулся старый знакомый. — У тебя голубое лицо… — Это всё луна. — Луна… — Луна-луна. — А я ведь тебя знаю! — Знаешь, знаешь. — А зачем ты писал мне? Зачем? — болезненно поморщившись, спросил Сергей. — Наша переписка ещё не завершилась, Серёжа. — Зачем тебе это? — Ты так боишься. Это даже мило. Безруков начал медленно отступать, глядя на жутковато улыбающееся лицо. — Это ты тогда стучал? — прошелестел поэт. — Да, а кто же ещё? — И ты можешь выйти из зеркала? — А то нет. Серёжа с трудом отвернулся от Аристарха и вывалился в коридор. Ему казалось, что он на корабле. Квартиру качало, Безрукова отшвыривало от одной стены к другой. — Хватит… Хватит… — бормотал он, в очередной раз ударяясь плечом. Он завалился в тёмную комнату и схватился за стол. Комнату осветила вспышка молнии, и Сергей увидел сидящего в кресле Гринёва. Никита улыбнулся и протянул другу руку: — Серёжа… — Ты… Опять ты, — шепнул Безруков, дрожа и истекая холодным потом. — Я пришёл за тобой, друг мой. — Но я… я не хочу… — Хочешь. Ты ведь сам говорил, что устал жить. — Да, но ты… Ты — зло, — еле шевеля губами, отозвался поэт. — С чего ты это взял? — грустно улыбнулся Гринёв. — Зло здесь, в этом тленном мире. Там, откуда я, нет боли, смерти и темноты. А ты боишься темноты… — Боюсь, — непосредственно подтвердил Сергей и стёр дрожащей рукой с лица пот. — Идём туда, где свет. Все твои мучения закончатся. Серёжа убрал руки со стола, замечая на нём следы от своих влажных пальцев. Те вдруг ожили и перепрыгнули на потолок. — А если нет? Если ты меня обманываешь? — прошептал Безруков. Его бил озноб. — Ты мне дорог. Зачем же мне тебе лгать? Сергей обнял себя за плечи: — Что я должен делать? Никита медленно встал с кресла и неспешно взлетел к потолку, источая голубоватое свечение, после чего оказался прямо перед Серёжей, который шарахнулся в сторону. Гринёв схватил его за руку. Его пальцы были ледяными. Мёртвый поэт потянулся к Безрукову и зашептал ему на ухо что-то на странном и непонятном языке. Сергей не знал этот язык, но прекрасно понимал, что говорит друг. Он медленно прошёл в комнату и, обернувшись на пороге, увидел Гринёва. Тот покрывался язвами и гнил, по его телу ползали жирные черви. — Когда мы сказали «довольно»? Давно ли? И что это значит? — голос Никиты звучал искажённо. — Но странно, что сердцу не больно, что сердце не плачет… — Безруков улыбнулся и прикрыл дверь. Включив воду, он заткнул пробкой слив и встал на колени. Серёжа улёгся щекой на борт и начал наблюдать за тем, как медленно прозрачная жидкость наполняет ванну. Сергей вспоминал холодные сумерки. Как же он их не любил… В сумерки всё самое гадкое, страшное и одинокое выползает и шляется по улицам. Бездомные животные, бродяги, старики… О, сколько же во всех них боли! Порой Безруков днями не выходил из дома. Он боялся задохнуться от этого острого отчаяния, что проникало в самое сердце. В такие дни Серёжа лежал на кровати и смотрел в одну точку, иногда заходясь в рыданиях. Он представлял, как холодно и грустно кошке или псу, которых выкинули какие-то сволочи. Как больно одинокому старику, которого годами не навещают дети. Как замерзает где-то в сугробе бродяга. А лошади? Каково им? Хотелось открыть окна и заорать на весь город: «Хватит! Прекратите!». Зачем же всему живому страдать от боли? Зачем рождаться, чтобы страдать? Выходит, жизнь — это боль. И что плохого в том, чтобы перестать её испытывать? Смерть пугает неизвестностью. Только это и останавливает людей, которые хотят свести счёты с жизнью. Смерть… Она как будущее. Пугает тем, что ты не знаешь, что там, за кулисами. Ночь пугает тем, что за окном темно, и в этой темноте может таиться всё, что угодно. Но если за тобой приходят близкие и зовут, обещая свет и благодать, то почему нужно отказываться от этого? Смерть перестаёт пугать, если знаешь, что ждёт тебя по ту сторону. Сергей чуть улыбнулся, рассматривая ванну. Она отмеряла оставшуюся жизнь Безрукова, как песочные часы. Когда до бортов не будет доставать десяти сантиметров, всё закончится. Как-то давно Серёжа услышал, что те, кто вскрывают вены в воде, умирают очень болезненно. Сперва они отключаются, и кажется, что они просто засыпают, но потом эти самоубийцы приходят в себя и корчатся в судорогах агонии, и лишь после этого уходят в мир иной. Это воспоминание мелькнуло в мозгу, но не вызвало в Сергее страха. Он знал, что даже если и будет больно, то это будет последний болезненный аккорд. Пострадать несколько минут, чтобы потом получить вечное блаженство — разве это слишком высокая цена? В сознании возникло красочное воспоминание. Ранняя осень. Золотая листва игриво хрустит под ногами. Серёжа и Никита идут по аллее, по обе стороны от дороги тянутся желтеющие деревья. Там, впереди, на возвышенности, белоснежная церковь с потрясающе ярким колоколом. — Почему ты веришь в Бога? — спрашивает Сергей, щурясь от приятного рассеянного света октябрьского солнца. — Он идеал. То совершенство, до которого мы не можем дотянуться, но должны стараться… — отвечает Гринёв и улыбается. — Значит, есть и рай, и ад? — Конечно. — И дьявол? Никита останавливается и внимательно всматривается в глаза друга: — Почему ты спрашиваешь? — Ну… Раз есть Бог, то есть и Сатана. Разве нет? — легкомысленно отвечает тоже остановившийся Сергей. — Есть. И я его видел, — шепчет Гринёв. Его глаза блестят странным огнём. — Как это? — изумляется Безруков. — Лучше бы тебе не знать. Но если… — Никита пугливо смотрит на купола, а затем снова в очи Сергея. — Но если… ты почувствуешь его, то ты зажги свечу. Не обличай тьму. Безруков выключил воду, медленно расстегнул манжеты рубашки и закатал рукава выше локтей. Лицо его было сосредоточено, все прочие эмоции стёрлись. Сергей потянулся к бритвенному лезвию, лежащему на противоположном борту ванны. Вытянув вперёд левую руку, Серёжа приложил лезвие к запястью, там, где виднелась голубая вена, и надавил. Выступила алая капля. Безруков медленно повёл лезвием ниже, разрезая «линию жизни». Вздрогнув, он на миг прикрыл глаза, а после открыл их, чтобы увидеть, как быстро красные капли, точно ягоды рябины, падают в воду. Затем Серёжа взял лезвие в левую руку и сделал разрез от запястья по направлению к локтю. Зачарованно глядя на покрасневшую воду, поэт опустил в неё сперва одну руку, затем вторую. Лёгкая физическая боль дарила странное наслаждение. Сергей медленно положил подбородок на борт, наблюдая за своими руками под водой. Вместе с жизнью, вытекающей с кровью, приходило освобождение. Где-то в отдалении звучала знакомая песня, вот только слов было не разобрать и не вспомнить.