Когда выпал снег

Сигарета полетела в сугроб. Меньшиков выпустил дым носом и решительно вошёл в одноэтажное коричневое здание с потрёпанной вывеской «Книги и канцтовары». Внутри пахло так, как обычно пахнет в типографиях. Вдоль стен тянулись тёмные шкафы с разноцветными книгами. За прилавком стояла немолодая седовласая женщина в строгом коричневом костюме и старомодной жёлтой блузке. — Добрый день, — сказала она совершенно спокойным голосом, но в глазах мелькнула настороженность. Капитан был облачён в пальто-реглан, который вместе с сапогами и суровым взглядом выдавал принадлежность вошедшего человека к органам госбезопасности. — Добрый. Вероника Леонардовна Вительд? — Олег подошёл к прилавку, внимательно всматриваясь в тёмные глаза продавщицы. — Да, а что такое? — пожилая женщина удивлённо заморгала. — Капитан Меньшиков, — брюнет достал удостоверение и показал его. — Я веду расследование убийства Ангелины Макеевой, вашей давней подруги. — Она… убита? — с трудом произнесла Вительд и пошатнулась. — Бог ты мой… Но как? — Удушение. — Господи… — продавщица добрела до стула и плюхнулась на него. — Поверить не могу. — Когда вы виделись в последний раз? — Очень давно. На похоронах Ульяны, её дочери… — Она страдала психическим расстройством. — Это наследственное. У бабушки Ангелины была шизофрения. Несчастная почти всю жизнь провела в стенах лечебницы, там и умерла… — Вероника Леонардовна провела морщинистым пальцем по жемчужному браслету на своём запястье. — Гела тоже была нездорова. Они с Ульяной были дамами яркими, экстравагантными. — Вы дружили много лет, насколько мне известно, — сухо сказал Олег. — Да… Мы познакомились, когда нам было по пятнадцать — ходили на одни и те же актёрские курсы. Я мечтала стать актрисой, как и Гела, но вскоре поняла, что у меня не так много таланта. Она, Ангелина, была им не обделена, легко могла заплакать и засмеяться… Чудо! А я поняла, что быть актрисой — это довольно скучно. Всё время кого-то изображать… — на последних словах Вительд слегка поморщилась и качнула головой. — Нет. В итоге я стала заниматься танцами, о чём в будущем никогда не пожалела. — Ангелина была примой. Должно быть, она тяжело переживала забвение? — Да… Пыталась отравиться, но её спасли. Трудное было время. Разруха, голод, смена власти, обострение её психического заболевания… Я была рядом, как могла, но у меня самой было много проблем. Быть нянькой у меня не вышло. — Они жили вдвоём с дочерью? — Да. Ульяна тоже мечтала стать актрисой. И, чудо, при новой власти ей это удалось, — Вительд улыбнулась воспоминаниям. — Ангелина гордилась ею и завидовала одновременно. У них были странные отношения. Геле казалось, что Ульяна забирает её славу, то, что должно было принадлежать только ей. — Кем был отец Ульяны? Вы ведь знаете, — последние слова капитан произнёс с заметным нажимом. — Знаю, — помолчав, глухо сказала женщина и посмотрела в пол. — Дворянин Алексей Поплавский. Он бросил Гелу в девятом году, уехал во Францию, но она говорила, что они не прекратили общаться и ведут переписку. Ульяна даже ездила к нему в Париж… — Когда и почему оборвалась их переписка? — Не знаю, я не задавала таких вопросов, а Ангелина не рассказывала. Единственное — она часто повторяла, что это Алексей виноват в том, что «удача отвернулась». Будто бы он был как-то связан с тем, что её перестали снимать… Я воспринимала это как чудачество. — У вашей подруги были враги? — Меньшиков обвёл цепким взглядом пёстрые корешки книг, собранные в этом магазине. — Она стала жить обособленно, ни с кем не общалась, большевиков ненавидела… — Вительд посмотрела на капитана и слегка покраснела. — Простите, но это так. Мечтала уехать в Италию или во Францию, ведь всё её старое окружение эмигрировало или отправилось в землю. — Вы что-нибудь знаете о загадочном исчезновении на Мрачном озере? Слышали, должно быть — история громкая была. — Слышала, конечно, но уже забыла многие подробности… — Ангелина бывала на этом озере? — положив ладони в чёрных перчатках на прилавок, Олег вперил свой фирменный пронизывающий взгляд в глаза старушки, давая понять, что он сразу почует неправду. — Бывала, — зачарованно глядя в глаза чекиста, ответила Вительд. — Говорила, что отдыхала там несколько раз. — А что-нибудь об исчезновении трёх туристов? — Об этом не говорила… — задумчиво отозвалась Вероника Леонардовна. — Ну и славно, — медленно убрав руки, Меньшиков прервал зрительный контакт и вытащил из кармана пару купюр: — Дайте мне две тетради и пятак карандашей.

