***
Меньшиков ходил туда-сюда, время от времени затягиваясь. Волосы спадали на лоб, сам он выглядел свободным и элегантно потрёпанным одновременно. На чёрное расстёгнутое пальто оседали белые крупицы снега. Олег был у Серёжи уже несколько раз. Жаль, не пускали ежедневно. Правда, поэт всё равно постоянно спал. Капитан спросил у Возрождённого, нормально ли это, и психиатр уверил, что вполне. — Просто мы подбираем нужное лекарство в нужной дозировке. Этот ряд препаратов всегда вызывает сонливость. Меньшиков всё понимал, но где-то в глубине души сидела странная тревога, словно он что-то упустил или от него что-то скрыли… А ещё он страшно скучал. Вечерами почти начинал «лезть на стены» — так гадко было без Сергея. Приезжая к нему, мужчина покорно сидел возле его койки и наблюдал за сном любимого, а потом капитана выгонял медперсонал. Дверь отворилась, из дома выбежала Таня. Радуясь снегу и напевая какую-то комсомольскую песню, она вприпрыжку бросилась вперёд по дороге, по обе стороны от которой тянулись дачные дома. Следом вышел Борис Леонидович. Подняв воротник серого пальто, он подошёл к племяннику и улыбнулся ему: — Пройдёмся? — Давай, — Олег убрал волосы с лица назад одним движением руки и пошёл по дороге рядом с генералом. Затянулся, слегка прищурившись. — Как Серёжа? — Спит под действием препаратов, — в голосе Меньшикова мелькнули тревожные нотки. — Что ж, он в лучшей больнице, у лучшего психиатра. Думаю, его скоро поставят на ноги. Олег слегка кивнул и снова убрал волосы со лба. — Вам бы детей завести… — добавил генерал. Меньшиков чуть не поперхнулся холодным воздухом. Он, конечно, и сам думал о подобных вещах, особенно когда трахал Серёженьку, но его фантазии носили фантастический характер, ведь у двух мужчин не может биологических детей. — Каким образом? — спросил капитан, глянув на Бориса Леонидовича. — Усыновить… — Это будут уже не наши дети. Не кровные. — Это так принципиально? — Да. Меньшиков не особо любил детей. Он мог бы полюбить своих, от любимого человека, а вот посторонних — не факт. Какое-то время они шли молча. Маленький силуэт Тани мелькал далеко впереди и напоминал куклу в белом пальтишке. Сигарета обожгла пальцы, и Олег бросил её на снег. — Что-то ты затянул с делом Макеевой. Думал, проведёшь плановую проверку, и всё. А ты полез в дебри… — сказал генерал, убирая руки в карманы пальто. — Сейчас в деле заминка, но я не хочу его закрывать. Что-то подсказывает мне, что не всё так однозначно. Блинов склоняется к тому, что её, всё же, убили. — Что думаешь делать дальше? — Я бы хотел встретиться с её старой подругой. Они дружили, когда ещё Ангелина была примой. Как знать, может, она прольёт свет на то дело с исчезновением на Мрачном озере. Как-то всё это связано, но как — пока не понимаю. — Мне всегда нравилась твоя дотошность во всём, что касается дел, — улыбнулся Борис Леонидович и посмотрел на племянника с нескрываемой нежностью. — Олег, я хочу тебя попросить об одной вещи. — Да? Генерал остановился. Меньшиков тоже. Несколько долгих мгновений они смотрели друг на друга, а потом Борис Леонидович сказал негромко и задумчиво: — Пообещай мне, что этот дом останется нашим родовым гнездом. Пообещай, что будущие поколения нашей семьи будут жить здесь, на праздники собираться за этим дубовым столом… Пообещай, что не дашь его покинуть, не дашь семье развалиться. — Почему ты просишь меня об этом? — удивился брюнет. — А кого мне ещё просить? Когда меня не станет, ты займёшь моё место, — сдержанно улыбнулся генерал. Сердце Олега сжалось от тупой боли. Ему совсем не хотелось думать о том, что Бориса Леонидовича может не стать. — Обещай мне… Меньшиков всмотрелся в глаза дяди и тихо ответил: — Я обещаю. — Какой тихий день сегодня. Совсем угрюмый и сонный, — вдруг сказал Борис Леонидович, поглядев в седое небо. — Мне вдруг вспомнилось, как я, совсем ещё молодой мужчина, точно таким же январским днём бежал на свидание к одному мальчишке… Меньшиков удивился и быстрой смене темы, и тому, что именно сказал генерал. В эту секунду до него донёсся крик Тани: — Что вы там встали? Идёмте дальше! Идёмте! И мужчины пошли. — Хорош он был. Младше меня на целых семь лет. Я уже многое повидал, мне было двадцать пять, а ему — всего восемнадцать. Взбалмошный, капризный, характер ужасающий у него был, — негромко говорил Борис Леонидович, утопая в