Сейчас тебе всё кажется тобой: и треугольный парус на заливе, и стриж над пропастью, и стих чужой, и след звезды, упавшей торопливо. Всё — о тебе, всё — вызов и намёк. Так полон ты самим собою, так рад, что ты, как парус, одинок, и так жесток к друзьям своим порою. О, пусть продлится время волшебства. Тебе докажет мир неотвратимо, что ты — лишь ты, без сходства, без родства, что одиночество — невыносимо. (с)
Мутно-малиновый диск солнца висел по-зимнему низко. Пальцы покусывал трескучий мороз, от чего они становились красными и теряли чувствительность. Можно было достать перчатки из карманов пальто, но Олег не хотел. Он шёл по Неглинной и курил. Какая это была сигарета? Третья? Шестая? Мужчина не помнил. Лёгкие приятно резал мороз, снег тихо летел за ворот, струился под уличными фонарями, лип к оконным стёклам и заглядывал в полутёмные квартиры. Меньшикову казалось, что вместе с морозным воздухом в его лёгкие попал осколок льда. Поболтавшись там какое-то время, он перекатился к сердцу и воткнулся в него. Тихая и удушливая боль давно стала привычной, Олег смирился с ней, зная, что отдохнуть от неё можно только во сне. Но иногда эта боль преображалась, менялась, деформировалась. Она могла стать сильнее, могла стать острой, могла стать нестерпимой или гнетущей, могла принести с собой инфернальный, морозный ужас, могла принести отчаяние. Боль была живым существом, которое могло менять размеры, цвета и формы. И сегодня она являла собой осколок, прочно засевший в сердце. Олег остановился под уличным фонарём и обвёл задумчивым взглядом витрину магазина одежды, из которой лился золотистый электрический свет. Свет был таким ярким и насыщенным, что мужчине отчего-то вспомнился один далёкий летний день… 6 июля, 1918 год. Жара отступила неожиданно. Ещё вчера дом и окна накалялись от небывалого пекла, а сегодня с утра небо хмурилось, капризничало, обещало дождь. И тот зарядил после обеда, когда мать, отец, дядя Боря и тётя Наташа сидели на веранде за круглым столом, на котором остался самовар, чашки из бело-сиреневого сервиза и бирюзовая стеклянная ваза с душистой акацией. Шум дождя летел откуда-то издалека и вместе с тем стучал совсем близко: по оконным стёклам и крышам, плевался в саду. Олег находился в полудрёме. Растянувшись на кровати, он смотрел в потолок, одна его рука свисала к полу. Как же чудно, как сладостно хлебнуть аромат геосмина и озона! Но пока он слишком слабо пробивался в щель приоткрытого окна… Меньшиков встал, чтобы открыть его. Зажмурившись, он вдохнул запах летнего дождя и ощутил его влажные поцелуи на своём лице. Как же прекрасна бывает природа… Олегу захотелось нарисовать дождь и всё, что он видел со своего места: дивный сад, яркие жёлтые и красные цветы, которые ласкал июльский дождь; кусочек шумящего леса вдалеке и холст тёмно-серого неба. Меньшиков видел давно заржавевшую железную конструкцию, которую кто-то притащил на холм и оставил там. Торчащие во все стороны чёрные острые прутья выглядели устрашающе. Казалось, ничего не стоит пораниться о них… Олег отошёл от окна и, дыша полной грудью, сел в плетёное кресло-качалку. Отталкиваясь от пола одной босой ногой, он смотрел в окно, наслаждаясь дождём, его шумным шёпотом, его дивной песней. Белая, наполовину расстёгнутая и мокрая от дождевой воды рубашка липла к груди, как и тёмные пряди — ко лбу. После жары всегда случается дождь. Всё в мире циклично. Меньшиков понял это достаточно давно, и с тех пор будто бы познал глубокую тайну. Повернув голову набок, он увидел своего брата-близнеца. Глядя на Олега из помутневшего зеркала в посеребрённой раме, он ровно и спокойно дышал, блестя тёмно-карими глазами, что в полумраке комнаты могли показаться чёрными. Лицо было воодушевлённым