***

«Вчера вечером решил позвонить дяде. Вышел из палаты, еле добрёл до поста медсестры. — Можно позвонить? — спрашиваю. — Д-да, конечно, — отвечает растерянно. Кивает на чёрный телефонный аппарат, стоящий на столе чуть в стороне. Подхожу, случайно замечаю своё отражение в зеркале. Жутко стало: бледный, синяки под глазами, зрачки расширены. Видок, в целом, вполне себе психически больного. Поднял трубку, стою, пялюсь на цифры, а номер вспомнить не могу. Долго так стоял, нервно грызя ноготь на указательном пальце. Потом, всё же, вспомнил. С большим трудом. Трубку сняла Глаша. — Это Сергей, привет. Дядю позови. Дальше послышались шаги и треск. Я так понял, что Глаша тащила трубку в спальню дяди Вани. Благо, длины провода хватило — я смог с ним поговорить. — Серёжа! — взволнованно говорит он. — Серёжа! Ну как ты там? — Живой, — устало улыбаюсь. — Надоело тут лежать. Но пока выписывать не собираются. — Ну слава Богу, что позвонил. Я хоть голос твой услышал. Серёжа, ты не сердись, что я не приехал… Я с того дня, как ты там оказался, к койке прикован. Такая вот ирония судьбы, — голос Ларина подрагивал от переизбытка чувств. — Ничего, ты лечись. Соблюдай, что там доктор говорит. Ладно? — Ладно, обещаю. Он пока толком не знает, что со мной, но время покажет, я надеюсь… Тимоша приходит почти каждый день. О тебе рассказывал. Хорошо, что вы повидались. Мне вдруг так горько становится, так одиноко. Будто мне лет восемь, и мать с отцом меня оставляют у дальних родственников или в лагере, обещая, что приедут через десять дней. И эти десять дней мне, конечно же, кажутся целой вечностью. Я будто бы брошен в океан, а плавать не умею, остаётся барахтаться. Так захотелось оказаться рядом с дядей — не описать. — Я потом ещё позвоню, если получится, — говорю так, чтобы голос не дрогнул. — Хорошо, доброй ночи, Серёжа… Возвращаюсь в палату, там сидит Тамара. Эта медсестра караулит меня ночью, а днём Алевтина. Видать, боятся, что я снова в вену вгрызусь. — Ты бы поспал, милок, — заботливо говорит Тамара. — Только и делаю тут, что сплю, — простодушно отвечаю и ложусь на кровать. Я уже давно ощущаю себя её частью. Рука ноет. Допишу потом. …Следующим утром, то есть, сегодня, пришёл Возрождённый. Спросил, как я себя чувствую, позадавал всякие вопросы о моей голове и венах, а потом предложил попробовать ещё один сеанс гипноза. Я отказался. Он, значит, через меня ток пропускал, а я ему «Здрасьте, давайте»? А вот кукиш, а вот хер… Мне показалось, он даже растерялся. Пусть убирается к чёрту. Не дам ему больше копаться в моём подсознании. Я-то ему доверял, а он! Как вспомню, как мне на лоб эти херовины крепили — плакать хочется. Так обидно, мочи нет… …Вообще, знаешь, кого я считаю великим поэтом? Кроме Пушкина, конечно. Блока. Я его однажды видел. Чуть штаны не обоссал от счастья. Мы с дядей вошли в книжный магазин «Современник», что на Арбате. Несколько покупателей толпятся возле какого-то человека. А он автографы раздаёт. Спокойное лицо, в котором было что-то греческое, грустные глаза, хорошие волнистые волосы — мне его облик почему-то врезался в память. — Это Блок, — сказал дядя. Я так обрадовался, что не мог отвести от него взгляд до тех пор, пока он не вышел из магазина. Внимание его смущало, мне это даже ребёнком было понятно. Вот Блока я уважаю. Стихи его люблю. Вот если бы он мои творения покритиковал, я бы прислушался… И даже не обиделся, думаю. А когда начинают всякие бездари… Ой, лучше даже не вспоминать. Устал писать. Напишу потом. 