Приходить к тебе, чтоб снова просто вслушиваться в голос; и сидеть на стуле, сгорбясь, и не говорить ни слова. Приходить, стучаться в двери, замирая, ждать ответа… Если ты узнаешь это, то, наверно, не поверишь, то, конечно, захохочешь, скажешь: «Это ж глупо очень…» Скажешь: «Тоже мне — влюблённый!» — и посмотришь удивлённо, и не усидишь на месте. Будет смех звенеть рекою… Ну и ладно. Ну и смейся. Я люблю тебя такою. ©
Иногда Иван Ларин брал Серёжу с собой в поездки по стране. Больше всего Безрукову запомнилось их двухнедельное нахождение в Ростове в августе двадцатого года. Бесконечная степь заключила город в свои дикие объятия. На вокзале яблоку было негде упасть: все куда-то спешили и постоянно опаздывали. Паровозный гудок, тягучий, как октябрь, мог разбудить Сергея посреди ночи, после чего мальчик лежал, смотрел в потолок и слушал рваные, словно пульс, вскрики пароходов. В тот август небо было будто стеклянное. Город, уставший от постоянной смены власти, жаждал развлечений и зрелищ. Жизнь текла своим чередом, несмотря на перебои с продовольствием. Ставились спектакли, давались концерты. Во все времена люди хотели хоть немного забыть о войне и всех ужасах военной жизни. За те две недели, что Серёжа провёл в Ростове, им были написаны два крупных стихотворения. Его ночные «озарения» стали привычными и уже не беспокоили детскую душу. Безруков сидел на подоконнике, смотрел на стеклянный поднос неба, усыпанный бисером звёзд. Звёзд ослепительно ярких и мелких, как бывает только над степью. Началось всё, когда Сергею было семь лет. Он проснулся посреди ночи, сел за стол и начал писать, сам не понимая, что. Более того, вернувшись позже в кровать, мальчик засыпал, а наутро даже не помнил о ночном пробуждении. Так повторялось из раза в раз. Мать была взволнована и качала головой, приложив ладонь к щеке, а отец сразу сказал: «У нас гений растёт». Тогда это, конечно, казалось преувеличением. Всем, кроме Виталия, который чувствовал, что в его сыне сидит настоящий дар, который, при правильной огранке, будет развиваться и благоухать. Именно поэтому мужчина стал знакомить Сергея с литературой. Он читал ему вслух, заставлял читать самостоятельно, а также выписывать куски текста в тетрадь. Серёже очень нравились эти занятия. Погружаясь в книжные миры, он терялся в них, развивал и без того бурное от рождения воображение, представлял себя на месте главных героев романов. — Знаешь, сынок, — сказал как-то Виталий, читая очередное стихотворение девятилетнего сына. Стихотворение, что не под силу написать многим взрослым, — ты станешь великим поэтом. Обязательно. Главное — никогда не бросай свой дар. Это огромная редкость. Пообещай папе. — Обещаю, — твёрдо ответил Серёжа. Ночные пробуждения становились всё чаще. Сергей сам не знал, что «ведёт» его руку, когда он пишет, находясь в состоянии, похожем на лунатизм, он не знал, кто вкладывает строки в его разум. Некоторые близкие считали, что сам Бог. …Сергей лежал и смотрел в своё высокое окно, думая о том, что в городе гремит праздник, в домах зажигаются гирлянды, пахнет хвоей и мандаринами, а в пёстрых картонных сундучках дети находят сахарных ангелов и шоколадные орехи. Странно, но поэт не ощущал себя в чём-то обделённым. Напротив, ему было хорошо. Вполне спокойно. Седативное действие принимаемого препарата ввело Безрукова в некую негу, где не трогала земная тоска и не было грустных сумерек, а Аристарх или его отсутствие, не могли ранить. Пришла медсестра, принесла ужин. — Не проголодались ещё? — спросила учтиво. — Нет, оставьте на столе… Поставив поднос на стол, женщина ушла, предварительно поздравив Сергея