А время — оно не лечит. Оно не заштопывает раны, оно просто закрывает их сверху марлевой повязкой новых впечатлений, новых ощущений, жизненного опыта. И иногда, зацепившись за что-то, эта повязка слетает, и свежий воздух попадает в рану, даря ей новую боль… и новую жизнь… Время — плохой доктор. Заставляет забыть о боли старых ран, нанося всё новые и новые… Так и ползем по жизни, как её израненные солдаты… И с каждым годом на душе всё растёт и растёт количество плохо наложенных повязок. ©
Слова всё портят. Когда хочется сказать что-то важное, быть может, даже самое главное в жизни, они всегда недостаточны, они пусты, просто набор букв. Как часто Меньшиков думал об этом. Он никогда не любил давать обещаний и не любил говорить о чувствах. Если Олег обещал, то он всегда выполнял обещанное. С выражением чувств дела обстояли аналогично. Сказать о том, что чувствуешь — не так уж и сложно. Чего стыдиться? Вот только зачем твердить о них? Но это было до Сергея. Теперь Меньшиков даже под пытками не сказал бы три заветных слова. Во-первых, они бы не выразили всю глубину его чувства. Во-вторых, это была его пусть тоненькая, но защита. Многие люди недооценивают важность слов и их мощь. Словами можно убить и раздавить. Теперь Олег знал это очень хорошо. И если бы он признался Серёже в любви, то лишился бы последней защиты, остался совсем голым. Он ведь и без того понимал, что зачастую выглядит совсем не так, как хотел бы. Образ холодного чёрного ворона, который переживает внутри настоящие страсти, а внешне остаётся сдержанным — это привлекательно, но не про Меньшикова. Но мы, когда бросаемся грудью на тернии, — мы знаем. Мы понимаем. И всё равно — грудью на тернии. Так будет всегда. Олег со всей безнадёжностью глубоко раненого и больного человека понимал, что часто делает ошибки, но не делать их он не мог. Постоянная боль, которая затихала только на момент сна, а утром обрушивалась прохладным дождём, была настолько мощной, что всё время идти ей наперекор было невероятно сложно. Невозможно. Эта встреча в палате была столь волнительной для Олега, что он чуть не обрушил на Сергея поток: «Люблю! Люблю! Люблю!». Он сдержался каким-то чудесным образом и теперь, сидя в кабинете профессора Возрождённого, ощущал себя выжатым, как лимон. Рядом с Безруковым его трясло так сильно, что тот даже в своём ослабленном состоянии это явно заметил. — Полагаю, ваш супруг пытался покончить с собой в состоянии психоза, — сказал психиатр после обмена формальностями. — Психоза? У него шизофрения? — спросил капитан. Его познания в психиатрии были очень узкими, но то, что психоз — признак шизофрении, мужчина знал. — Могу лишь ответить, что его расстройство определённо шизофренического спектра. Но этот спектр многообразен. Чтобы поставить точный диагноз и назначить нужное лечение, Сергею Витальевичу придётся остаться у нас на некоторое время. Мы будем подбирать препараты, вместе с этим я начну с ним курс психотерапии. — И сколько он должен пробыть здесь? — Полагаю, около двух месяцев. Меньшиков потёр переносицу. Два месяца в одинокой и холодной постели, без тёплого Серёжи под боком — настоящее наказание. Но понимание, что это важно для здоровья любимого, что лечение здесь пойдёт ему во благо, оказалось сильнее расстройства. Ничего, он подождёт. Главное — то, что Сергей жив. — Если это так необходимо, — сказал он наконец. — Подпишите эти бумаги. Это согласие на добровольную госпитализацию, — сказал Возрождённый, протягивая Олегу листы. Тот внимательно изучил их, и лишь после этого поставил подписи в нужных графах. — Скажите, а