и будто бы слегка взволнованным, и волнение это было каким-то порочным, лишённым чистого восторга, свойственного детям или впечатлительным поэтам, когда они видят, слышат, чувствуют такой вот летний дождь. До чего же ярко цвели тем летом розы! — Давайте украсим гостиную разноцветными розочками, — воодушевлённо предложила как-то мать. — Нарвём побольше белых и раскрасим их. Участвуют все! Нарвали. Разделили поровну. Стали красить. Борис Леонидович раскрасил свои в бордовый и алый цвета: в честь Октября, конечно же; его жена — в жёлтый, который искренне обожала, и в голубой; Евгений Леонидович — в зелёный, Ирина Борисовна — в розовый, а Олег раскрасил свои цветы чёрной и фиолетовой красками. — Как траурно! — воскликнула мать. Меньшиков улыбнулся и, ничего не ответив, поставил свои фиолетово-чёрные розы в напольные хрустальные вазы. «Идеальное сочетание», — подумал он тогда. Олег откинулся с креслом далеко назад, замер, видя чёрные брюки своего двойника в отражении, а затем резко подался вперёд и с присущей себе лёгкостью встал, снял рубашку через голову, не расстёгивая её, и, подойдя к окну, провёл ладонью по мокрому подоконнику, на котором образовалась лужа. Молодой человек ловко вылез из окна и пошёл босиком по рыхлой и влажной садовой земле. Выйдя за пределы сада, Меньшиков посмотрел на небо, с которого потоком стекала вода и, улыбнувшись, провёл двумя ладонями по волосам, убирая их назад. Он шёл, укутанный в шёлк июльского дождя, в сторону озера, туда, где, как и прежде, покачивались высокие сосны-маятники, где пахло жимолостью и озёрной водой. О, безумие природы! О, стихийность случайного дня! Олег, впечатлённый, остановился, увидев статные сосны. Они шумели громко и тягуче, как крылья огромных сказочных птиц. Грозно покачиваясь, они будто бы перемешивали макушками горькую серую гущу туч. Меньшиков долго любовался этим величием. Величием чистым, истинным, настоящим, от этого до боли прекрасным. Сплёвывая дождь, он смотрел на качающиеся сосны так, как смотрят на грозных соперников. А потом, устремив свой ясный и бесстрастный взгляд на озеро, Олег вошёл в него, и кожа его покрылась мурашками, поскольку из-за долгого дождя вода сделалась прохладной. Нырнуть, достать руками берега — вот и всё, что хотелось в те мгновения… Это был обычный летний день. То ли суббота, то ли воскресенье. Он никогда не повторится, но это не главное. Важно лишь то, что был такой день. Был в июле.***
— Олег? Меньшиков обернулся и увидел подходящего к нему со спины Егора. — Ты когда приехал? — улыбнулся Олег, выпуская из алых от холода пальцев сигарету, которая должна была уже обжигать кожу, вот только мужчина ничего не чувствовал. — Вчера! Звонил тебе — никто не брал. Думал уж, укатили в свадебное путешествие, — подойдя к давнему другу, Панфилов похлопал его по плечу. Оба явно были рады встрече. Егор присутствовал на свадьбе и знал, что Серёжа был выдан замуж за Олега против воли. Тем не менее, капитан не ощущал потребности в том, чтобы пожаловаться ему на семейную жизнь. Врать, что Безруков обожает его, тоже не хотелось. Идеальным вариантом было просто обойти эту тему. Панфилов был человеком понятливым и не приставучим, поэтому Меньшиков не волновался о том, что придётся отвечать на неловкие и неудобные вопросы. — Нет, просто переехали на Котельническую, — ответил он. — Ого! Шикуешь, — улыбался Егор. — Дай угадаю… Дядя таки заманил тебя к себе на службу. — Ты проницателен, — хмыкнул Олег. Панфилова нисколько не удивило это известие. А почему — как знать, как знать. — Выпьем кофе? — предложил Егор, кивая в сторону красной вывески «Блинная». — Ты, я вижу, совсем замёрз. — Идём. В сладком запахе пережаренного сахара, сгущенного молока и булочек с изюмом всё казалось чуть менее горьким. Даже кофе не горчил. И острый осколок в сердце Олега перестал так сильно впиваться в кровавую плоть. Пусть временно, главное — хотя бы на немного отречься от ядрёной боли. Панфилов рассказывал о своей поездке в Сибирь. Он уехал туда сразу после женитьбы Меньшикова — такова была воля начальства. Брюнет пил кофе, сдержанно улыбался и вставлял остроумные и своевременные реплики, никоим образом не выдавая своей огромной душевной трагедии.***