с наступающим. Серёжа боялся темноты с раннего детства. Кажется, этот страх всегда сопровождал его. Везде, в любых поездках, в любых компаниях. Виталий чувствовал своего сына, понимал, что тот балансирует, стоит будто бы на ниточке, пошатывается. И ведь может упасть. Но в глубине души он ощущал, что Серёжа пойдёт до конца в том, что касается своего таланта. Он станет знаменитым. Так и случилось. Сергей принёс свои стихи в Литературный Союз, когда ему только исполнилось шестнадцать. Руководителю союза, Игнату Григорьеву, очень понравилась поэзия юного дарования, он сразу увидел в нём талант от Бога (втайне он действительно в него верил). Безруков был счастлив впервые выйти на сцену. Это было очень волнительно, но вместе с тем это был дебют, это был взлёт. Милый, улыбчивый, и обаятельный молодой человек покорил публику не меньше, чем его стихи. — Человеку надо мало: чтоб искал и находил. Чтоб имелись для начала Друг — один и враг — один… Человеку надо мало: чтоб тропинка вдаль вела. Чтоб жила на свете мама. Сколько нужно ей — жила. Человеку надо мало: после грома — тишину. Голубой клочок тумана. Жизнь — одну. И смерть — одну. Утром свежую газету — с Человечеством родство. И всего одну планету: Землю! Только и всего. И — межзвездную дорогу да мечту о скоростях. Это, в сущности, — немного. Это, в общем-то, — пустяк. Невеликая награда. Невысокий пьедестал. Человеку мало надо. Лишь бы дома кто-то ждал. Он декламировал артистично, громко, с чувством, с выражением. И сидящий в зрительном зале режиссёр Ларионов подумал: «Этот мальчик мог бы стать хорошим артистом». Он даже планировал предложить ему в роль намечающемся фильме, но не успел — был арестован и вскоре отправлен в лагерь, где и скончался спустя пару месяцев. — Браво! Бис! Ещё! — вопила тогда публика. И Сергей читал ещё. — Месяц задумчивый, полночь глубокая… Хутор в степи одинок… Дремлет в молчанье равнина широкая, Тепел ночной ветерок. Жёлтые ржи, далеко озарённые, Морем безбрежным стоят… Ветер повеет — они, полусонные, Колосом спелым шуршат. Ветер повеет — и в тучку скрывается Полного месяца круг; Медленно в мягкую тень погружается Ближнее поле и луг. Зыблется пепельный сумрак над нивами, А над далекой межой Свет из-за тучек бежит переливами — Яркою, жёлтой волной. И сновиденьем, волшебною сказкою Кажется ночь, — и смущён Ночи июльской тревожною ласкою Сладкий предутренний сон. И снова овации. И снова восторженный шёпот: «Боже, ему и впрямь всего шестнадцать лет?». И дело было не в том, что он выглядел старше (напротив, мальчишка совсем), а дело в стихах, в не по годам зрелой и сочной поэзии, в образах, что трогали сердце. В тот день Серёжа впервые почувствовал вкус славы. За кулисами его обнимали другие поэты, поздравляли с дебютом, хлопали по плечам. А после концерта его подкараулила целая стайка поклонников, среди которых были не только девочки-подростки. Как же это льстило юному дарованию! В ту ночь Сергей выпил вина чуть больше, чем позволено в таком возрасте. Он просидел до поздней ночи в компании других литераторов, слушал их разговоры, стихи, отрывки из поэм и рассказов. Так уж получилось, что с того вечера Серёжа стал жемчужиной литературной братии Москвы. Он был самым молодым поэтом, которого быстро настигла бурлящая слава, который ездил на концерты наравне со взрослыми и маститыми стихотворцами, который горел яркой и особенной звездой на чёрном небосводе. И порой Сергею становилось очень грустно, что отец не может видеть его триумфа… …Безруков прикрыл глаза и на некоторое время забылся туманным сном, наполненным странными образами. Сном, в котором мелкие степные звёзды