21 января, 1935 год». Сергей лежал на кровати с согнутой в колене ногой, к которой была прислонена книга. Чтобы окончательно не рехнуться от своих четырёх стен и этого безумного огромного окна, поэт решил попытаться отвлечься на чтение. Дверь отворилась. Алевтина, сидящая в кресле, подорвалась, поздоровалась с вошедшим Меньшиковым и вышла. — Привет, — с замиранием сердца глядя на Сергея, сказал Олег. Он даже не ожидал, что застанет любимого бодрствующим. Как же он скучал! Хотелось наброситься на милого, повалить на кровать, целовать до боли, до крови, до укусов... Залюбить и ласково растерзать. — Ну привет, — небрежно ответил Безруков, переводя затуманенный взгляд на брюнета. — Ничего из еды проносить не разрешают, сигареты тоже, — Меньшиков подошёл к столу и положил на него бумажный свёрток. — Только фрукты можно. Олег сел на стул, стоящий рядом с койкой. Его карие глаза маниакально блестели, и были наполнены такими яркими эмоциями, что Серёже тут же сделалось не по себе. — Что-нибудь болит? — спросил чекист. — Душа, — одними губами ответил Сергей и выпрямил ногу. — Надо подождать. У этих лекарств не мгновенный эффект, как я понял. Безруков тихо вздохнул, закрыл книгу и провёл по обложке пальцами, а после посмотрел в глаза супруга. — Это ты заставил их делать мне эту… штуку с током? — голос Сергея подрагивал. Поэт выглядел так, словно вот-вот расплачется. — Какую штуку с током? — брови Олега поползли вверх. Изумление было настолько искренним и сильным, что Безруков на пару секунд замер, понимая, что муженёк к этому, видимо, непричастен. — Тебя током лечили? — в голосе Меньшикова звучали стальные нотки. — А ты не знаешь? — ядовито спросил Сергей и прищурился. — Возрождённый говорил только о лекарствах и гипнозе, — Олег перевёл тяжёлый взгляд на дверь и замер. Казалось, он готов сорваться с места, выбить её ногой и… что-то сделать.  — Пусть меня выпишут! — с обидой сказал Серёжа. — Я устал тут торчать. С ума схожу в одиночестве! Ни на улицу, ни покурить, ни сокамерника… Или как они тут называются? — Выпишут, но не сейчас, — переведя на мужа всё ещё горящий от каких-то внутренних порывов взгляд, ответил Меньшиков. — Но не сейчас, — передразнил Сергей и медленно сел, тут же ощущая тошноту и головокружение. — Когда состарюсь, наверное. А тебе-то выгодно, небось. Тут я как в подвале. Всё, как ты любишь. Олег встал и подошёл к окну. Руки мелко тряслись. Как. Этот. Чёртов. Психиатр. Посмел. Умолчать. О. Подобном. Лечении?! Брюнет представлял, как несчастный и беспомощный Серёженька корчится под разрядами тока, и душа начинала кровоточить. Нет, Меньшиков никогда бы этого не допустил! Что за Средневековье? Взгляд метнулся к столу, рассеянно скользнул по нему и остановился на раскрытом дневнике Безрукова. Олег увидел крупные алые пятна, которыми были залиты листы, и к горлу подступила тошнота. Меньшиков взял тетрадь и медленно повернулся к Сергею. — Что это? — почти шёпотом спросил он. Серёжа, до этого понуро глядящий в пол, перевёл туманный взгляд на супруга, и машинально потёр запястье, в которое не так давно вгрызся зубами. — Ты опять резался? — голос Олега дрогнул, взгляд блестел. — Зубами… — тихо ответил Безруков. Капитан не глядя отложил тетрадь на стол и мягко, изящно опустился на колени между ног любимого. Сглотнув, Меньшиков взял руки Серёжи в свои, и нежно поцеловал