***
Олег бы хотел навещать Сергея каждый день, но удалось договориться только о «раз в четыре дня». «Вы же не хотите навредить ему. Психически больные люди для того и лежат в больнице, чтобы восстановиться, и временное прерывание контактов с близкими — часть восстановления», — сказал Возрождённый. Пришлось согласиться. Днём заявились Шорохов и Плахов. Меньшиков мог бы ничего им не объяснять и просто выставить за дверь, но почему-то захотелось сделать Безрукову приятно. Он ведь будет рад увидеть друзей. Поэтому капитан рассказал им о том, что Серёжа лежит в Кремлёвке, и повёз их туда. Стоило Васе и Всеволоду войти в палату, как лежащий на кровати поэт сразу оживился, улыбнулся, мутный взгляд будто бы даже прояснился. Олег встал у стены и молча наблюдал за происходящим. — Ну ты как? На поправку-то идёшь? — встревоженно спросил Шорохов, садясь на стул около койки больного. — Пока нет. О выписке даже речи не идёт, — замедленно ответил Серёжа. — Ребят, я так рад вас видеть… — И мы рады, — с чувством произнёс Всеволод. — Как там твои танцы? Выступление? — привстав на локте, слабо спросил Безруков. — Оно прошло прекрасно. Меня приняли в труппу. Ты гений, твоя идея оказалась очень удачной! — улыбнулся болеро. — Спасибо тебе… — А, пустяки, — вяло отмахнулся Сергей. Меньшиков отвёл на встречу приятелей ровно десять минут. Когда они истекли, он велел Шорохову и Плахову отправляться домой, после чего запер дверь на ключ, который снова без проблем забрал у медсестры и подошёл к койке поэта. Тот явно был под большой дозой каких-то психотропов, это выдавали расширенные зрачки Серёжи. Три дня без него… Олег страшно соскучился, и, наплевав на всё, снял свитер. Ему, как и Безрукову, нужна была доза, только не нейролептиков. — Что ты задумал? Нет… — округлив глаза, пробормотал Сергей. Не слушая его, Меньшиков полностью разделся и без проблем обнажил супруга — тот напоминал тушёную котлету, и отбивался крайне слабо. Не слушая протестный лепет поэта, Олег навалился на него всем телом и блаженно выдохнул. Он ощущал Сергея каждой клеточкой тела, грудь прижалась к груди так, что Безруков мог ощущать биение сердца Меньшикова, равно как и Олег. Создавалась иллюзия, что у каждого по два сердца. — Помнишь, как я вставил в тебя руку по запястье? — шёпотом спросил брюнет, потираясь членом о его член. — Когда-нибудь вставлю по локоть… Сергей покрылся румянцем и тяжело задышал. Он напоминал пьяного, и это делало его ещё более сексуальным. Олег принялся прокладывать дорожку поцелуев на шее партнёра, сбоку, параллельно собирая с члена смазку и начиная разрабатывать дырку Серёжи. Тот постанывал и извивался, сжимая в себе пальцы. — Даже когда я буду на смертном одре, ты будешь делать свои… чёрные дела… — еле шевеля языком, пробормотал распалённый Безруков. — Всегда, ты прав… — кровожадно улыбнулся Меньшиков, заглядывая в любимые глаза, покрытые поволокой тумана. Вытащив влажные пальцы из ануса мужа, Олег потёр большим пальцем головку его члена и подрочил орган, взбадривая. Сергей захныкал, кладя ладони на плечи мужчины, ощущая обострившуюся боль в венах. Меньшиков приставил свой стоящий колом член к отверстию Серёжи, и начал медленно проникать в него, балдея от узости и понимая, что даже трахай он супруга сутки напролёт — ему будет мало. Хотелось покусать Безрукова, сожрать его, сделать что-то жёсткое и необратимое… Поэтому он сразу взял бешеный темп, грубо имея Сергея, издающего болезненные стоны на каждый толчок. Сжав руками прутья изголовья кровати, Олег по-звериному быстро трахал вскрикивающего Безрукова, неотрывно глядя в его глаза. В них смешались желание, протест и туманность от принятых психотропных препаратов. — Какой блядский взгляд… — вырвалось у Меньшикова, который уже мало что понимал от острого возбуждения. Кровать бешено сотрясалась, Сергей жмурился и мотал головой, его руки безвольно рухнули на матрас — проникновение было нестерпимо сильным и быстрым. Ощущая скорый оргазм, Олег крепко сжал ладонью