воспоминаниях. — И глаза были такие… водянистые-водянистые. На немногочисленных снимках, что хранились в его семье, они получались прозрачными. Какое-то время мужчины молчали, слыша лишь скрип снега под ногами. — Я впервые влюбился столь безумно, бездумно и безоглядно. Мне хотелось быть с ним каждую секунду. День без него был равносилен каторге. Но я был солдатом, меня часто не было в Москве. Однажды, вернувшись с Кавказа, я узнал, что он… упал с лестницы и больше не мог ходить. Он был прикован к инвалидному креслу. И характер его, и без того сложный, стал просто невыносимым. Но я был рядом, потому что мне без него ничего не надо было, мир просто не существовал. Он страдал, говорил, что ему душно со мной, что я не даю ему жить. В глубине души я и сам понимал, что не люб ему, но не мог отступить или уйти. А однажды утром я проснулся от выстрела. Оказалось, он взял мой револьвер и застрелился. В левый висок. Меньшиков остановился, Борис Леонидович тоже. Оба смотрели вперёд, на силуэт Тани, что становился всё меньше и меньше, уже напоминая просто точку. Она бежала кому-то навстречу, к другой точке, движущейся с противоположной стороны дороги. — Моя любовь убила его, — тихо и жёстко добавил генерал. — С тех пор я никого не любил даже примерно, даже похоже. Жизнь стала ровной и пресной. Не терял головы. Боже, как давно это было. — Почему ты никогда раньше не рассказывал эту историю? — негромко спросил Олег. — А зачем? — судорожно выдохнув, ухмыльнулся генерал. — Кому нужны чужие страсти? Чужая боль? Никто не знал и не узнает о том, что был такой человек… Кроме тебя. — Как его звали? — Филя. Филипп, — генерал перевёл на племянника поблёскивающий взгляд. — Как давно я не произносил этого имени. Да… Он был звездой, острой и яркой. Звездой, что пронеслась по небосклону моей жизни и сгорела. И полёт её был невыразимо коротким. Меньшиков не нашёлся, что ответить. Ему показалось, что здесь и не нужны слова. Все они покажутся никчёмными и пустыми по сравнению с тем, что только что сказал Борис Леонидович. А две точки становились всё крупнее: они превратились в кукол, а потом в живых людей. Казимир и Таня. Подойдя к молчаливо стоящим родственникам, Козя с тревожной улыбкой поздоровался с братом, затем посмотрел на отца: — Приехал навестить Татьяну и тебя. Ты не против? — А ты не хочешь попросить прощения у Олега? — нахмурившись, холодно спросил генерал. — Я уже… приезжал к нему домой… просил прощения… — промямлил Казимир, переводя взгляд на Меньшикова. — Да, — только и сказал капитан. Развернувшись, он побрёл в сторону дома, оставляя позади дядю, брата и племянницу, думая, что им есть, о чём поговорить. На обед Зоя подала рассольник и котлеты с варёной картошкой. Дом снова был полон людей. Фёдор и Лукьян уже обжились и не ощущали себя просто гостями. Казимира заваливали вопросами, ведь он не появлялся на даче уже достаточно давно, а Фёдор и Лукьян и вовсе его не видели будто со времён царя Гороха. Аппетита у Меньшикова почти не было. И уже довольно-таки давно. Тем не менее, приходилось заставлять себя что-то есть, чтобы чисто физически не ослабнуть. Краем уха слушая разговоры родственников, он думал о Серёже. Он не мог не думать о нём. Олег представлял, как супруг бы сейчас навернул первое и второе… У него был хороший аппетит. И мысли об этом наполнили сердце брюнета теплотой и нежностью. «Хотя, сейчас он плохо ест. Заметно похудел. Ещё бы», — подумал капитан. — А давайте я сыграю? — вдруг предложил Фёдор и широко улыбнулся родственникам. — Ой, прекрасная идея! — расцвела Антонина Сергеевна и на радостях хлопнула в ладоши. Как оказалось, дядя Федя прекрасно играл на скрипке и работал скрипачом в оркестре. Теперь, перебравшись в ближнее Подмосковье, он нашёл место в маленьком театре. Платонов встал, достал из орехового шкафа футляр со скрипкой, вынул инструмент и, встав у фортепиано, начал играть что-то из Шопена. Радость постепенно сходила с лиц присутствующих. Почему-то музыка часто обнажает души людей, ставит их перед лицом каких-то потаённых чувств, касается тонких струн. Каждый думал о своём. Антонина Сергеевна вспоминала свою беспечную молодость и маленького цыганёнка, что играл эту же мелодию в одном из петербургских ресторанов, когда она, семнадцатилетняя барышня, впервые попробовала курить мундштук. Тогда вся жизнь была только впереди, маячила парусником