бинты сперва на одном запястье, потом на втором. — Что же ты творишь? Зачем же? — шептал он. — Мне страшно, — выпалил Безруков быстрее, чем успел подумать. Он смотрел на то, как брюнет целует его руки, и ощущал ужасную жалость к себе. Очень хотелось пожаловаться на судьбу. — Страшно мне. — Не бойся. Я с тобой, — прошептал Меньшиков и, осторожно отпустив руки благоверного, вжался лицом в его живот, ласково обнимая за талию. Как же приятно было ощущать живое тепло Серёженьки. Сергей, неплохо одурманенный серьёзными препаратами, смотрел на макушку Олега так, будто не до конца понимал, что происходит. Шмыгнул носом от обиды, чувствуя сильный жар, исходящий от тела мужчины. Анализировать что-либо было очень трудно. …Меньшиков вышел из палаты Безрукова с совершенно лютым выражением лица. Дойдя до поста медсестры, без разрешения воспользовался телефоном и вызвал Жукова. После этого он поднялся в хирургическое отделение, нашёл заведующего и велел ему предоставить все документы, касающиеся Сергея. Худшие опасения подтвердились — Серёжу снова зашивали. И ведь чёртов психиатр ни слова не сказал об этом. Значит, понимал, что виноват, что в чём-то не уследил. Ярость капитана стала мощнее и ядовитее. Когда он, с нужными бумагами, вернулся в психиатрическое отделение, Жуков уже был на месте. Меньшиков предупредил его, чтобы был готов к задержанию и составлению протокола. Сам мужчина ворвался в кабинет Возрождённого. Тот беседовал с таким же седым доктором в белом халате. — Выйдите, — холодно отчеканил Олег, даже не взглянув на собеседника психиатра. Тот не сразу понял, что происходит, ведь Меньшиков был не «при параде»: только галифе и сапоги остались от формы, а верхнюю часть тела скрывал чёрный свитер с высоким горлом. Заметив кивок Александра Романовича, старик встал и вышел. — Сергей прокусил себе зашитую вену, вы пропускали через него ток, — произнёс Олег так, словно зачитывал приговор. — И умолчали об этом. — Поймите, этот сеанс был необходим — нужно было срочно купировать начавшийся психоз… — побледнев, выпалил профессор. — Вы должны были поставить меня в известность о случившемся прежде, чем что-то делать, — лёд в голосе Олега внушал липкий ужас. — Извините, я… — психиатр начал встревоженно перебирать листы на столе. — Это была моя ошибка, но я не хотел, чтобы вы… — Ты банально испугался, — резко уперевшись ладонями в стол, прошептал Меньшиков, пепеля Возрождённого убийственным взглядом. — Прошу вас, простите… У меня дети, внуки, я не мо… — на лбу профессора выступили капли пота. Олег оттолкнулся от стола и порывисто вышел из кабинета. — Оформляй протокол. Задержание за допущение врачебной ошибки, — приказал Меньшиков, глянув на Жукова. — И увози. — Так точно! Возрождённого не ждало ничего хорошего. Тот факт, что он допустил оплошность в лечении родственника самого Бориса Меньшикова, было легко связать с тематикой покушения на семью Героя революции, а это серьёзнейшее обвинение. Перед глазами капитана так и стояла сцена, где измученный Безруков содрогался от разрядов тока. Как ему тогда было страшно… Он до сих пор напуган… Сердце мужчины обливалось кровью. Навстречу Олегу с другого конца коридора спешил моложавый лысый мужчина в белом халате. — Добрый день! Я — директор больницы, Дмитрий Васильевич Кожух, — елейно произнёс он, протягивая капитану руку. — Что-то случилось? — Ваш подчинённый, психиатр Возрождённый, допустил ошибку в лечении моего