В сумерках пришёл человек в белом халате. — Лихачёв Анатолий Васильевич, — представился он. — Я ваш новый лечащий врач. — А куда подевался Возрождённый? — спросил Сергей, не меняя позы. Он лежал с раскинутыми ногами, которые носками касались пола с разных сторон койки, и руками, лениво брошенными на живот. — Он больше не работает здесь. — Неожиданно… — Сергей, расскажите о своём самочувствии, — Лихачёв замолчал и повернулся к медсестре. — Простите, — смущённо пролепетала та, быстро вставая и выходя из палаты. Только после этого психиатр сел на стул, стоящий возле койки больного. Лихачёв был человеком средних лет с короткими русыми волосами, прилежно расчёсанными на прямой пробор; тощим, со впалыми щеками и совершенно постным выражением лица. Когда он говорил, его тонкие губы еле шевелились, казалось, что Анатолий Васильевич делает над собой усилие, используя устную речь. Говорил он чуть резко, но негромко и уверенно. Лихачёв числился заместителем Возрождённого, и теперь было не исключено, что он займёт его место. Если, конечно, более высокое начальство не приведёт кого-то извне. — Вены побаливают, под вечер башка гудит… — А касаемо душевного здоровья? — бесстрастно спросил врач. — Мутно как-то. Но лучше, чем было в те дни, — Сергей имел в виду тот эпизод, когда захотел разодрать в клочья свои чёртовы вены, но не стал уточнять. — Что у меня с башкой-то? Ушиб? — У вас имело место быть сотрясение мозга, — очень сдержанно ответил Анатолий Васильевич. — Это повело за собой цепь изменений в мозге, выведя вас из пограничного состояния в полноценный психоз. Я внимательно изучил вашу историю болезни, и пришёл к выводу, что гипнотерапия — это не совсем то, что вам нужно. Сергея приятно удивило, что этот тоскливый и невзрачный человек так откровенен с ним. Александр Романович не вдавался в детали, не разъяснял Серёже, что с ним творится и какое будет лечение. А тут… — А что мне нужно? — спросил Безруков, захлопав ресницами, как барышня на выданье. — Мы продолжим приём аминазина с постепенным повышением доз, а также я пропишу вам курс водных процедур. — Без тока? — содрогнувшись, подозрительно спросил Сергей. — Без. Это ванны с… бурлением, скажем так. И добавлением трав. — Понятно… А можно мне… — поэт слабо пощёлкал пальцами, подбирая слово, — сокамерника? — В принципе, можно, — сухо сказал Лихачёв. — Вот только в этом отделении лежат люди, страдающие шизофренией, протекаемой в острой форме. Вы уверены, что такой собеседник скрасит ваш досуг? Безруков вспомнил парня, что видел на этаже, и отрицательно мотнул головой. Одному, конечно, было ужасно скучно, но с подобными кадрами голова могла потечь — Сергей почувствовал это на уровне инстинктов. — Что ж, тогда пока всё, — Анатолий Васильевич встал и направился к двери. — Подождите. А курить мне можно? — В конце коридора есть курилка. Вы можете попросить родных принести вам сигареты, — с каменным лицом ответил психиатр. — Спасибо, — широко улыбнулся Сергей. Лихачёв слегка кивнул и, отвернувшись, вышел из палаты. Безруков встал и подошёл к столу. Сдержав зевок, он сел на стул и посмотрел в окно. Зимние сумерки холодны, печальны и одиноки. Голые ветви деревьев тянутся к массивному небу, словно просят, вымаливают весну. Сергей