с красными парусами. А пролетела, как миг… Анастасия Сергеевна вспоминала свою первую любовь, Гарика Стеблова. Ах, как он играл на скрипке! А какой носил чуб! Дед Дмитрий дремал, причмокивая губами, и снились ему хорошие папиросы. Лукьян, подперев голову рукой и блестя голубыми глазами, вспоминал свою жизнь в Саратове. Жизнь простую и рутинную, но наполненную мечтами о лучшем и большем. Одиночка, боящийся людей, человек с лёгкой степенью аутизма, сейчас был в окружении большого количества родственников, и все они относились к нему хорошо. По крайней мере, никто не смотрел, как на особенного и «не такого». Разве это не ценно? Борис Леонидович вспоминал Филю и его невозможные, почти прозрачные глаза. И тот момент, когда он нашёл его мёртвым в инвалидном кресле. Казимир потирал висок двумя пальцами и думал, что ни с Олегом, ни с отцом полностью отношений не восстановить. Почему-то хотелось вернуть расположение брата. Очень хотелось. Таня жевала картошку и размышляла о том, что летом она обязательно должна поехать на море. Нужно попросить у дедушки. Дедушка всё может. Он такой же могущественный, как товарищ Сталин. Деда Боря, Сталин и дядя Олег — вот те люди, которые вызывали в детской душе чистое благоговение. А Олег… Олег думал о Серёже. Как всегда.***
Безруков открыл глаза и увидел белёсое месиво. Потребовалось проморгаться, чтобы суметь различить потолок и стены. Всё та же палата. Всё то же огромное окно и струящийся в него свет зимнего дня. «Господи, сколько она уже длится?» — заторможенно подумал поэт. Ему казалось, что зима наступила несколько тысячелетий назад, и всё никак не подходит к своему логическому завершению. Он, словно герой фантастической повести, застрял в этой холодной и пушистой зимней «сказке» с мрачными героями и кровожадными поворотами сюжета. Застрял навсегда. Ничего другого нет и не будет. — Как вы себя чувствуете? — перед глазами Сергея возникло чуть расплывчатое лицо Возрождённого. — Ничего… — с трудом ответил Безруков. — Пить хотите? — Нет… Когда меня выпишут? Скажите… — Пока не выпишут, вы должны выйти отсюда в хорошем состоянии. В стабильном состоянии. — Какое… число? — Двадцатое января. Серёжа перевёл взгляд на свои руки. Свежие белые бинты. В мозгу всплыло воспоминание о том, как он вгрызся зубами в свою многострадальную вену. Кровь хлынула на дневник. Да, ведь он тогда писал что-то в дневник… А ещё через него пропускали ток. Это Безруков тоже вспомнил. Вспомнил и тот ужас, что испытывал в те моменты. — Вы через меня электричество пустили, — с обидой прошептал Сергей, ощущая, как на глазах появляются жгучие слёзы. — Нужно было в срочном порядке купировать психоз. Эта методика даёт быстрые результаты, — успокаивающе произнёс Александр Романович. Серёжа шмыгнул носом и быстро заморгал, прогоняя слёзы. А после закрыл глаза и притворился мёртвым, тем самым давая понять, что разговор окончен. Почему моменты счастья напоминают искры от костра? Счастье быстротечно, касается своими крыльями, словно мотылёк, и исчезает во тьме. Всю жизнь Сергей гнался за счастьем, он очень тяжело переносил душевную боль, а больно бывало часто. Его могло ранить любое грубое слово, даже сказанное не нарочно или в порыве ссоры. Почему кто-то может забыть их, эти слова, мгновенно стереть из памяти, а кто-то должен носить в себе? Жевать и жевать обиду, терпеть раны… Серёжу часто окружали люди, которые ненароком обижали его, оставляя на душе ожоги. Но он не был жертвой, потому что и сам умел делать больно, более того, частенько совершал сие вполне осознанно, просто, чтобы показать своё превосходство. Например, он ревностно относился ко всему, что касалось поэзии. Однажды Безруков сказал Кузьмину: «Стихи твои — дерьмо и дрянь!». Началась словесная перепалка, а после в ход пошли кулаки. И ведь, говоря эти жёсткие слова, Серёжа прекрасно понимал, что для творца нет ничего хуже, чем получить подобный плевок, да ещё и публично, в лицо. Сам бы он никогда не простил такого. Сергей сказал это Валере по той причине, что тот прочитал вполне неплохие стихи, которые очень, до блеска в глазах, понравились присутствующим. Это задело Безрукова. Он хотел, чтобы всеобщее обожание принадлежало только ему. Частенько Серёже приходилось держать себя в руках, чтобы не бросаться на людей, которые нравились публике. Он понимал, что не может нравиться всем, что