падали ему в ладони. Они были прохладные и влажные, как промокшие под дождём серебряные монеты. Октябрь, 1934. — Серёжа, выйди! Сколько мне тебя звать?! — начиная терять терпение, гаркнул дядя Ваня, ударяя кулаком по двери. — Хоспаде… Иду, — буркнул Безруков, вставая с кровати и потягиваясь. — У нас гость. — Да я уже понял. Сергей пришёл под утро, ибо всю ночь провёл за карточным столом и проиграл последние деньги. Жутко хотелось спать. Поэт подошёл к зеркалу и придирчиво оглядел себя. Сонный, лохматый, недовольный. Какие ещё гости? Дядя умел вывести из себя! Особенно с утра. Безруков провёл по волосам расчёской три раза и вышел из комнаты. Ларин кивнул на дверь гостиной, поэт направился туда, с удивлением замечая, что дядюшка остался стоять на месте. Войдя в комнату, Сергей увидел своего вчерашнего знакомого. Это был племянник лучшего друга дяди Вани, Олег. После концерта они обменялись несколькими репликами, и сейчас Серёжа уже даже не помнил, о чём. — Здравствуйте, — сказал брюнет, вставая и вытягиваясь по струнке, как юнкер из девятнадцатого века. Сергей заметил его очень серьёзное лицо и просветлённый взгляд. Всё это показалось поэту довольно старомодным. Юнкер из прошлого столетия — самое оно для этого типа. — Здравствуйте, — ответил Безруков, оглядываясь на дверь и не понимая, почему дядя не заходит в гостиную. — Вы помните меня, Сергей? Голос у Олега приятный. По крайней мере, именно так подумал Серёжа в тот момент. Снова посмотрев на гостя, он беспечно ответил: — Да. Вы — племянник Бориса Леонидовича. — Всё так, — сосредоточенно ответил тот. Ему очень шёл чёрный костюм: приталенный пиджак, узкие брюки со «стрелками», тёмно-серая рубашка. В этой мрачности ощущался хороший вкус. — Я бы хотел поговорить с вами. Это важно, — добавил Меньшиков. — Ну хорошо. Чай? — Сергей указал на диван. — Присаживайтесь. — Как вам будет угодно… — ответил брюнет, имея в виду чай, и сел. Безруков выглянул из гостиной и крикнул, чтобы принесли чай. Благо, у дядюшки была прислуга. Сам бы поэт перебил все чашки, пока нёс их в комнату. Сергей сел рядом с гостем, испытывая определённое любопытство. Не каждый день к нему вот так вот заваливаются. Да и к нему ли? Почему дядя ничего не сказал? — У вас восхитительные стихи, — сосредоточенно глядя в лицо Серёжи, сказал Олег. — Спасибо, — улыбнулся Безруков нагло и кокетливо. — Многие так считают, не буду утаивать. — Я могу их понять. При этом прошу вас учесть, что я далёк от поэзии. — Это вдвойне лестно, — Сергей, казалось, демонстрировал все тридцать два зуба. — Я… переводчик. Мне доводилось переводить стихи. Таких же прекрасных, как ваши, я никогда не встречал. — Благодарю! — Безруков даже слегка зарумянился — он был падок на лесть и похвалу. Тем временем подали чай и печенье. — Вы пришли за автографом? — спросил Сергей так, словно разгадал очень сложный ребус. «Какой он странный», — думал поэт, глядя на идеальную выправку Меньшикова и его напряжённую позу. Он был весь собран, подтянут, даже излишне. — В свидетельство. — Что? — хохотнул Серёжа, беря чашку и делая глоток чая. — Пришёл просить вас оставить автограф в нашем свидетельстве о браке. Безруков поперхнулся, чай брызнул изо рта и попал в нос. Поэт поставил чашку на стол, схватился за салфетку, весь красный и кашляющий. — Простите, что поставил вас в затруднительное положение, — бесстрастно произнёс Олег. Сергей вытер глаза и шумно высморкался, после чего перевёл на мужчину блестящий и непонимающий взгляд. — Вы шутник, однако… — Вовсе нет. Я делаю вам официальное предложение, — пристально глядя в глаза Безрукова, твёрдо произнёс Олег и его кадык