мужа, что грозило ему летальным исходом, — холодно сказал Меньшиков, не пожимая протянутую ладонь. — Замените нам врача. На кого-нибудь более компетентного, пожалуйста. Октябрь, 1934 год. В комнате стоял запах жасминовых духов, кофе с корицей и хороших сигарет. Олег вошёл в приятный полумрак и обвёл взглядом присутствующих. Он знал, что Безруков здесь, на дне рождении известного московского писателя Вердинского. Узнать это оказалось нетрудно — он приехал к поэту домой, и Ларин сообщил, что его племянник «веселиться изволили». И сказал, как его найти. Меньшиков увидел Серёжу сразу же, ибо тот всегда выделялся из толпы. Сидел, закинув ногу на ногу, потягивал белое вино и улыбался восседающему рядом смазливому типу. Души коснулась удушливая ревность, уколола сердце булавкой. Олегу захотелось сделать что-то сумасбродное и кровавое. Например, подлететь к этой «дивной парочке» и расколоть голову собеседнику Безрукова вон тем тяжёлым подсвечником. Вот сейчас я вам покажу в нежных звуках жизнь, которая покорно и радостно обрекла себя на мучения, страдания и смерть. Ни жалобы, ни упрёка, ни боли самолюбия я не знал. Я перед тобою — одна молитва: «Да святится имя твоё». Если бы Меньшиков был верующим, он, наверное, уже побежал бы в храм, чтобы поставить свечу, чтобы попросить у Господа освобождения от груза навалившегося чувства. Он не был к нему готов. К такому никто и никогда не может быть готовым. Да и что греха таить, далеко не каждый человек встречает на своём пути подобную любовь, не каждому суждено её испытать. От этого чувства нельзя было скрыться, от него нельзя было откреститься, нельзя было забыть, отказаться, отвлечься. Олег обладал достаточной силой воли, чтобы попробовать всё это сразу после безумной и роковой встречи с Серёжей, после самой первой встречи, когда весь мир вдруг изменился, перекрасился в другие цвета, запах по-другому… Меньшиков не смог избавиться от подавляющего чувства. Осознав всю его безнадёжную серьёзность и мощь, мужчина принялся искать Сергея. Без него каждый час казался потраченным впустую. Однажды утром за кофе Олег наткнулся на стихотворение, напечатанное в свежем выпуске газеты. И каждое слово нашло отклик в его душе, потому что было именно о нём и о том, что он испытывал: «Я не могу без тебя жить. Мне и в дожди без тебя — сушь, Мне и в жару без тебя — стыть. Мне без тебя и Москва — глушь. Мне без тебя каждый час — с год; Если бы время мельчить, дробя! Мне даже синий небесный свод Кажется каменным без тебя. Я ничего не хочу знать — Бедность друзей, верность врагов, Я ничего не хочу ждать. Кроме твоих драгоценных шагов». Меньшикову хотелось сесть рядом с Сергеем, да хоть на этот красный диван. Шептать ему на ухо какую-то томную романтическую ерунду, целуя за ухом, ловя губами случайную прядь волос. Как это было бы прекрасно! Но дивный, чудный Серёжа бегал от него, как от дьявола в человеческом обличье. Думая об этом, Олег невольно улыбался. А остриё чувства глубокого касалось кадыка. Дёрнешься — перережет до позвонков. И вот оно, сердце безумное, норовит расколоть грудную клетку, как стеклянный бокал. Меньшиков прошёл вглубь комнаты и сел напротив Безрукова. На элегантного брюнета с умным и глубоким взглядом, роскошными блестящими волосами тут же обратили внимание — да, с ним бы многие хотели познакомиться. Да вот только взгляд его был прикован только к Серёженьке, другого мира эти тёмные глаза не видели. Карий взор