шею мужа и начал осторожно его душить. Лицо Серёжи покраснело, тот пытался вдохнуть хотя бы немного воздуха, но у него ничего не вышло, а член остервенело таранил и таранил простату. Перед глазами поэта взорвались сотни разноцветных звёзд, душой овладела яркая эйфория, всё существо поэта заполнило счастье. Безруков ощутил, как тело сковывают конвульсии, и перестал что-либо соображать, проваливаясь в острое блаженство. Нехватка воздуха сделала оргазм нестерпимо ярким, вызвав гормональный всплеск. — Блять… — вырвалось у Олега, который пристально, сумасшедше блестя глазами, наблюдал за дёргающимся под собой в конвульсиях Сергеем. Анус сжимал-разжимал член, даря дополнительное наслаждение. Желание словить оргазм было слишком велико, и Меньшиков, отпустив шею Серёжи, начал кончать в него, постанывая, а после вытащил член и принялся быстро его дрочить. Остатки семени полетели на ягодицы и расширенную, пульсирующую дырку Безрукова. Тот испытывал столь мощный оргазм, что, стоило Меньшикову перестать вжимать его в койку, задёргался туда-сюда и свалился на пол. Олег, задыхаясь и теряя остатки разума, уставился на содрогающегося поэта. — Ты что творишь? — прошипел Меньшиков так, словно Сергей делал что-то противозаконное и вполне осознанное. Резко сев на кровати, он сжал в кулак волосы на затылке Безрукова и заставил того принять сидячее положение. Сжав его подбородок, запрокинул голову Серёжи вверх и шлёпнул его по щеке, затем отпустил и ударил ладонью по ягодице, а Сергей всё ещё бился к экстазе оргазма, пуская слюну, хрипло постанывая и легко потирая шею, на которой остались следы от пальцев. Олег откровенно любовался беснующимся мужем, затем, когда судороги прошли, дёрнул его за плечи и усадил себе на колено. Определённо, болезнь Серёжи добавляла ему страстности и чувственности, о которой он даже толком не подозревал. Меньшиков, поглаживая Безрукова по спине ладонью, уткнулся лицом в его влажное плечо и зажмурился. — Ты прекрасен… Как же ты бесконечно хорош, — шептал он. Олег сидел так какое-то время, вдыхая запах кожи Серёжи, слушая его неровное дыхание, а потом поднял голову, повернул мужа к себе лицом и требовательно поцеловал. Ворвался в его рот языком, потёрся им с языком Безрукова, не сдержав стон, погладил влажную грудь… В эти секунды он был по-настоящему счастлив. Октябрь, 1934 год. Иногда казалось, что Сергей прекрасно осознавал своё обаяние и нарочно соблазнял людей. Иногда создавалось впечатление, что он делал это абсолютно неосознанно. Как странно. Меньшиков смотрел на Безрукова, сидящего за круглым столом в компании каких-то подозрительных личностей, и не понимал, специально ли тот столь блядски смеётся, показывая почти все зубы, красуется перед кем-то харизматичными россказнями о своём путешествии в Крым, или же это его естество, которое прёт совершенно неосознанно? На Сергея смотрели с восхищением, у него было немало поклонников, а он был погружён в себя, но не мрачно, как то иногда бывает. Безруков казался человеком, который совершенно не задумывается о последствиях своих слов и действий. Он был таким «живым», что Меньшиков мог бы смотреть на него вечно. Этим он, собственно, и занимался. Правда, смотрел не вечность, а порядка сорока минут, и не мог отвести взгляд. Сидящий рядом Борис Леонидович давно проследил за взглядом племянника, промокнул губы салфеткой и продолжил разговор с Казимиром, что тоже сидел за столом. Время от времени генерал, всё же, посматривал на Олега. Но вот Безруков встал и, весело махнув рукой, пошёл на выход из зала. Меньшиков, ничего не сказав родственникам, тоже поднялся и направился следом за Серёжей. Он ощущал себя самцом, который преследует самку в дикой природе. Это было дикое сравнение, переводчик сие прекрасно понимал, но из песен слов не выкинешь. В холле было богемно: чёрные обои, красные диванчики и кресла, журчащий фонтанчик, древнегреческая статуя. Хороший ресторан. Один из лучших в столице. Меньшиков увидел Серёжу. Тот сидел в кресле