***
Безруков вышел из палаты и медленно поплёлся вдоль стены, выкрашенной в белый цвет. Голова кружилась, походка была ватной, но ужасно хотелось пройтись. Сергей дошёл до конца коридора, который так манил светлым прямоугольником, оказавшимся окном в тихий зимний день. Здесь не было больных, рядками стоящих у стен и ждущих «своего часа» или дозволения пройти в палаты, как в обычных больницах. Просто так попасть в Кремлёвку было невозможно. Тишина успокаивала Безрукова, а вместе с ней дарила смутное ощущение одиночества. Он любил бывать один, но в какой-то момент Сергею всегда становилось тоскливо. Хотелось компании, смеха и разговоров. Серёжа обернулся и увидел какого-то парня, потирающегося плечом о стену. Поэт медленно пошёл в его сторону, намереваясь завязать знакомство, но, подойдя, он увидел совершенно отсутствующий, даже безумный взгляд. Губы незнакомца задрожали в подобии улыбки. Безруков невольно шарахнулся в сторону и вернулся в палату. Ему ничего не оставалось, кроме как сесть за стол, взять карандаш и открыть дневник: «Мне сказали, что сегодня пятое января. Лежу в психушке. Но других больных не вижу — у меня отдельная палата. Целый день валяюсь в постели и смотрю в окно. Помимо тоски, я начинаю чувствовать усталость. Ощущение, будто физическая усталость постепенно преобразуется и в душевную. Я бы хотел больше никогда ничего не чувствовать, потому что моё счастье слишком сильное, а боль невыносимо острая. Приглушить эти цвета не получается. Мне жаль». Сергей поставил точку и снова не заметил, как изменился его почерк, какой он корявый и неразборчивый. Вены опять ныли, особенно правой руки, ведь он только что напряг её, делая запись. «Вот она, вся моя жизнь — окно с решёткой, словно та самая клетка, в которую я теперь посажен. Очень символично», — в горечью подумал Сергей и ухмыльнулся. Встав, он подошёл к окну и распахнул его, тут же с жадностью глотая морозный воздух, наполняющий лёгкие и разум чем-то светлым и чистым. — Сергей, к вам посетитель! — раздался бодрый голос медсестры. Безруков повернулся и увидел Тимофея. Тот неловко поправил на плечах белый халат и улыбнулся: — Здравствуй, брат! — Привет! — Серёжа так обрадовался компании, что поспешил заключить родственника в лёгкие объятия. — Ну, как ты? — спросил Костомаров, когда Безруков сел на кровать. — Да так себе… А ты откуда узнал, что я здесь? — Через дядю Ваню. Он слёг с температурой под сорок в тот же день, когда с тобой это случилось, — на последних словах Тимофей заметно смутился. — До сих пор прикован к койке, нога не работает. Поэтому он не может прийти, но волнуется о тебе. Просил передать привет. — Что-то серьёзное? — чуть нахмурился Сергей. — Чёрт его знает. Врач пока не может разобраться… Безруков какое-то время молчал, думая о дяде. А потом Костомаров сказал такое, от чего у поэта чуть не зашевелились волосы на затылке: — Я, кажется, знаю, как тебе отделаться от Меньшикова. Ты ведь с ним через силу, с щедрой руки дядюшки. Сергей хотел было сказать, что он пытался покончить с собой вовсе не из-за Олега (слишком много ему чести!), но слово «знаю» перебило всё остальное. Теперь и поэту захотелось знать. — Как? — взволнованно спросил он. — Сделай вид, что ты тоже его любишь. — Зачем? Что это даст? — удивился Серёжа. — У меня был похожий случай. Любил меня один тип… покоя и жизни не давал, а я его отшивал всегда. А потом привык, даже ощутил симпатию, в общем, сдался и ответил взаимностью. И что ты думаешь? Стоило ему меня заполучить, как его интерес погас. Это такой тип людей — им любится, пока недоступно. Точно твой случай, — со знанием дела сказал Тимофей. Сергей рассеянно смотрел на