Когда выпал снег

Олег сидел на работе, разбирал материалы по своему текущему делу и изредка поглядывал в окно, за которым падал снег, когда вдруг с какой-то абсолютно животной жадностью осознал, почувствовал, что ему нужны прикосновения. До ломки, до боли в суставах захотелось ощутить ладони Сергея на своём теле. Хоть где. Лишь бы они нежно поглаживали его, лишь бы на несколько мгновений затеряться в тёплых касаниях. Меньшиков пытался отвлечься, но голод становился только сильнее. Тогда возник вопрос: «Как этого добиться?». Взять Серёженьку силой — обычная практика, но он редко во время интимной близости гладит супруга, только если уж совсем отключается мозг и движения становятся непроизвольными. Прийти и попросить было невозможно. Безруков высмеет или просто повернётся к мужу задницей, закатив глаза. Бессловесный посыл к чёрту. — Господи, и о чём я только думаю… — пробормотал капитан, вставляя в рот сигарету и щёлкая зажигалкой. Перед ним лежали досье на троих исчезнувших на Мрачном озере, а также ценная информация из спецотдела НКВД, а ему срочно потребовались телячьи нежности! И это была не просто блажь — это была страшная жажда. И Олег, хорошо себя знающий, чувствовал, что всё выльется в нечто совершенно феерическое, если не удовлетворить это желание. План пришёл сам собой, когда Меньшиков уже докуривал сигарету. Более того, он казался совершенным. Ощутив прилив тёмного воодушевления, капитан потушил сигарету в пепельнице, сложил документы стопкой и убрал их в ящик шкафа, который запер на ключ. После этого, надев фуражку, вышел из кабинета. Вернулся, выключил верхний свет, и вышел уже окончательно. Через сорок минут он прошёл в палату Сергея и запер дверь. Благо, суровый взгляд и форма помогли медсестре принять правильное решение и безропотно отдать ключ Олегу. Безруков сидел на своей койке, «оседлав» её и приникнув спиной к изголовью. Перед ним лежал разложенный пасьянс, и поэт, улыбаясь и хихикая каким-то своим мыслям, заторможено перебирал карты. Подняв голову, он посмотрел несколько затуманенным взглядом на супруга. Меньшиков сразу понял, что тот находится под воздействием психотропов. — Привет, Серёжа, — сказал он, кладя ключ на стол. — Как самочувствие? — Как обычно… — задумчиво ответил поэт, мыслями явно находясь где-то очень далеко. Быть может, даже в сладостной прострации. Олег снял фуражку и положил её на стол, после чего подошёл к койке Безрукова, взял подушку и просунул её между спиной и изголовьем кровати. Так, чтобы супруг слегка прогнулся в груди. Сергей округлил глаза и тупо моргнул, не понимая, что происходит. Меньшиков, скрипя сапогами, «оседлал» койку, садясь лицом к любимому, и решительно положил ладони на его бока. Легко поглаживая их, капитан наклонился к правому соску Серёжи и поцеловал его, после чего вобрал в рот и принялся посасывать. Безруков тихо застонал. Слабость, побочный эффект от нейролептика и транквилизатора, а также боль в венах не позволили ему сопротивляться. — Запрещённый приём… — прошептал поэт, ощущая, как по телу разливается тепло из-за ласк его эрогенной зоны. Тем временем Меньшиков выпустил из губ набухший сосок и принялся играть с ним кончиком высунутого языка. Сергей содрогнулся, как от разряда тока и тихо, очень эротично застонал. Олег, балдея от этих звуков и продолжая нежно держать мужа за бока, переключился на второй сосок. Облизал его, поласкал самым кончиком, а затем вобрал в рот и принялся сосать, прикрыв глаза. И тут случилось то, чего он так жаждал — Серёжа, превозмогая неприятные ощущения в руках, положил ладонь на тёмные волосы супруга и принялся их поглаживать. Олег чуть не застонал от долгожданных прикосновений, продолжая сосать сосок. Он переключался с одного на другой, заставляя поэта стонать и сильнее прогибать в груди, а также поглаживать себя по голове. Сергей был возбуждён и находился на грани оргазма. Меньшиков с причмоком выпустил сосок, лизнул его и осторожно сжал оба пальцами, начиная чуть-чуть покручивать. Безруков издал особенно громкий стон, забился в мелких судорогах и на его пижамных штанах проступили капли. Олег, неровно дыша, провёл ладонями