и, закинув щиколотку правой ноги на левое колено, поправлял штиблет. В губах дымилась папироска. Олег медленно приблизился к поэту. Тот вздрогнул, вскинул на подошедшего взгляд, и достаточно забавно изменился в лице. Вытащив сигарету, он выпустил дым в сторону и нервно кашлянул. — Опять вы? — несколько нетрезво спросил Серёжа. «Сколько ты выпил, чудо?» — с нежностью подумал Олег и ухмыльнулся. — И вы. — Что вам угодно? Вы за мной шпионите? — чуть нахмурился Сергей. — Вы сами знаете, что мне угодно, — Меньшиков неспешно подошёл вплотную к Безрукову. Тот опустил ногу, явно нервничая. Брюнет медленно опустился на корточки между колен поэта и пристально посмотрел в глаза Сергея. — Только не говорите, что я вас пугаю — мы это уже проходили, — прошептал он. Серёжа судорожно выдохнул, в одной руке сжимая сигарету и, должно быть, проклиная вино, которым чересчур увлёкся, потеряв былую прыткость. — И не говорите, что я сумасшедший, ведь тогда вам придётся признать, что вы — сумасшествие, — тихо добавил Олег. Подавшись вверх, он властно накрыл губы Серёжи своими, кладя ладони на его колени и поглаживая их. Меньшиков целовал поэта требовательно, глубоко, трахая языком горячий рот, ощущая им вкус хорошего полусладкого. Поддатый Сергей размяк и тихо застонал в поцелуй. Выронив сигарету, он схватил чёрные пряди в кулак. Поцелуй вышел грубоватым, с горчинкой. И вдруг Серёжа резко дёрнул головой в сторону. Задыхаясь, вскочил с кресла и выбежал из ресторана. Меньшиков последовал за ним, хищно облизываясь. Безруков, нервно оборачиваясь, шагал широкими шагами в сторону сквера. Было прохладно, пахло октябрём, начищенные ботинки Олега шлёпали по хрустальным лужам, в которых застыло тяжёлое серое небо. — Серёжа, ну куда же вы бежите? — тихо рассмеялся Меньшиков. Они уже оказались на территории пустого багровеющего сквера. Олег быстро нагнал Сергея и вжал его спиной в старый клён, утонул взглядом в его чарующем взоре. — Прекратите меня преследовать. Прошу вас, — прошептал Безруков. — Это невозможно, — с лёгкой ухмылкой ответил брюнет и провёл кончиком указательного пальца по нижней губе поэта, чуть припухшей от поцелуя. — Ваши попытки всё равно не увенчаются успехом… — Вы ошибаетесь. — Уйдите, — Серёжа упёрся ладонью в грудь Меньшикова. Но это прикосновение, напротив, словно зарядило мужчину какой-то энергией. Он вздрогнул, и его улыбка стала более безумной, а зрачки, которые находились так близко, что в них, казалось, можно утонуть, как в болоте, сделались почти чёрными. — Серёжа, поедемте со мной. — Куда? — напрягся тот. — Узнаете… — Нет. — Вам понравится. — Мне не понравится, — Сергей сильнее надавил на грудь переводчика. С дерева упал маленький кленовый листок, утонул в волосах Безрукова. Олег коснулся губами раскрасневшийся от прохлады щёки поэта. — Вы выбежали без верхней одежды. Простудитесь ведь. — Это не ваша забота, — прошептал Сергей. Меньшиков коснулся кончиком носа его кончика носа, и увлёк Безрукова в очередной властный поцелуй, забирая воздух, заставляя судорожно вцепиться в плечи переводчика и ощутить головокружение. Целуя поэта, Олег слегка покусывал его губы, чувствуя жар, разливающийся по всему телу. Когда дышать стало нечем, он разорвал поцелуй и зашептал: — Вы похожи на осень. Такой же рассеянно-солнечный, если греете, то совсем немного. Грустный, порывистый, пахнущий мокрыми листьями. Сергей смотрел на Меньшикова так, как смотрят на безумцев. Олег с благоговением провёл ладонями по бокам поэта, огладил его грудь, живот, чуть ли не пуская слюну. — Вам надо лечиться. Найдите другой объект для преследования, — с хрипотцой прошептал Безруков, сильнее надавливая на грудь брюнета. Тот сделал шаг назад, ухмыляясь и давая любимому уйти. Олег ощутил прилив нежности, глядя на то, как Сергей чуть ли не бегом пересекает сквер, спеша в сторону остановки, позабыв о компании, оставшейся в ресторане.***