брата, пытаясь понять, насколько применим его совет в данном случае. План казался довольно опасным, но было не ясно, почему. Октябрь, 1934. Безруков вышел из здания литературного клуба и практически нос к носу столкнулся с Олегом. Тот опасно блеснул глазами цвета крепкого кофе и протянул поэту серебристую коробочку. — Здравствуйте. Это вам, — сказал он. — З-здрасьте… Это что? — Сергей принял вещь. Он казался одновременно растерянным и встревоженным. — Посмотрите. Серёжа открыл коробку. На алой бархатной подушке лежали явно очень дорогие механические золотые часы. Глаза поэта блеснули — он такую красоту отродясь не видел. А чего стоили изящные стрелочки и золотистые цифры? А окольцованный в серебро циферблат? — Это стоит целое состояние! — воскликнул Безруков. — Неважно. Берите. Сергей испытал смешанные чувства. С одной стороны, подарок был слишком великолепен и от него совсем не хотелось отказываться. С другой, не было желания ощущать себя чем-то обязанным… — Но это не меняет моего решения, — сказал Серёжа. — Если вас это устроит, я возьму часы. — Берите, берите, — снисходительно улыбнулся Меньшиков. — Решение вы всё равно измените — это просто вопрос времени. — Меня пугает ваша самоуверенность, — ухмыльнулся Безруков и спрятал подарок во внутренний карман чёрного пиджака. — Жизнь — очень странная штука. Согласны? — О да. — Мы ведь могли встретиться намного раньше. Мой дядя — близкий друг вашего отца. И Ивана Дмитриевича, конечно, — Олег склонил голову набок, откровенно любуясь лицом Сергея. — Это покажется грубым, но я бы предпочёл никогда с вами не встречаться. Вы меня пугаете, а я не люблю испытывать страх, — напрягшись, ответил Серёжа. Отвернувшись, он быстро зашагал в сторону трамвайной остановки, то и дело оборачиваясь на Меньшикова. Чёрный костюм и чёрные перчатки изящно завершали осенний сдержанный образ переводчика. Олег не казался ни добрым, ни злым, на его лице не было ничего лишнего, им завладела маска абсолютного спокойствия, а Сергей всё равно побаивался его. Ему казалось, что в его жизни появилось что-то неуправляемое, чёрное, демоническое. «О, сладкие воспоминанья! О, где вы, ласки, Объятья и страстные лобзанья? Как лёгкий сон вдруг быстро всё исчезло. Мой час настал, да! И должен я погибнуть, И должен я погибнуть, Но никогда я так не жаждал жизни», — прозвучали в голове поэта строки из арии Каварадосси. В эти секунды он кожей ощутил, что погибнет, что этот «чёрный человек» — его конец.***
Когда хоронили Евгения Леонидовича, шёл мелкий дождь. Он оседал в волосах и на земле, украшал жёлтые листья, словно жидкое серебро. Какая нелепая и неожиданная смерть — мужчина возвращался домой из командировки, и автомобиль, который вёз его, въехал в летящий в ночи грузовой состав. Евгения так переломало, что хоронили его в закрытом гробу. — Тебе лучше не смотреть, — сказала мать, бледная и будто бы постаревшая сразу лет на десять. Когда она опознавала супруга в морге, психика не выдержала, и женщина рухнула в обморок. Она всеми силами пыталась уберечь сына от кошмарного зрелища, не желая, чтобы он видел её мужа в таком состоянии, но тот был уже взрослым человеком и хотел в последний раз увидеть родителя. — Не беспокойся, — только и сказал тогда Олег матери. Половина головы была смята, вдавлена, словно яичная скорлупа. Это было, пожалуй, самым страшным. В остальном покойник напоминал сломанную куклу, правда, в морге его попытались максимально привести в порядок. Но из-за изуродованного лица было принято решение хоронить мужчину именно в закрытом гробу. Борис Леонидович держал Ирину за руку, на его глазах блестели слёзы. Меньшиков впервые видел, чтобы его дядя был в