по груди Серёжи, ощущая трепет его тела и судороги. Желание стало настолько сильным, что о том, чтобы закончить прямо сейчас, не могло идти и речи. Пользуясь тем, что Безруков напоминает тёплое тесто, Меньшиков подхватил его ноги под коленями и потянул на себя. Поэт покладисто улёгся на спину и дал стянуть с себя штаны, ничего не соображая после оргазма. И без того размазанное сознание помахало ручкой и отключилось. Олег согнул ноги Сергея в коленях, отбрасывая испачканные спермой штаны в сторону, и вытащил собственный член, не снимая ни кителя, ни брюк. Смазки было много, её-то капитан и использовал. Собирая её пальцами с головки, он потирал анус Безрукова и принялся потихоньку его растягивать. Серёжа, опьяневший без вина, протяжно застонал. «Господи, какой же он… Прекрасный!» — восторженно думал Меньшиков, желая только одного — поскорее трахнуть любимого. Когда терпеть стало уже невозможно, капитан вытащил пальцы из отверстия Безрукова, приставил к нему головку члена и начал проникновение. Сергей вскрикнул и закусил нижнюю губу, томно глядя в потолок и упираясь макушкой в изголовье койки. Олег начал совершать быстрые движения бёдрами, при этом ритмично дёргая Серёжу на себя, держа его за ноги. Соитие вышло грубоватым, Меньшиков был на грани того, чтобы дать волю всей свой демонической натуре, желающей «сожрать» Серёженьку, проглотить каждый его стон и оттрахать до потери сознания. Отчасти сдерживая себя, Олег жмурился, продолжая таранить простату Безрукова и дёргая того на себя. Сергей положил пальцы на свои заласканные соски и стал потирать их, издавая гортанные стоны, полные наслаждения. — Чёрт! Ну почему ты такой? Почему? — бормотал капитан, находясь на грани оргазма. И вдруг Сергей снова забился в конвульсиях, выплёскивая порцию спермы себе на живот и издавая протяжный стон. Это окончательно сорвало Меньшикову крышу. Он перешёл на отчаянно быстрый темп и выплеснул в пульсирующий анус большое количество семени, хрипя. Безруков подрагивал и выглядел так похотливо, что Олегу захотелось остаться в нём навечно. Он навалился на супруга и целовал его губы отрывистыми поцелуями, вцепившись руками в изголовье кровати. Меньшиков вдруг подумал, что Серёжа, возможно, и не вспомнит об этой близости или вспомнит смутно, обрывисто. Олег двинул бёдрами и член вывалился из растраханной дырки. Мужчина спустился чуть ниже и уткнулся лицом в живот Сергея, поглаживая его бока и стараясь отдышаться. И тут снова случилось чудо — поэт положил ладонь на его волосы и начал их перебирать. Если бы Меньшиков был котом, он бы громко и отчаянно замурчал. Эти минуты ласки были такими же украденными, как и поцелуи, которыми обычно довольствуется Олег. Он прекрасно это понимал, и всё равно находился на вершине блаженства. А потом, словно из дурного сна, раздался голос, звенящий в коридоре: — Время обеда! Капитан поцеловал живот Серёжи и нехотя встал, убирая член в брюки. В голове снова возникла безумная фантазия — беременность Сергея. Как жаль, что это было невозможно… Олег представил реакцию Безрукова, узнай он об этих мыслях мужа, как губы дрогнули в улыбке. Серёженька бы испугался и закатил истерику. Два в одном. — Хорошо, что у тебя есть свой душ, — прошептал капитан, рассматривая дырочку супруга, из которой всё ещё подтекало. После минутного созерцания он усадил рассиропившегося Сергея и натянул на него пижамные штаны. Уходить совершенно не хотелось, но нужно было хотя бы отчасти чтить правила больницы. Поэтому Меньшиков наклонился, влажно поцеловал губы любимого, облизал их, после чего взял со стола фуражку и ключ, открыл дверь и вышел из палаты. Октябрь, 1934. — Дядя, дай денег, — сказал Безруков, заходя в гостиную, где в одном из кресел восседал Ларин. — Нет, — нахмурился Иван Дмитриевич, переводя на племянника суровый взгляд. — Хватит тратить время и средства на азартные игры! — Тебе жалко? — уязвлённо спросил поэт, прищурившись. — На карты? Да! — Я отыграюсь. Мне немного надо… — Нет! — Родственникам надо помогать! — спесиво заметил Сергей. — Я и без того достаточно тебе помог. Берись за ум, Серёжа! Тебе уже двадцать пять лет! — поджав