открыл свою тетрадь, в которой фиксировал строки к будущим стихам. Он написал то, что было на уме, почерком корявым и всё так же не своим: «Нам будет легко и прекрасно Листвой золотою шуршать. И листьям, Как ласточкам красным, В полёте не будем мешать. И станет нам близок и дорог Закат, Уходящий во тьму. И новым покажется город, Когда мы вернёмся к нему». Поставив точку, Сергей откинулся на спинку стула и запрокинул голову. Так и сидел, глядя в потолок. Москва… Она вспоминалась ему своими широкими проспектами и умытыми поутру мостовыми. Старые московские дворы — отдельный вид искусства. Ах, если бы он был художником, он бы непременно их нарисовал. Чтобы помнить даже тогда, когда ничего не станет, когда город станет футуристическим и фантастическим пристанищем строителей великого коммунизма. «Ты не доживёшь», — мелькнула в голове мысль, дарящая прилив адреналина. А ведь точно. Не доживёт. Серёжа не мог представить свою старость. Ни в какой вариации. Даже завтрашний день казался тревожным и мутным, как окно в подъезде, что смотрит в осенний двор. Что уж говорить о старости? Нет, она не для него. Всё бросить. Уйти из больницы. Ходить по улицам Москвы, бродить по переулкам тесным, восхищаться тем, как городская архитектура нового и старого времени схлестнулись, как Азия и Европа… Уйти бы, пойти бы гулять. Вот только за окном зима. А это значит, что придётся дожидаться весну. Октябрь, 1934 год. Меньшиков застал Безрукова врасплох. Появился в доме Ларина и вошёл на кухню, в которой находился поэт. Тот сидел на подоконнике и курил, уныло глядя в окно. Олег закрыл дверь. Сергей, заметив, что уже не один, вздрогнул. Сердце зашлось в бешеном стуке. — Вы… Как здесь оказались? — в ужасе прошептал он. — Ваш дядя впустил меня, — чуть ухмыльнувшись, ответил Меньшиков, неотрывно глядя на Безрукова. — Вы сводите меня с ума! — воскликнул Серёжа. — Это взаимно, — ответил Олег, понимая, что лукавит — он был совершенно в здравом уме и трезвой памяти. О его острый рассудок можно было уколоться до крови. — Прошу вас, отстаньте от меня, — Сергей бросил сигарету в пепельницу так, словно это был огромный таракан. — Вам ничего не светит, я же сразу сказал… — Вы рубите с плеча. Вы меня не знаете, — улыбнулся Меньшиков. Ему было сладко и больно, словно намазал душу мёдом и начал тычиться ею в иголки в игольнице. — Вы меня тоже, но преследуете! — опасливо глянув в карие глаза, ответил поэт. — Я вас знаю… Прекрасно знаю. Быть может, даже лучше, чем вы знаете самого себя, — плавным, бархатистым баритоном ответил Олег. — Вы не в себе, — Безруков встал с подоконника, глядя на Меньшикова так, как начинающий укротитель смотрит на льва, оказавшись с ним в одной клетке. — Всё относительно. Но я бы хотел быть в вас. Сергей вспыхнул и зарумянился. — Это ваш последний шанс, — добавил Олег, наслаждаясь порозовевшим лицом любимого. — Мы можем договориться, вы можете дать и мне пресловутый шанс прямо сейчас. В дальнейшем последуют жёсткие меры. — Вы мне угрожаете? — ухмыльнулся Сергей. — Ставлю перед фактом. — Нет, нет и нет! — совершенно капризно воскликнул Серёжа и даже ногой топнул. — Я никогда не буду с вами! Никогда! Уймитесь же! Сердце брюнета словно облили кислотой. Он рассмеялся мягким и приятным смехом. Затем кивнул и вышел из кухни. Безруков же покинул её только тогда, когда услышал, как хлопнула входная дверь. — Дядя, что этот человек хочет? — крикнул он, проходя в кабинет Ларина. — И зачем ты его пускаешь?! — Сергей, прекрати орать! — рявкнул тот, не переставая делать записи. — Это племянник моего лучшего друга. И я не только буду его впускать, я буду делать это с радостью! — Он преследует меня! — возмутился поэт. — Олег — замечательный человек. Я бы на твоём