эти заболевания… этого спектра… они носят хронический характер или их можно полностью излечить? — спросил Меньшиков, внимательно глядя в светлые глаза психиатра. — Эти заболевания почти всегда имеют хроническую природу, но иногда ремиссия настолько стойкая, что длится всю жизнь пациента, — ответил Возрождённый и слегка улыбнулся. — Буду надеяться, что у вас получится вывести его в ремиссию. — Здесь всё зависит не только от врача, но и от самого заболевания. Некоторые расстройства настолько хитры, что раз за разом возвращаются. Но вы должны быть готовы к тому, что Сергею Витальевичу придётся принимать психотропные препараты и, возможно, всю жизнь. — Я понял. — Кстати, личные вещи вашего супруга. — с этими словами Александр Романович встал, достал из белого шкафчика свёрнутые рубашку и брюки. Капитан встал и взял их. Пальцы нащупали что-то бумажное и шуршащее. Меньшиков нахмурился и вытащил из кармана брюк свои собственные рисунки. Чуть грустные матовые пейзажи… Боже, как давно он это писал! И вот они оказываются в брюках Сергея. Как странно… Сердце мужчины сжалось, по пальцам словно заметались разряды тока. Мысль о том, что Серёженька стащил их из дачного домика, отчего-то грела душу. — С вами всё в порядке? — Возрождённый коснулся плеча Олега. Меньшиков задумчиво кивнул, после чего попрощался с врачом и вышел. Он заглянул к Безрукову, тот спал, слегка повернув голову набок. Мужчина не посмел будить супруга и поехал домой. В ту ночь он, наконец, смог уснуть. Ему снился окровавленный молоток и Мартынов, валяющийся куском фарша на полу. Проснувшись, Меньшиков принял душ, облачился в форму и влил в себя две чашки кофе. Приехав на службу, он велел Крылову отыскать Вячеслава Вареева, и выбить из него признательные показания в шпионаже в пользу английской разведки. Наказание Олег оставил на усмотрение подчинённого. Расстрел или лагерь — оба варианта одинаково устраивали Меньшикова. Теперь, когда Серёжа был в безопасности, Олег мог хоть как-то сконцентрироваться на деле Макеевой. Изучив всю информацию, собранную его ищейками за последние дни, Меньшиков поехал на восток Москвы, на забытую богом улочку, к которой не было подъезда на машине, ввиду чего пришлось оставить автомобиль чуть поодаль. Глеб Роговцев, приславший Макеевой телеграмму, был бывшим учителем музыки. Когда-то давно, ещё до революции, он преподавал в одном из самых престижных киевских училищ. Те времена давно отгремели, оставив после себя яркие буклеты музыкальных гостиных и приглашения на светские вечера, на которых господин Роговцев, бывало, блистал. Возможно, когда-то он и был денди, вертящимся в свете, но теперь это был неприятный тип неопределённых лет с жидкими патлатыми волосами мышиного цвета, которые явно не очень любили слово «мытьё». Сутулый, неповоротливый, с жёлтыми зубами… И его одноэтажный домик был такой же задрипанный, как внутри, так и снаружи. Меньшиков бы никогда не поехал в эту дыру, на встречу с непонятным типом, который не смог пролить свет на возможное убийство Макеевой, ибо в тот день находился в компании людей, которые предоставили ему алиби, если бы не одно «но». В спецотделе Олег отыскал занимательную информацию. Роговцев был женихом Ульяны. Самоубившаяся дочь, а потом и мать… Многовато суицидников на одно семейство. — Присаживайтесь, — пролепетал Глеб Андреевич, указывая на стул, обитый потрёпанным синим бархатом. Преодолевая отвращение, капитан сел. — Вы знаете, зачем я здесь? — Нет… Зачем же? Ах, может быть, чаю? — Роговцев постарался улыбнуться, усаживаясь напротив чекиста. — Откажусь, спасибо, — холодно