губы, Ларин продолжил чтение свежего выпуска газеты «Родина». Безруков скривился и подошёл к окну, задумчиво взялся за золотистую кисточку занавески и потеребил её. — А почему ты не вышел сегодня, когда тут сидел этот тип… Племянник твоего дружка? — Потому что он к тебе приходил, а не ко мне. — Ты бы знал, что он говорил… — Олег — очень умный и воспитанный молодой человек. Так что не пытайся опорочить его имя. Я знаю, что плести гадости у тебя хорошо получается, — раздражённо отозвался Ларин. Бросив газету, он направился на выход из комнаты. Сергей вспыхнул и чуть не отодрал несчастную кисточку. Посмотрев в окно, за которым желтел коньячный октябрь, поэт поплёлся к себе. Из-за короткого ночного сна он ощущал себя далеко не самым лучшим образом. С кухни доносился впечатляющий аромат ватрушек, желудок свело от голода, но Безруков всё равно заперся у себя. Сев за свой любимый дубовый стол, Серёжа открыл дневник, обмакнул перо в чернилах и начал писать: «Сегодня приходил странный тип. Его зовут Олег, он племянник друга дядюшки. Боже мой, ты бы слышал, что он нёс! Если коротко, то предложил выйти за него замуж. Я, разумеется, отказался. Мне стало тревожно. Почему? Потому что он был… Спокоен? Спокоен и вместе с тем словно внутри него всё кипело. Сложно описать. Это надо чувствовать. Я почувствовал его энергетику — она тяжёлая, как осенний дым. Он подавляет, хотя не говорит ничего особенного, он словно заполняет пространство собой, своей энергией. Он… невыносим. Хотя, внешне вполне пристоен и не производит впечатление полоумного. И основной парадокс заключается в том, что эта его странная энергия сочетается с его внешним видом. Мне хочется надеяться, что он больше не появится. Уходя, сказал гадкие слова, от которых до сих пор не могу отойти. Сказал, что добьётся своего, что я буду принадлежать ему. Да я скорее повешусь. Ни за что». Сергей поставил точку, перечитал написанное, и ему вдруг сделалось страшно. Словно он сердцем почувствовал, что будет дальше. Что это не конец истории, а только начало. В эти секунды он уже ощутил себя кем-то несвободным, хотя этому иррациональному чувству не было логического объяснения. Простая беседа не может так испугать, не может казаться обещанием чего-то рокового! Безруков так переполошился, что поспешно достал из ящика стола спички, вырвал листок из дневника, на котором была запись о Меньшикове, и поджёг его. Словно оставь он хоть какое-то упоминание странной встречи в истории, в атмосфере, во Вселенной, то обязательно случится непоправимое, то страхи поэта оживут… Суеверие, и не более. Но когда листок сгорел, Серёжа ощутил облегчение. «Я вообще не стану больше о нём думать. Ничего со мной не случится». …Олег открыл глянцевую дверцу шкафчика, достал чёрную пузатую бутылку кагора и сорвал изящную крышку с печатью алкогольной фабрики. Наполнив высокий бокал густым, как хорошая кровь, напитком, Меньшиков подошёл к окну и, обводя взглядом притихший, заваленный жёлтой листвой дворик, сделал три бесшумных глотка. От мужчины пахло осенним костром. Этот запах распространился, казалось, по всей столице. Аромат проник в волосы, что игриво спадали на лоб двумя прядями. Ароматом пропитался и пиджак Меньшикова, и его чёрные перчатки, и брюки, и… сама душа. Сергей отказал. Сделал это категорично и даже испуганно. Олег не был удивлён. Идя к поэту, он не рассчитывал получить согласие, но надежда умирает последней. Даже зная наперёд исход войны, ты всё равно испытываешь страдание, когда проигрываешь. Я измучен, истерзан тоскою… Но тебе, ангел мой, не скажу Никогда, никогда, отчего я, Как помешанный, днями брожу. Есть минуты, что каждое слово Мне отрава твоё и что рад Я отдать всё, что есть дорогого, За пожатье руки и за взгляд. Есть минуты мучений и злобы, Ночи стонов безумных таких, Что, бог знает, не сделал чего бы, Лишь упасть бы у ног у твоих. Впервые за всю свою жизнь переводчик ощутил тягучую боль в районе сердца. И она посетила его вовсе не в гостиной товарища Ларина, нет. Всё началось раньше, вчера, во время концерта, на который его дёрнул чёрт пойти. В первую же секунду, как только Меньшиков увидел