таком состоянии. Генерал даже позволил случиться отпеванию, правда, закрытому и тайному, о котором знали только он сам, Олег и его мать. Евгений и Борис были крещены при рождении, с годами первый не растерял симпатию к христианству, хотя назвать его верующим было нельзя, но крест он носил, и в их доме было принято справлять и Пасху, и Рождество даже после официального запрета. А вот Борис вырос полнейшим атеистом, но он никогда не затевал по этому поводу споры со своим братом и не пытался его «перетянуть на свою сторону». Когда Ирина сказала, что Женю надо бы отпеть, что он бы этого хотел, генерал просто кивнул и всё организовал. Меньшиков смотрел, как закапывают тёмно-коричневый гроб с отцом, и не испытывал ничего, кроме пустоты. Словно перед ним длинный коридор без окон и дверей, нужно идти и идти, хотя сил уже нет, но остановиться не получается… Омерзительное ощущение. Мать сдала очень быстро. После гибели мужа её здоровье резко ухудшилось. Она перестала красить волосы, ходила с седыми корнями, пренебрегала нарядами, и никогда не улыбалась. Ирина Борисовна стала выглядеть намного старше своих лет. Она умерла через полгода после того, как похоронила Евгения. Ушла тихо, во сне. Её обнаружил Меньшиков. Он тогда целый день просидел за переводами очередной стопки документов. Ирина Борисовна упорно не выходила из своей комнаты, что к вечеру взволновало мужчину. Вообще, Олег привык, что мать может целыми днями лежать в кровати — она плохо себя чувствовала, смерть мужа её поломала. Но раз за день она, всё же, поднималась, хотя бы ради того, чтобы попить чаю или воды. Меньшиков отложил перо, размял кисть и подошёл к двери родительской спальни. Постучал. Не дождавшись ответа, он приоткрыл её и вошёл в тёмную, душную комнату. Синие шторы были плотно задёрнуты, в воздухе стоял сладковатый запах чего-то болезненного и тревожного. «Так пахла смерть», — подумает Олег намного позже, вспоминая тот день. — Мама? Ты в порядке? — спросил переводчик, подходя к кровати матери. Та лежала на спине, укрывшись одеялом под самый подбородок. Меньшиков коснулся её плеча сквозь одеяло — женщина не проснулась. Олег ощутил, что Ирина не дышит, и в глубине души задвигался, словно лёд на реке, холодный ужас. Олег осторожно потянул одеяло вниз. — Мама, проснись… — сказал он тихо. Взгляд остановился на руке. Женщина что-то сжимала в кулаке. Меньшиков аккуратно распрямил её пальцы и увидел маленькие серебряные часы. Их Евгений подарил жене в день свадьбы. Внутри, на крышке, было выгравировано: «Моей вечной любви». Олег сглотнул, сел рядом с матерью и принялся поглаживать её по распущенным волосам. Иногда пальцам попадались седые пряди. Отец забрал мать. Там они были снова вдвоём. Им друг без друга совсем никак. Совсем. И Меньшиков никогда бы не позволил себе задаться вопросом: «А как же я?». Он кожей, душой, чем-то внутренним, необъяснимым, вдруг почувствовал, что да, они обрели друг друга. Снова. Олег долго гладил мать по волосам, вспоминая то, как в детстве она читала ему русские народные сказки, одной рукой держа книгу перед собой, а второй помешивая в кастрюле кашу. Вспоминал, как она водила его в парк, где он собирал самые красивые осенние листья, с багровыми прожилками, просматривающимися на солнце. А однажды она усадила его себе на колени, и они вместе наблюдали за листопадом в парке. От мамы пахло фиалковыми духами и кремом для рук. Этот запах впоследствии всегда ассоциировался у Олега с детством. Меньшиков гладил мать по волосам, рассматривал её лицо и вспоминал, как однажды застал её тихо плачущей за вышиванием. — Мам, почему ты плачешь? — тихо спросил мальчик, положив ладонь на колено женщины. — Просто пальчик уколола, милый, — постаралась улыбнуться Ирина. — Тебе больно? — Скоро всё пройдёт. «Вот и прошло, больше больно не будет», — подумал Олег, судорожно выдыхая. — Она умерла во сне, без боли и страданий. Просто сердце остановилось, — скажет чуть позже патологоанатом. — Иногда любовь убивает, и это, к сожалению, анатомия, а не лирика.***