ответил Меньшиков. — Я здесь для того, чтобы вы пролили свет на самоубийство Ульяны Макеевой. Зачем она это сделала? Глеб Андреевич уставился на свои узловатые пальцы, лежащие на столе. Казалось, в нём шла сильная и противоречивая борьба. — Товарищ Роговцев, я жду! — гаркнул Олег. — Она… была немного не в себе… — А точнее? — Говорила, что в ней живёт некое существо. Мол, одержимая, — с трудом ответил Глеб Андреевич. — Конечно, это болезнь, но в больницу её положить не удалось — она была категорически против, мать жалела её. — Вы были венчаны? — Да. И во время венчания она покусала мою сестру. Такая вот дикая история! — А, может, ей просто нравилось играть роль бесноватой? — Не думаю, — Роговцев тряхнул головой так резко, что сальные патлы затряслись. — Она была… открытой и честной. Не стала бы она такое играть. Да и зачем портить себе репутацию такими вещами? Ещё и в советском обществе. — В своих недавних показаниях вы сказали, что уверены, что Ангелину Макееву погубило психическое расстройство. Откуда такая уверенность? — Думаю, это у них семейное… — Но вы сообщили, что во время вашей встречи она вела себя совершенно нормально. Это какое-то противоречие, — цепко глядя в глаза мужчины, сказал Меньшиков. Роговцев обвёл рассеянным взглядом затрапезную комнату и нерешительно посмотрел в глаза капитана. Тот выразительно изогнул бровь. — Я не стал рассказывать об этом на допросе, потому что не думал, что это имеет какое-то значение… Как я уже сказал, Макеева была очень странной. Она любила рассказывать ту дурацкую историю, в которую я, конечно, не верил, — голос Роговцева подрагивал от волнения. — Какую историю? — терпеливо спросил Олег. — Ангелина любила рассказывать, что она была у Мрачного озера, когда там исчезли трое отдыхающих. Вы, наверное, знаете об этом инциденте? — осторожно ответил Глеб Андреевич. Меньшиков слегка кивнул. В своё время новость об этом загадочном исчезновении передавалась из газеты в газету, как притча во языцех. — Вот… Ангелина утверждала, что была там, вместе с этими туристами, и видела «кое-что, что может пролить свет на загадку их исчезновения». Я много раз спрашивал, что она, собственно, видела, но Макеева лишь загадочно улыбалась и молчала. — Так… Дальше? — В нашу последнюю встречу она была особенно не в себе. Несколько раз повторила: «Теперь и я уйду, как те, с Мрачного озера. Оно не оставляет свидетелей», — сказав это, Роговцев слегка вздрогнул и поёрзал на стуле. — А теперь она мертва… Что же это? Рок? Судьба? Я не знаю… Слова Глеба Андреевича в корне меняли дело. Теперь для капитана представляло живой интерес дело о трёх туристах, исчезнувших осенью пятнадцатого года на озере Мрачное. Расследование велось крупным ходом, ведь среди исчезнувших был сын князя Ольховского. Вот только полиции не удалось найти ни тел, ни каких-либо улик. История разлетелась по всей Российской империи и даже путешествовала в Европе, быстро обрастая домыслами и выдумками. Кто-то уверял, что несчастных убили призраки, другие говорили о том, что их засосало в свои глубины озеро Мрачное, где на дне обитает ужасное чудовище. В конечном счёте, все легенды носили оттенок чертовщины, но ведь не могли их и впрямь убить привидения?***