Безрукова, внутри загорелся пожар. Да такой величины, что хватит на всю Москву. И, будучи человеком не сказать чтобы слишком юным, Олег сразу же ощутил, что Сергея голыми руками не взять. Это крепость, которую не осилить даже с войском, не помогут ни уговоры, ни просьбы, ни заманчивые предложения. Оказывается, можно узнать человека, только лишь раз взглянув на него. Серёжа явно был забалованным славой, человеком искусства, совершенно далёким от земных забот, экзальтированным. Это всё отражалось в его блестящих глазах, в его чуть расторможенных жестах, он словно всё время куда-то бежал, он был противоречивым… Но главное — Серёжа был «живым». Добрый и злой, холодный и чувственный, эгоцентрик, забияка, гордец, нежная душа, трепетный, мятущийся, плачущий и смеющийся — это всё он. Он был разным, он был «живым». Олег не рассчитывал на согласие, но что-то толкнуло его на этот визит. Надежда, что же ещё? И, сидя на одном диване с дивным поэтом, с этой ходячей сексуальностью, с лезущей в глаза чёлкой и характерным, чуть хрипловатым голосом, он в полной мере осознал, что никогда не сдастся. Меньшиков пойдёт абсолютно на всё, чтобы Сергея был рядом. Потому что это была его судьба. Это был тот единственный. И Олег прочувствовал это каждой клеточкой своего организма. Но, несмотря на неожиданно возникшую боль, души коснулось очищение. Словно прошёл весенний дождь, и смыл всё лишнее, все иллюзии и всё ненужное. Мир сконцентрировался на одном — на горячем чувстве, которое было слишком большим и не умещалось в шесть букв «л ю б о в ь».

***

За окном уже сгущалась зимняя мгла. Безруков лежал на кровати, медленно моргая. После ухода Меньшикова прошло несколько часов. Он уже помылся, принял лекарства, получил перевязки, и теперь лежал, находясь в полусонном состоянии. Отворилась дверь, в тёмную палату влетел прямоугольник электрического света, и через мгновение следом за ним вошёл Возрождённый. Поприветствовав пациента, профессор сел на стул возле его койки. — Ну, как вы себя чувствуете? — Спать всё время хочется, — ответил Сергей и сдержанно зевнул. — Больше ничего не беспокоит? — Вены побаливают и затылок. — Какое-то время боли ещё будут присутствовать, но вы получаете хорошие обезболивающие — всё наладится. А как с аппетитом? — психиатр склонил голову набок, внимательно рассматривая лицо своего пациента. — Поел немного гречки и курицы, но это влезло в меня с трудом. А вот яблоко… его с радостью. — Яблоки вам сейчас очень полезны — в них содержится железо. Также нужно есть мясо через «не хочу», Сергей. Вы потеряли много крови, — назидательно сказал Александр Романович. — Поговорим немного о ваших… видениях? О том, что видите только вы? — Хорошо, — сдержав зевок, ответил поэт. — Помните что-нибудь подобное, произошедшее задолго до гибели Никиты Гринёва? Может, в детстве, юности. Попытайтесь вспомнить. — Сейчас… — в голове был туман, какое-то отупение. Сергей закрыл глаза и напряг свою память, покопался в ней, как ребёнок в сундуке с игрушками. — Хм. Нет… не могу вспомнить. — Откройте глаза, Сергей. Безруков посмотрел на врача. — Я предлагаю попробовать гипноз. Это не страшно. Вы просто как бы уснёте. Что скажете? — участливо улыбнулся Возрождённый. — Гипноз? Ну… Хорошо, — прошептал Сергей, который был бы только рад уснуть — мыслить и общаться ему удавалось с огромным трудом. — Славно. Слушайте мой голос, — тягуче произнёс психиатр. — Сергей, закройте глаза и расслабьтесь. Ощутите расслабление и свободу в каждой клеточке своего тела. После я досчитаю до десяти и вы окажетесь в безопасном и светлом месте, где вас ничто не побеспокоит. Итак, расслабляемся… Один… Два… Серёже не составило труда расслабиться и почти сразу же, повинуясь гипнотическому голосу, провалиться во что-то наподобие полудрёма. -… Девять… Десять, — замолчав, Возрождённый хлопнул в ладони. — Итак, вы на месте, Сергей. Что вы видите? — Светлые стены, из окна льётся солнечный свет… — Вам уютно? — Да, здесь очень спокойно… — В стене должна быть дверь. Вы её видите? — Да. Белая дверь. — Откройте её. Когда вы отворите дверь и шагнёте за порог, вы окажетесь в том дне, когда впервые