дёрнулся, выдавая внутреннее напряжение. — Какое? — Серёжа посмотрел на брюки, на которых остались капли чая. — Только не говорите снова про свидетельство… — Именно его. Выходите за меня замуж. Я обеспечен. У вас будет всё, что пожелаете. Безруков перевёл на визитёра изумлённый взгляд. Несколько мгновений он потрясённо молчал, а потом расхохотался. — Да в своём ли вы уме? — Вполне. Будьте моим, Сергей, — открытое выражение лица и серьёзный взгляд выдавали всю чистоту и твёрдость намерений Меньшикова. Серёжа понял, что тот не шутит. Резко встав, он отошёл к стене, начиная теребить салфетку в руках. — Э… Вы меня прямо ошеломили. Вам нужен ответ, как я понимаю? Олег резко кивнул. — Тогда отвечаю «нет». Извините. — Почему? — не меняясь в лице, спросил Меньшиков. — Потому что я вас не знаю! — всплеснув руками, ответил Сергей. — Вам этого мало? — Узнаете. — Нет, я не хочу… Я не собираюсь замуж, жениться и тому подобное! — в голосе Безрукова уже не было веселья, зато мелькнула категоричность. У него, конечно же, были поклонники, и некоторые из них вели себя очень непристойно. Но брак ему ещё никто не предлагал. Сергея слова Олега не могли не встревожить. Ну как можно предлагать женитьбу незнакомому, по сути, человеку?! В своём ли уме этот «юнкер»? — Почему вы так… категоричны? — спокойно спросил Меньшиков. И это спокойствие пугало Серёжу сильнее всего. Гость был слишком уверен в том, что говорил. Даже если и волновался. — Потому что я прекрасно знаю, что мне надо, а что не надо! — воскликнул Безруков. — Хорошо, я понял, — Олег встал и медленно приблизился к поэту, заглянул в его глаза, улыбнулся уголками губ. И эта улыбка очень не понравилась Сергею. Взяв ладонь Серёжи в свою, Меньшиков поцеловал её, после чего развернулся и пошёл на выход. Обернувшись у двери, он страстно блеснул глазами и сказал: — Я не сдамся, Сергей. Вы будете моим.***
Олег приехал домой и ещё в коридоре почувствовал запах ёлки. С удивлением заглянув в гостиную, он увидел наряженное дерево. В сознании всколыхнулись воспоминания из детства. Они с семьёй всегда пышно справляли Новый год, наплевав на мнение, что это мещанский праздник. Отец и дядя Боря дарили мальчикам хорошие подарки, которые просто так было не сыскать в магазинах. Однажды Олегу подарили большой игрушечный замок. Это было настоящее чудо: множество этажей, потайных ходов и коридоров, оловянные рыцари, деревянные солдатики, томные дамы в пышных платьях, чёрные и белые лошади, мебель… Этот замок был до сих пор «жив» и лежал на антресолях в дачном доме семейства. Мужчина прошёл на кухню и увидел накрытый стол. Невольно улыбнулся. Иван, сидящий с газетой, торопливо отложил её и поприветствовал Меньшикова. — Значит, справляем праздник? — прокомментировал Олег и сел за стол. — Решил вас порадовать, — смущённо улыбнулся Иван. — О, у тебя получилось. — Как там Сергей? — Лучше. Но ему придётся остаться в больнице на пару месяцев. Олег взял бутылку, открыл её и наполнил бокалы прохладным шампанским. Накануне звонил дядя, приглашал на дачу, но мужчина категорически отказался. Во-первых, Сергею в любой момент могла понадобиться помощь, а ехать из пригорода намного дольше. Во-вторых, у Меньшикова напрочь отсутствовало желание находиться в компании. Ему бы хотелось встретить Новый год с Серёжей, быть может, даже при свечах, в романтической обстановке, но это была всего лишь мечта. Строптивый Серёженька такого, конечно, не допустил бы. Олег и Иван выпили по бокалу шампанского и начали есть салат с селёдкой. Готовил старик всегда хорошо. Он пришёл работать в дом родителей капитана именно в качестве повара, это уже чуть позже у него