Меньшиков приезжал к Сергею каждый день, но тот всегда спал. На календаре было тридцать первое декабря. Серёжа, как всегда, находился в мире сновидений, дыша тихо и ровно. Олег сидел рядом и любовался его лицом, слушал лёгкое дыхание. Он мог сидеть так бесконечно долго — его обычно выгоняли медсёстры. Меньшиков коснулся пальцем обручального кольца на пальце поэта. Губы невольно дрогнули в улыбке: «Забыл снять. Ну и хорошо…». И вдруг Сергей открыл глаза. В палате стоял зимний сумрак, и белый снег за высоченным широким окном напоминал призрачное марево из потустороннего мира. Бледный и темноволосый Меньшиков показался Безрукову мистическим существом: его взгляд был слишком глубоким и казался безумным, сам он сидел, не шевелясь и явно просидел так достаточно долго. — Какое сегодня число? — с трудом вымолвил поэт. — Тридцать первое. — Завтра уже наступит новый год… — пробормотал Сергей и провёл языком по пересохшим губам. — Как ты себя чувствуешь? — Меньшиков протянул руку и провёл большим пальцем по нижней губе Безрукова, ощущая, как ёкает сердце. — Всё время спать хочется… А так ничего… — Хочешь мандарин? Сергей почти незаметно кивнул. Олег встал и достал из пакета оранжевый фрукт, символ Нового года. Когда мужчина начал очищать его от кожуры, палату заполнил приятный и до боли знакомый аромат. Отделив от толстого сочного фрукта одну дольку, Меньшиков осторожно вставил её между губ Серёжи, а потом легко нажал на неё указательным пальцем, проталкивая глубже. Безруков начал медленно жевать, смотря на мужа мутным и блестящим взглядом. Олегу хотелось прибегнуть к тем самым словам, которые «всё портят». Хотелось сказать, что он ужасно скучает, что ощущает вину, ведь оставил его одного, что очень любит… И если бы не самоконтроль, на пострадавшую голову Сергея точно бы обрушился поток признаний и боли. Зимние сумерки особенно грустны. Они оттеняют темноту и белоснежный снег рассекает её, словно смерть вдруг смешивается с жизнью. Белый цвет особенно страшен впотьмах. Живое воображение поэта заставило его испытывать лёгкий страх. Меньшиков был таким собранным и мрачным, его лицо наполовину скрывала надвигающаяся мгла, что в какой-то момент Безруков даже запаниковал, что снова видит галлюцинацию. Разве живой, реальный человек может так выглядеть? — Знаю, о чём ты думаешь, — прожевав очередную дольку мандарина, свистящим голосом сказал Серёжа. — О чём же? — улыбнувшись левым углом губ, спросил Олег. — Скажу только раз, — ответил Безруков после паузы. — Ты вообще ни при чём… В том, что случилось. Меньшиков замер и долго смотрел в пленяющие светлые глаза. Ему было удивительно, что Сергей вдруг в чём-то пощадил его чувства, что не стал давить на то, что «моя попытка самоубийства — твоя вина». Напротив, он снял с супруга ответственность. И самое удивительно было то, что Олег прекрасно знал, что это не акт самопожертвования, это правда. Иначе Безруков не сказал бы таких слов. Меньшиков, чуть не раздавив мандарин в кулаке, подался вперёд, вставая со стула и нависая над Сергеем. Не удержавшись, он начал покрывать хаотичными поцелуями его лицо и волосы, голую шею и грудь. Он тычился губами в кожу поэта исступлённо и так быстро, что тот только и мог, что лежать и позволять этому случиться. За этим занятием их и застал Возрождённый. — Простите, — кашлянул он, включив верхний свет, и увидев нечто странное и вместе с тем понятное. Меньшиков тяжело опустился обратно на стол. Руки подрагивали, низ живота свело, хотелось ласкать Серёжу всю ночь, сходя с ума от его близости. — Отделение закрывается, ведь праздник, — несколько сконфуженно добавил психиатр. — Я понял. Ухожу, — с хрипотцой ответил Олег. Он встал и наклонился к поэту. Посмотрев в любимые глаза, мужчина накрыл его губы своими и зажмурился от переизбытка чувств, толкаясь языком в его рот, хранящий вкус мандарина и лекарств. С трудом сдержав стон (всё же, в палате были посторонние), Меньшиков оторвался от