Меньшиков уснул прямо в кресле. Сказалась физическая усталость и принятые двести граммов коньяка. Ему снился Сергей. Тот стоял у кромки Мрачного озера и смотрел в сторону, выпуская облачка пара. На нём была чёрная каракулевая шапка и гладкое чёрное пальто с коротким серым мехом на воротнике. Олег подошёл к Серёже и хотел дотронуться до него, но Безруков вдруг дёрнулся и вышел на лёд. — Ты можешь провалиться! Иди обратно! — рявкнул Меньшиков. — А я хочу провалиться, — холодно ответил Сергей и прищурился. — Что ты несёшь?.. — Я так от тебя устал, — покачал головой Безруков, глядя на супруга с неприкрытым презрением. — Я тебя не люблю. Сердце словно проткнули раскалёнными ножницами. «Запрещённые слова», которые всегда, абсолютно всегда причиняли нестерпимую и жгучую боль. — Тебя так много. Ты невыносимый, тяжёлый, сумасшедший… Как и твоя чёртова любовь. Это гиря, которая не даёт мне и шагу ступить… — продолжал Сергей совершенно спокойно, но глаза его выдавали злость. — Я всё равно от тебя уйду. Я найду спасение. Не сейчас, так позже. — Прекрати, замолчи! — выкрикнул Олег. Он снова ощущал отвратительную беззащитность перед этими словами и своей любовью. — Я тебя не люблю! — заорал Сергей. По окрестностям разлилось страшное эхо. Зимний солнечный день. И этот вопль отчаяния, подрагивающий и передразнивающий самого себя. «Я тебя не люблю!». «Не люблю!». «Не люблю!». Эхо становилось только громче и страшнее, заполняя собой всё пространство, обволакивая снега и это солнце в белёсом небе. …Меньшиков распахнул глаза, задыхаясь. В глазах стояли невыплаканные слёзы, а сердце разрывалось от боли. Не было никакого смысла задаваться вопросом: «Почему я всегда так реагирую на эти слова? Я и так знаю, что он не лю…?». В этом смысле сердце жило совершенно своей жизнью, на него не было ни малейшей управы. Олег встал с кресла и, пошатываясь, подошёл к окну. Распахнув его, мужчина упёрся ладонями в подоконник и прикрыл глаза, жадно вдыхая зимний воздух. Сердце гулко стучало в груди, словно рваные и тревожные гудки паровоза. — Хватит… Хватит… Не хочу… — пробормотал Меньшиков и ударил себя кулаком в грудь в то место, где колотилось сердце. — Мерзкий кусок мяса… Удар вышел сильным, было больно. Но моральная боль куда сильнее. Сердце, словно заходясь в аритмии, стонало и ныло от этого гадкого сна, от понимания, что все эти слова — отражение действительности. Той действительности, в которой Олегу приходилось жить. Меньшиков вцепился в кожу на груди так, словно смог бы просунуть в неё руку, как в песок, добраться до сердца и вырвать его «с корнем». Он давил всё сильнее и сильнее, до боли в суставах пальцев, но сердце продолжало колотиться. Зарычав, мужчина убрал руку, не зная, что в том месте, где бьётся сердце, остались красные следы от пальцев и царапины. Зачерпнув снег, лежащий на карнизе, в обе ладони, Олег начал отчаянно тереть им лицо. — К вам пришли… — сказал Иван, замирая на пороге. Меньшиков повернулся к старику. Его глаза блестели, в них плескались чистые осколки острой боли, лицо было покрасневшим и влажным, на щеках и ресницах остались белые снежинки. — Кто? — хрипловато спросил капитан. — Казимир. Олег поморщился, словно только что услышал жуткую нелепость. Медленно проведя ладонью по лицу, он поджал губы так, что его подбородок