Не удержавшись, Меньшиков укусил плечо Сергея и замер, впиваясь зубами поглубже. Тот застонал, сидя на его колене и ещё ничего не понимая после бурного оргазма. Олег испытал прилив удушливой ревности. К этой палате, к обстоятельствам, что разлучили их, к медперсоналу, который мог видеть его не совсем одетым. Захотелось зарыдать и засмеяться одновременно. Меньшиков оторвался от кожи любимого, провёл пальцем по следам от зубов, а после осторожно уложил Сергея на спину и натянул на него пижамные штаны. Одевшись, Олег бережно укрыл поэта одеялом и провёл ладонью по его щеке. — Ты демон, — прошептал Серёжа. — Конечно, демон, — улыбнулся Меньшиков. — Не могу от тебя скрыться… — И не сможешь. — Почему ты… так? — пробормотал Безруков, сглотнул и медленно закрыл глаза. Его ресницы дрожали. Олег какое-то время сидел рядом с мужем, гладил его по волосам, а потом, убедившись, что тот уснул, встал, открыл дверь ключом и вышел.***
«В голове каша. Вообще ничего не понимаю. Вижу палату, но как-то размыто. Перед тем, как написать сюда, долго сидел и пялился на чистый лист. Казалось, я даже забыл буквы. Мне очень и очень плохо. В душе словно камень, гладкий, липкий, мерзкий. Огромный. Все предметы расплывчаты, будто в дымке. Ощущение, что кто-то высосал всю радость. Под толщей этой тоски и боли я замечаю ярость. Как же хочется, чтобы всё это прекратилось. Не знаю, какой день. За окном светло, наверное, утро. Солнце светит. Застрелиться бы, да пистолета нет. Повеситься бы, да верёвки нет. Я почти ничего не помню. Словно всё, что было в жизни, было слишком давно, а то и вовсе не со мной. Ну почему я должен чувствовать боль? Почему нельзя её просто стереть? Заглушить? Пью какие-то лекарства, уже не помню, как часто. Ощущение, что умирает душа. Наверное, люди кончаются именно так. Через отчаяние и боль. Нет, я не хочу ничего, не хочу исцеления. Потому что когда-то за ним всё равно последует разочарование и боль. Моя жизнь невозможна без страданий. Прекратить мучения — это всё, что я хочу. Мне ничего и никого не надо, мне плевать на всё, на весь этот гадкий мир. Просто хочу отключиться. Навсегда. Не чувствовать боли. Не страдать. Я слишком много страдал в своей жизни. Столько, сколько кому-то и не снилось. Бывали дни, когда я не вставал с кровати, лежал и рыдал, рыдал, рыдал… Хотел таким образом выплакать всю боль. Но не удавалось. А если удавалось, то на время. Потом она возвращалась. И никакие советы не могли мне помочь. В темноте страшно, а при свете дня больно. Боль пронзает меня изнутри, раздирает, а потом выплёскивается наружу и потихоньку сдирает с меня кожу. И вот лежу без кожи, корчусь от боли, плачу, а лучше не становится. И не станет. Разве для боли рождаются люди? Почему обязательно надо страдать? Я не хочу страдать. А если страдание — это жизнь, то я не хочу жить. Я думал о Гринёве и о письмах. Если всё это только в моей голове, то мир ещё более уродлив и ужасен, чем я думал. Ещё проще и примитивнее. Мне не дали уйти. Меня держат в клетке, пичкают таблетками и обещают мнимое улучшение. Но лучше не становится, только хуже. Почему я не умер? Я ведь не боялся, когда вскрывал вены. Помню, что страха не было, было смирение. Как же это плохо, когда ничего не надо и ничего не хочется. Боль выпотрошила меня… …Сейчас размотал бинты… О, какие уродливые шрамы! И швы не сняты… Так и хочется взять ножницы и разрезать эти багровые полосы на коже. Вырвать вены, и хер со всем… Хер со всем… Достало…». …Взволнованная медсестра забежала в кабинет Александра Романовича и сообщила, что Сергей снял бинты и вгрызся зубами в зашитую вену на правой руке. — Вязка, — велел психиатр, отбрасывая карандаш и быстро поднимаясь. Когда он вошёл в палату, Серёжу уже удерживали двое санитаров, из его правого запястья стекала кровь, которая была и на губах пациента. Глаза полны безумия и отчаяния. — Дайте мне это сделать! Дайте! — орал он не своим голосом, красный и влажный. Сергея повалили на койку и начали привязывать к ней по ногам, плечам, локтям и груди, а тот плевался, хрипел, матерился и пытался вырваться.