месте присмотрелся к нему, — кашлянув, ответил Иван Дмитриевич. — Твои пьянки и гулянки, твои подозрительные дружки доведут тебя до жёлтого дома или алкоголизма. Задумайся. — Если тебе надо, присматривайся к нему сам! — в ужасе воскликнул Сергей. — И не трогай моих друзей! С этими словами он вышел из кабинета и поспешил в свою комнату. «Нечего бояться, — думал он. — Что он мне сделает? Съест? Нет. Убьёт? Вряд ли. Надо просто куда-нибудь уехать… Чёрт, на носу большой концерт в Доме Литератора. Как некстати!». Облачившись в белый костюм и синюю рубашку, а затем накинув сверху плащ, Сергей поехал к Шорохову, у которого сегодня собиралась большая компания, состоящая исключительно из литераторов. Серёжа, конечно же, не стал рассказывать друзьям о преследованиях. Ему было стыдно. Ему всегда было стыдно говорить обо всём, что касалось чувств, даже если дело косвенно задевало его самого. Ему было стыдно смотреть на тех пассий, которых он оставил легко и просто, словно шмель, перелетевший с одного цветка на другой. Он никогда не объяснялся и не просил прощения. Перегорая, он исчезал, надеясь, что партнёр поймёт всё без слов. Увы, так случалось не всегда. Некоторые «брошенные» находили Сергея, и иногда выводили на откровенный разговор скандалом, публично. Бывали и те, кому приходилось объяснять и разжёвывать, что всё прошло. Многие не понимали: «Вчера ещё горел от влюблённости, а сегодня проходит мимо, даже не узнав в толпе. Как так?». Но из песен слов не выкинешь. Серёжа, ведя подобный образ жизни, нажил себе немало врагов, но думать об этом ему не хотелось. Не хотелось ничего, что мешало творить и портило счастливое существование. И без того были поводы для мучений, боли и тоски. И длились эти приступы по несколько дней, когда Безруков терял всяческую связь со своей обычной жизнью. — Не любишь ты людей, — как-то сказал Гринёв, слегка улыбнувшись. — Не люблю, — подумав, признался Сергей. — Я, вообще, любить не люблю. И не умею. — Вот уж прям не умеешь? — хмыкнул Вася, обнимая друга за плечи. — В романтическом смысле — нет, не умею. Мне в человеке нравится что-то лишь пару мгновений, пока он не начинает показывать себя настоящего. Просто поворот головы, улыбка, выражение глаз. В такие секунды я что-то чувствую, но это быстро проходит, — ответил Серёжа, закидывая ноги на соседний стул и затягиваясь. Новые штиблеты эффектно блестели. — Хорошо, что ты хотя бы это понимаешь. Хуже, когда человек считает, что умеет любишь, а сам — нисколечко, — задумчиво сказал Никита. — Ах, обмануть меня не трудно — я сам обманываться рад… — протянул Безруков и развязно улыбнулся. И вот, пожалуйста, этот «чёрный человек», странный, непонятный, настырный, говорит, что всё за него решил. Что это может внушать свободолюбивой душе, если не ужас? …Олег шёл домой и тяжело дышал, выдыхая рваные облачка пара. Вчера Борис Леонидович предложил ему единственное спасение — принудительный брак. И Меньшиков решил, что если ему снова не удастся поговорить с Серёжей, то он примет это предложение. Смеркалось. Генерал гостил у Олега. Тот встал, включил торшер — оба не любили яркий верхний свет. — Я хочу с тобой серьёзно поговорить, — сказал совершенно банальную фразу Борис Леонидович. — Давай, — спокойно ответил Меньшиков, возвращаясь в своё кресло. — Ты не подумай, что я вмешиваюсь не в своё дело, но я заметил, как ты смотришь на Сергея, — помолчав, глухо произнёс дядя, внимательно глядя в глаза мужчины. — Мы виделись с Иваном, он выразил волнение по его поводу. Сказал, что Серёжа кутит, швыряется его деньгами, не слушается, катится в пропасть. Вместе с тем он заметил, что ты приходил к Сергею и он случайно услышал, о чём шла речь. Ты предлагал ему брак… Это очень серьёзный