возникли дополнительные обязанности. — Напишите желание, сожгите листок, смешайте его с шампанским, и выпейте. Тогда оно обязательно сбудется, — вдруг сказал Иван, беря с подоконника заранее приготовленные листок и карандаш. — Да ну, это какие-то суеверия, — ухмыльнулся Олег, но обижать Ивана не хотелось, и мужчина взял протянутые предметы. — Разок попробовать можно… Я так делал, у меня всё сбылось, — загадочно ответил старик. Меньшиков слегка покачал головой. Нет, не верил он в подобные вещи. Но почему-то после ужина, оставшись в одиночестве, вдруг начал писать. Он думал, что напишет желание, которое было у него всего одно, зато на века. Но рука будто жила своей жизнью. «Я сто лет не писал писем, Серёжа. И сейчас не знаю, зачем это делаю. Я так много хочу тебе сказать, но понимаю, что никогда не смогу этого сделать. От этого становится как-то особенно грустно. Возможно, ты думаешь, что я просто сумасшедший, который помешался на тебе. Но это не так. Я выбрал тебя, находясь в здравом уме и твёрдой памяти. Я практически не знал тебя, понятия не имел, какой ты, но когда увидел, то понял, что ты — моё. Чуть позже я смог почувствовать тебя, я понял твой характер. И я убедился, что ты никогда не согласишься быть моим. Но… ты уже был им. Ты, конечно, так не считаешь, но не спорь. Ты стал моим сразу, в тот миг, когда я увидел тебя на сцене. Позже, когда стало ясно, что ты такой, какой ты есть, сложный человек, я ни на секунду не сомневался в том, что хочу быть с тобой. Я прекрасно знал, на что шёл, когда заключал этот брак. Я знал, что ни капли тебе не нужен. Но без тебя и свобода — тюрьма. Как в том стихотворении. Иногда я представляю, что ты тоже любишь меня. И мы проводим лето где-нибудь у озера, в дачном доме, неподалёку от которого шумит лес. Мне видишься ты, сонно жмурящийся и улыбающийся своей особенной лучезарной улыбкой. Я представляю, как ты касаешься моего лица пальцами, а я беру твою руку в свою и целую бьющуюся на запястье венку. А потом мы стоим у дома, в высокой траве, и я целую твоё тёплое лицо. На столе самовар, в вазе яблоки. Солнце прячется за облаками, но время от времени выглядывает, чтобы посмотреть на тебя. И в моём сердце нет ничего чёрного, ничего плохого. Я лучше, чем сейчас. И ты меня любишь. Очень любишь. Сам не заметил, как эти фантазии стали красть моё время. Но ты не можешь лишить меня их. Ты не можешь запретить мне любить тебя, дышать тобой одним. Иногда я представляю, что ты шепчешь мне: «Я тебя люблю», впиваясь пальцами в мою спину, когда я вхожу в тебя где-нибудь в полутёмном вагоне поезда, который везёт нас к морю, к свету, к счастью. Нам обоим всё равно, куда. Иногда мне видится, что мы в золотистом поле и ты ложишься рядом. Мы смотрим в летнее небо, сплетая пальцы. Не знаю, почему я представляю это. Ты, наверное, не знаешь, но я редко смотрю на небо. Но в моих фантазиях я такой, как бы тебе хотелось. Я не хочу просить прощения за всё то, что между нами было и что ещё только будет, потому что это жизнь. И если я что-то совершал или совершу, значит, на тот момент это было правильно. Путаются мысли. Иногда я представляю, что ты кладёшь руку мне на сердце и чувствуешь его стук. Полумрак комнаты. Старый граммофон. И твои глубокие и светлые, как небо, глаза… Иногда я так траурно радостен, думая о нас, живущих в какой-то параллельной реальности. Там мы всегда вместе и счастливы. Сейчас я пишу это письмо, и мне грустно, потому что я знаю, что всего этого никогда не будет». Олег свернул листок пополам, положил его в пепельницу и, щёлкнув зажигалкой, поджёг. А потом долго сидел и смотрел на то, что от него осталось.