столкнулся с серо-голубым. Олег улыбнулся, а Сергей изменился в лице. Собеседник Безрукова беспечно глянул на переводчика и снова уставился на поэта, продолжил что-то говорить… — Так, мне пора, позже договорим, — напряжённо сказал Серёжа и поспешно вышел из комнаты, сжимая бокал в руке. Меньшиков последовал за ним, словно хищник, почуявший жирненькую добычу. Безруков стоял в длинном тёмном коридоре типичной московской коммуналки и снимал с крючка серый плащ. Олег подошёл к поэту вплотную, маслянисто блестя глазами. Коснулся кончиками пальцев его щеки. — Опять бежите от меня? Постойте, я ведь не съем вас, — сказал он. «Хотя очень хочется», — добавил мысленно. — Вы психически больны, вы продолжаете свои преследования, вопреки тому, что я просил вас прекратить… — прошептал Сергей, чуть поджимая губы. Сунул вторую руку в рукав плаща и нахохлился, как воробей. — Я не могу прекратить. И не прекращу, — спокойно ответил Олег. — Мне нужно с вами поговорить. С глазу на глаз. — Нет, никаких разговоров! — Мне бы хотелось, чтобы вы согласились на наш брак, поняв, что я — тот, кто сделает вас счастливым. Мне хочется, чтобы это было ваше осознанное решение, — голос брюнета был глубоким, наполненным любовью. — Да не будет такого желания! Не будет решения! — вспыхнул Безруков. — Мы с вами никогда не будем вместе. Почему вы не можете это понять? Олег молча смотрел в любимые глаза, гипнотизировал их. Сергей развернулся и бросился к двери. Брюнет настиг его в подъезде. Схватив поэта за плечи, Меньшиков прижал его к двери соседней квартиры и увлёк в страстный поцелуй. Серёжа брыкался, отпихивал Олега, которого подобное поведение только раззадоривало. Он ласкал губы Сергея своими, толкался языком в горячий рот, обнимая в охапку, крепко и властно. Кто-то спустился с верхнего этажа и, проходя мимо страстной парочки, присвистнул. Безрукова явно ошеломлял напор Меньшикова, и он трепыхался всё меньше, а Олег зацеловывал его губы и покусывал их. Когда воздуха совсем не осталось, брюнет оторвался от любимого и прошептал: — Я всё равно вас возьму. В светлых глазах Серёжи мелькнул и страх, и полная ошалелость. Вздрогнув, он сиганул по лестнице вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Полы его плаща вздымались, как крылья. Меньшиков последовал за ним. Безруков быстрым шагом пересёк тенистый переулок и вышел на Тверскую. Мимо Олега проходила продавщица цветов с огромной корзиной багровых роз. Брюнет остановился, купил их, а после догнал поэта. Не обращая внимания на оживлённо шагающих в обе стороны прохожих, Меньшиков протянул Серёже корзинку, перекрыв тем самым ему путь. Поэт залился краской. — Это вам, Серёжа. — Спасибо, но… — Мы очень скоро увидимся, — прошептал Олег. — Очень скоро. Он наблюдал за уходящим Безруковым и едва заметно… то ли скалился, то ли улыбался. Сергей нёс корзину и постоянно оборачивался. О, как ему шла эта милая смущённость! Багровые цветы, как обещание жизни и страсти, рассекали серость октябрьского дня. И Тверская сразу казалась шире, светлее, ярче. Только дышать почему-то тяжело, только сердце что-то тянет и тянет. Как же хорошо в эти секунды было Меньшикову. Как же плохо ему было. Разве виноват он в любви и разве можно управлять таким чувством, как любовь, — чувством, которое до сих пор не нашло себе истолкования… Мне жалко того человека. И мне не только жалко, но вот я чувствую, что присутствую при какой-то громадной трагедии души.