желанных губ и, с трудом отведя взгляд от Безрукова, вышел из палаты. Он испытывал странное ощущение: Олег оставлял за дверью не только смысл своей жизни, но и часть тяжёлой ноши, которую носил внутри изо дня в день. Сергей сам не знал и никогда не узнает, как простыми словами излечил несколько ран на и без того истерзанной душе Меньшикова. — Как вы себя чувствуете? — спросил психиатр, садясь на стул, на котором только что сидел Олег. — Сонливость страшная, а так ничего, — приподняв забинтованную руку, Сергей потёр губы. — Вчера вам привезли ваши записи и книги. Вы уже что-нибудь писали, читали? — Пока нет. Сегодня собирался… — Не переусердствуйте, хорошо? Вам пока необходим покой. — Ладно. — Сергей, скажите, — задумчиво произнёс профессор после паузы, — ваш погибший друг был вам очень важен? — Да… У меня всего три близких друга. Он, Женя и Вася. — Как вы думаете, почему вы видели Никиту Гринёва после его смерти? Он призрак? Или это ваше воображение? — Сейчас мне кажется, что это была галлюцинация, — подумав, тихо ответил Сергей. — К вам когда-нибудь приходил кто-либо ещё из усопших? — Возрождённый говорил с Безруковым так, как говорят любящие матери с глупышами-детьми пяти-шести лет. — Когда приходил Гринёв, приходили и родители… — Как они умерли? Когда? — Летом девятнадцатого. Утонули. — Вы были с ними очень близки? — С отцом — да, — вздохнув, Безруков посмотрел на окно, в очередной раз поражаясь его высоте. — Родители, Никита… Кто-то ещё навещал? — Кажется, нет. Но дело в том, что я многое не помню. Я листал свои дневники и увидел, что, оказывается, давненько вижу и слышу то, что не видят и не слышат другие. Но я не помню, что это было и при каких обстоятельствах… — Сергей говорил медленно, слова явно давались ему с большим трудом. — Я хочу попросить вас об одной вещи. — О какой? — Пока вы здесь, не читайте старые дневниковые записи. Никакие. Ваш дневник здесь? — психиатр кивнул на стол, на котором стояла коробка с книгами и рукописями Серёжи. — Старый дома остался. Нынешний тут, — Безруков перевёл мутный взгляд на Возрождённого. — Не читайте. Хорошо? — Хорошо… Но почему? — Это поспособствует вашему выздоровлению, — улыбнулся врач. — И, кстати, с сегодняшнего дня вы можете гулять по этажу. Ну, если вдруг захотите пройтись. — Это мне нравится, — кивнул поэт. — Голова не болит? — Небольшая тупая боль в затылке, но терпимо. — Вас ведь избили? Безруков вздохнул и на миг прикрыл глаза: — Да я первый ему врезал. — Что ж, Сергей, оставлю вас. Отдыхайте, поговорим позже, — чуть улыбнувшись, психиатр встал и пошёл к двери. — Подождите, — сипло окликнул его Безруков. Александр Романович повернулся, пряча руки в карманы медицинского халата. — Я, получается, сумасшедший? — наивно спросил Сергей. — Вы поэт. А мозг литератора, когда он поистине талантлив, очень неустойчив. Вы вовсе не сумасшедший, вы просто видите эту реальность несколько иначе. Мы с вами должны убрать то тёмное, что мешает вам видеть больше светлого, понимаете? — Зажги свечу, не обличай тьму… — пробормотал Серёжа, вспоминая слова Гринёва сказанные там, у церкви. — Именно. Вернём свет, не будем копаться во тьме. Вы нужны стране, вы — великий человек. Ничто не должно мешать вам спокойно творить. Слова психиатра озарили душу Безрукова успокоением. Тот сказал именно то, что нужно и именно так, как нужно. Сергей слегка улыбнулся ему и кивнул. Оставшись в одиночестве, Серёжа отбросил в сторону одеяло и с трудом сел. Голова закружилась, но Безруков решил, что должен добраться до стола. Встав, он, пошатываясь, подошёл к окну. Зимний дворик