увидели или услышали то, что не доступно другим. Итак, подходите к двери. — Подошёл. — Откройте её. Открыли? — Да… — Шагните за порог. Безруков сглотнул, его ресницы задрожали и тело слегка содрогнулось. Возрождённый внимательно наблюдал за поэтом. — Сергей, вы там? — Да, — прошептал Безруков. — Опишите, что вы видите. — Мне тринадцать лет. Я сижу на диване и смотрю на ковёр, висящий на стене. На ковре странный рисунок: на багровом фоне чёрный цветок. Но он меняется, и время от времени вместо цветка появляется чёрное лицо и чёрные волосы, задранные вверх, как свеча. Огромные распахнутые глаза моргают. — Что это за существо? — Оно шепчет, что его зовут Коряша. — Что оно ещё говорит? — Оно просто смотрит и моргает, потому будто покрывается рябью и превращается в цветок… — сдавленно произнёс Безруков. — Вы знаете о нём что-нибудь? — Только то, что оно живёт в ковре… — Вы раньше его видели? — Нет, сегодня увидел впервые. Вот в комнату заходит дядя, Коряша закрывает один глаз, затем второй, а потом превращается в цветок… — Вам страшно? Тревожно? — Тревожно, но вместе с тем интересно. Дядя говорит мне что-то об учёбе, и ничего не знает. Это только моя тайна. — Славно. Я буду считать в обратном порядке. Когда я скажу «один» и хлопну в ладони, вы вернётесь в своё настоящее. Итак, десять… Когда профессор сказал заветное слово и раздался хлопок, Безруков открыл глаза и тут же зажмурился, хотя в комнате было довольно сумрачно, её освещал лишь свет уличного фонаря и снег, сверкающие за окном. — Сергей, вы помните багровый ковёр с чёрным цветком? — миролюбиво спросил психиатр. — Ммм… Да, припоминаю. Он висел в гостиной дядиной квартиры, когда я был подростком, — медлительно ответил Сергей. — Помните что-то, связанное с ним? — Нет, вроде. — А где сейчас этот ковёр? — Его снял дядя. Очень давно. — Почему? — Делал ремонт. Тогда было много хлама выброшено, и ковёр полетел на помойку. — Что вы испытываете, когда говорите о нём? Только не торопитесь с ответом. Пару мгновений Серёжа молчал, а потом ответил: — Лёгкое волнение. Что-то не очень приятное. А что? — Ничего. Мы просто работаем с вашим подсознанием, с вашими воспоминаниями. А теперь отдыхайте. До завтра, Сергей, — сказав это, психиатр улыбнулся, встал и тихо вышел из палаты. Сергей потёр переносицу двумя пальцами и обвёл палату рассеянным взглядом. Ему казалось, что он готов провалиться в глубокий сон и проспать несколько суток. Всплыли воспоминания о странном соитии, о том, как Меньшиков, напоминая тёмного демона, ласкал его соски, доводя до экстаза. Было ли это на самом деле? Или сие просто сон, очередной, один из тех безумных сюжетов, что снятся ему с тех пор, как он загремел в психушку? — Ничего не помню, — ответил Серёжа вслух своим мыслям и прикрыл глаза. За окном разыгралась вьюга, ветер заскулил в оконных рамах, словно старуха затянула длинную песнь на старом и непонятном языке. Безруков однажды видел такую бабку. Это случилось во время их с дядей поездки в белорусскую деревушку. Был поздний осенний вечер. Шёл дождь. Машина, что должна была отвезти их в Минск, заглохла, и Ларину вместе с племянником пришлось идти в заброшенную деревушку, чтобы попросить убежища. Свет горел только в одном доме. В его дверь и постучал дядя Ваня. Им открыла древняя, почти беззубая старуха, лицо которой была щедро исполосовано глубокими морщинами. Сергей был шокирован ими и без стыда рассматривал. Старуха сунула им какую-то похлёбку, уселась у печи, и затянула длинную, тоскливую, непонятную песнь. Ой, рэчанька-рэчанька, Чаму ж ты ня поўная? Люлi-люлi-люлi, Чаму ж ты ня поўная? Ой, рэчанька-рэчанька, Чаму ж ты ня поўная? Люлi-люлi-люлi, З беражкоў не роўная? Люлi-люлi З беражкоў не роўная? А дождь шёл стеной, стуча в одинокое окно такого же одинокого дома, который будто бы затерялся где-то в конце времён, на самой окраине Вселенной. Песня вводила мальчишку в состояние, близкое к трансу. И в те мгновения ему казалось, что они с дядей обречены на вечную жизнь в заброшенной деревушке здесь, средь белорусских лесов. И эта старуха будет вечно петь свою замогильную песню под шум холодного осеннего ливня.