у каждого автора есть свои почитатели, но остановиться было сложно. Сергей люто ревновал ко всему, что касалось стихов и творчества. А люди… Что люди? Сегодня они есть, завтра их нет. Люди суетятся, всегда чего-то хотят, ждут. Безруков бежал от всего, что требовало от него стабильности и последовательности. Он не мог посадить себя в клетку обязательств, потому что хотелось лететь вместе с ветром и смотреть в небо, а всё остальное казалось странным, непонятным, порой даже диким. Однажды он вместе с шестью поэтами поехал на выступление в другой город. И у двух литераторов, что находились в отношениях, случилась какая-то ссора. Они закатили скандал на весь вагон. Она рыдала, угрожала, кидалась на него с кулаками, он орал, отпихивал её, заламывал ей руки, уходил. Сергей был потрясён до глубины души болезненностью всего происходящего. И каким же был его праведный шок, когда той же ночью он застал этих голубчиков целующимися и шепчущими друг другу сладкие признания. Любовь была за гранью понимания Безрукова. Он не мог представить, что можно так ругаться, кидаться обвинениями, оскорблениями, угрозами, а потом мириться и испытывать страсть, радость, щемящую нежность, наслаждаться близостью… Как же это так, товарищи? Не безумие ли это? Тихая, незаметная любовь тоже казалась Сергею чем-то из разряда фантастики. Он видел, что люди без ума друг от друга, что в их прикосновениях друг к другу, будь то касание пальцем щеки или лёгкого поцелуя в щёку таится нечто совершенно сокровенное, о чём не говорят при свете дня, но не мог понять, как это можно испытывать всерьёз. Серёжа бы сошёл с ума от скуки через неделю. Он, вообще, не очень понимал людей, но при этом хорошо чувствовал, как их можно унизить и оскорбить. Чем пользовался, когда сие было необходимо. А ещё он часто жалел друзей. Жалел всем сердцем, до колющей боли в груди. Не должны они страдать, не должны… …Когда Безруков открыл глаза, в палате сгущались зимние сумерки. Сергей медленно сел и, стараясь не обращать внимания на тошноту, встал. Дойдя до окна, он посмотрел в высокое тёмно-синее небо, щедро усыпанное нежными жемчужинами звёзд. Вспомнился дядя Ваня. Как он там? Стало ли ему лучше? Безумные дни в дурдоме летели мимо, Сергей не поспевал за ними. Всё же, Иван Дмитриевич был неплохим, может, даже хорошим. Конечно, он не мог заменить Сергею отца, да и не пытался этого сделать, но ведь воспитывал, как умел. Проблема заключалась в том, что Ларин был далёк от литературы, в отличие от того же Виталия. Иван не слишком-то понимал стихи племянника, хотя признавал, что они мелодичны и интересны. Это был человек науки, который был отстранён от «тонких материй». Он баловал Сергея, но сам этого не понимал. Безруков не знал цену денег, он всегда получал хорошие средства «на обеды» и «юношеские развлечения», а если прибавить к этому неплохие гонорары за публикацию стихов, то набегала солидная сумма, которой мог похвастаться далеко не каждый парень в шестнадцать-семнадцать лет. Головокружительная карьера Серёжи, начавшаяся в шестнадцать, выбивала почву из-под ног молодого поэта. Он много ездил по стране, много выступал, купался во внимании поклонников и поклонниц, развлекался на богемных вечеринках и играл в азартные игры. Ему было плевать, что происходит в стране, его не волновала политика. Каждый день был праздником за исключением тех моментов, когда на Безрукова нападала чёрная тоска, приковывающая его к койке. Ларин не понимал, что творится с племянником, пытался обсудить с ним странное это поведение, но тот отмахивался. Серёжа знал, что дядюшка ничего не поймёт, сие было за гранью его понимания. Зазнавшийся Сергей трепал нервы своему родственнику, транжирил его деньги, ставил в дурацкое положение, вредничал… Да, он был невыносим. Но он был уже сформировавшейся личностью, и Ларину ничего не оставалось, кроме как кипеть от гнева и журить племянника, который «совсем от рук отбился». Серёжа положил ладонь правой руки на стекло. В запястье возникла острая боль. Хотелось зачерпнуть звёзды и погреметь ими у уха, как серебряными монетами или морскими ракушками. Окрестности, покрытые белым шёлком снега, любовались фиолетовым небом. Безруков улыбнулся всему тому, что видел. Он стоял так несколько мгновений, а потом его улыбка растаяла, как первый снег, который рождается, чтобы покорить своей красотой и умереть.