утопал в вечерней мгле, впереди виднелся высоченный чёрный забор. Острые шпили тянулись в тёмно-синее небо. Безрукову вспомнился один из таких же декабрьских вечеров. Серёже было шестнадцать. Он вышагивал по Арбату со своим тогдашним закадычным дружком и думал о том, что настанет время, когда расстояния ничего не будут значить. Люди смогут переговариваться одной только силой мысли. И письма больше не будут нужны, как и телеграммы. Вот заскучаешь ты по кому-то, кто находится очень далеко, произнесёшь мысленно его имя, а он прочтёт твои мысли, ответит тем же… Сергей ухмыльнулся. Ну до чего же наивным фантазёром он был. Ясно ведь, что общение с помощью мысли невозможно — это противоречит законам природы и физики. Это выдумка, просто красивая фантастическая мечта. Безруков сел за стол и внимательно рассмотрел содержимое коробки. Книги, дневники, тетради со стихами… В голове вдруг всколыхнулась мысль: «А были ли те письма от Аристарха на самом деле? Или это всё тоже моя придумка?». И вдруг на глаза попалась небольшая коробка, та самая, куда Сергей складывал послания от загадочного друга. Закусив нижнюю губу, он открыл её и увидел внутри несколько конвертов. С замиранием сердца поэт проверил каждый из них. Внутри неизменно были пустые листы. Как коробка попала сюда? Это вполне объяснимо — Иван собрал её вместе с остальным, понятия не имея, что там. Серёжа тихо рассмеялся и встал. Приоткрыв окно, он с жадностью хлебнул морозный воздух, и начал выбрасывать на снег пустые письма от Аристарха. Белые конверты, словно птицы, взлетали в темноту, а потом падали на снег. В эти мгновения на душе было спокойно, и ничто не смогло бы сломить это умиротворение. Не имел значения ни загадочный Аристарх, ни то, что Серёжа видел на пустых листах какие-то строки от неведомого знакомого незнакомца. Когда с последним посланием было покончено, Сергей закрыл окно и вернулся за стол. Ночью все чувства совсем другие. Ночью ты не совсем ты. Или, наоборот, в полной мере настоящий ты? Тьма открывает в человеке что-то интимное и сокровенное, то, что днём тонет под звуками праздных разговоров и естественным светом. Слова, сказанные ночью, не могут быть ложью. Сергей смотрел в окно, за которым какой-то художник смешал белую и фиолетовую гуашь, и думал о том, что сегодня он вполне откровенен. Сегодня он часть этой жизни, которую, вроде бы, обычно видел только со стороны. Сейчас он чувствовал шершавость деревянной столешницы, ощущал запах медикаментов и мандарина, а если дотронется до стекла, то почувствует его холод. Сегодня он был частью природы, мироздания, и обострённо ощущал это. Как сладок запах воздуха, что только что струился из окна. Как бесконечно глубока и красива надвигающаяся на Москву ночь. И девственная, нетронутая, прекрасная тишина заставляет сердце взволнованно ёкать. Как много в ней, в этой тишине. Сергей вытащил из коробки дневник и судорожно выдохнул. Открыв его, Безруков взял карандаш (чернила и перо ему не полагались, чтобы не вздумал снова резаться). Немного подумав, он начал писать. Рука тут же заныла, и Серёжа поморщился. «Из моего окна по утрам видно ярко-розовое зимнее солнце. Оно контрастирует с белым небом и дрожащим хрустальным воздухом. Я лежу и смотрю, как оно поднимается и теряется за пределами этого высокого, под четыре метра, окна. Никогда не видел такого солнца. 31.12.1934 год». Безруков поставил точку и провёл кончиками пальцев по записи. Он даже не заметил, каким корявым, неразборчивым, совершенно незнакомым почерком были написаны эти строки. Последние строки тридцать четвёртого года.