затрясся, и это выглядело очень трогательно. Только трясся он не из-за слов Ивана, а из-за голоса Серёжи, звучащего в ушах. Это длилось всего несколько мгновений. Меньшиков коснулся пальцами лица и то, словно по волшебству, сделалось спокойным и отстраненным. Иван удивился: будто не было этого отражения трогательного отчаяния, будто романтичный молодой человек не прорывался наружу всего несколько секунд назад. — Зови. Через несколько мгновений в гостиную несмело вошёл Козя. Сжимая в руках шляпу, он нерешительно посматривал на Меньшикова, который сидел в кресле с совершенно бесстрастным влажным лицом. — Привет… — тихо сказал Казимир. — Здравствуй, — безразличным тоном ответил Олег. — Как ты? — Как всегда. Казимир облизал губы и сильнее затеребил шляпу, переминаясь с ноги на ногу. Пару мгновений он молчал, а потом нервно заговорил: — Олег, я пришёл, чтобы… попросить прощения. Я был неправ. Мой поступок очень глуп и подл. — Хорошо, что ты это понимаешь, — глухо отозвался Меньшиков после минуты молчания. — Простишь ли ты меня? — А оно тебе нужно, моё прощение? Или ты просто хочешь вернуться к отцу, на дачу? — в голосе капитана не было ни единой эмоции. Козе даже стало чуточку обидно. — Дело не в отце, — твёрдо ответил Козя и пристально посмотрел на Олега. — Когда я ушёл, я много думал о случившемся. Вспоминал наши юные дни. Ты всегда меня выручал, ты был светлым идеалом, на который я равнялся. Я хотел быть похожим на тебя и сам не заметил, когда… когда… — Когда что? — Когда стал тебе завидовать, — сокрушённо сказал Казимир и стыдливо посмотрел в пол. — Твоя служба в НКВД и эта квартира… стали последней каплей. Это мелочно, я знаю. И мне стыдно. Когда я влюбился в Спиркину, ты подставил мне плечо, а когда ты в Серёжу, я поставил тебе подножку, получается… Меньшиков посмотрел на свои руки и погладил обручальное кольцо. Даже просто имя «Серёжа» заставило сердце, чуть отошедшее от разрывающего приступа, дрогнуть. Олег молчал очень долго, медленно моргая и рассматривая свои пальцы. Когда он заговорил, его голос зазвучал глубоко и темно, словно на комнату опустили балдахин из чёрного бархата. — Пока у нас есть мать или отец, мы — чьи-то дети. И только потеряв их, мы понимаем, как это было ценно. Какими бы ни были отношения с родителями, сам факт того, что они есть, уже делают нас защищёнными, делают нас детьми. Я не хочу показаться высокопарным, но это так. Это простая истина жизни, — Меньшиков перевёл взгляд на неплотно закрытое окно. На стекле серебрились прекрасные узоры. — Когда не стало отца, у меня словно часть души отрезали. Когда мать — тоже. У меня даже слёз не было. Почему мне так сложно заплакать? Не знаю. С их смертью исчезла часть моего прошлого, его больше не существовало, разве что на немногочисленных фотографиях. — Я просто хотел быть лучшим для своего отца, а он всегда любил тебя больше… Наверное, потому что вы с ним похожи… — голос Кози подрагивал. — Лучше, хуже… Какая разница? Главное — это то, что ты у него есть. А он есть у тебя. Нет ничего страшнее, хуже и необратимее смерти дорогого человека. Ты терял мать, ты должен знать. Казимир судорожно выдохнул и несмело спросил: — Ты прощаешь меня? Внутри Олега сидел протест против согласия, он понимал, что отношения с Козей уже никогда не будут, как прежде. Но простить — это поступить по-взрослому. По крайней мере, именно так подумал Меньшиков, когда почти незаметно кивнул. Казимир облегчённо выдохнул и даже улыбнулся. — Спасибо, у тебя большое сердце! — воскликнул он. «У меня больное сердце», — подумал Олег, но ничего не сказал. Даже не махнул на прощание уходящему брату и, конечно, не стал его провожать.