шаг, а ты — серьёзный человек. И я подумал, что обязан тебе помочь. Я ведь вижу, как ты мучаешься, вижу, что богемному Серёже ничего не надо… Брюнет легко провёл ладонью по лицу, от глаз к подбородку, словно снимая маску. Моргнув, он склонил голову набок и посмотрел в окно. Ничего не сказал. — Возможно, это лучший вариант для вас обоих. Ты заполучишь того, кого хочешь, а Сергей возьмётся за ум. Меньшиков помолчал какое-то время, а потом потянулся за сигаретами, лежащими на кофейном столике, и сказал: — Я согласен. Олег возвращался домой после последнего разговора с поэтом и вспоминал этот вчерашний эпизод. Серёжа… ягоды крыжовника, тёплые от летнего солнца. Ветреный, лёгкий и грустный, как сентябрьский денёк в преддверии сумерек. Его смех, улыбка, блеск светлых глаз, его мужская притягательность, сочетающаяся с какой-то заметной ранимостью… Как бесценно всё это было! Воспоминания, словно яркие картинки — вот и всё, что оставалось Олегу, когда он лежал в полутёмной спальне и смотрел на агонизирующие на потолке тени. Он мог думать о Сергее хоть сколько и хоть когда. Он думал о нём постоянно, даже когда казалось, что не думал. Воспоминания и мысли — этого у мужчины никто не мог отнять. Это было только его личное, сокровенное. И Серёжа был его, хоть ещё и не понимал этого. И его холодное сердце — его. Всё-всё его… В Олеге, словно начинающаяся буря, поднималась ревность. Это было страшное, тёмное, губительное и беспросветное, как осеннее болото, чувство. Меньшиков ревновал Сергея ко всему и ко всем. К тому, что тот не с ним. К тому, что тот шатается по Москве не пойми, с кем. К тому, что улыбается другим, случайно или намеренно касается этих других… он даже ревновал к сигарете в его губах. Всё это забирало у него Безрукова. Ноша становилась всё неподъёмнее, и её роковая судьбоносность стала очевидной. Он, самостоятельный с ранних лет, рассчитывающий только на себя, душа компаний, человек полностью гармоничный и самодостаточный, вдруг ощутил редчайшее чувство всепоглощающей любви. Любви, о которой писали классики, и то редко. И Олег знал так же хорошо, как то, что за четвергом следует пятница, а дважды два равняется четырём, что эту ношу ему нести до конца своих дней. Хорошо не знать себя до конца. Хорошо иметь возможность заблуждаться и жить в иллюзиях. Но Меньшиков так не умел. Острый мозг, как нож, хоть масло режь, с убийственным спокойствием понимал, что этот человек и эта любовь, что случается раз в столетие, сожгут его изнутри, уничтожат. И просто улыбался своим мыслям, блестя глазами. А редкие прохожие думали, что красивый мужчина в чёрном двубортном пальто и спадающими на лоб тёмными прядями волос улыбается именно им. И улыбались в ответ.***
Олег шёл по мокрой траве. И опять тот безумный июльский дождь, своим шёпотом напоминающий трепет дальних морей. Небесная вода очищает, дарит умиротворение, облизывает кровоточащие раны. Ему чуть за двадцать. В доме остались родители, дядя и тётя. В гостиной всё те же фиолетово-чёрные розы. В стеклянной вазе чахнет белоснежная акация. А он идёт к железной конструкции, что ждёт своих жертв, заточив остриё прутьев. А цветы в саду благоухают, пьют дождевую воду, и отчаянно ярко цветут. Как не цвели уже несколько лет. Олег подходит к конструкции и прислонился грудью к острой железной палке, торчащей вверх, словно кость заморского чудища. Остриё царапает кожу на груди и постепенно входит в его тело. Меньшиков насаживался на прут рыдающим сердцем, протыкает его им, и чувствует, как вместе с жизнью уходит боль. Олег проснулся с дрожащими губами, с томительной болью в теле, выворачивающей жилы. В холодной постели. В тёмной спальне. С одиноким белоснежным фонарём луны, заглянувшим в оконное стекло.