Я не здесь. Я там, где ты… В парках строгие цветы. Строгий вечер. Строгий век. Строгий-строгий первый снег. В первом инее Нева. Беспредельность. Синева. Чьи-то окна без огня. Чья-то первая лыжня. Опушённые кусты. Веток смутные кресты. И, медвяна и седа, вся в снежинках резеда. Длинных теней странный пляс и трамваев поздний лязг… Сладко-талая вода. Сладко-тайная беда. ©
Июнь, 1926 год. Семнадцатилетний Серёжа, с ещё совсем по-юношески округлыми и милыми чертами лица, сидел в плетёном кресле и смотрел на море. На колене лежала открытая записная книжка в добротной твёрдой обложке тёмно-бирюзового цвета. Поднеся карандаш к губам, Безруков послюнявил грифель и продолжил писать: «Нет солнца, но светлы пруды, стоят зеркалами литыми, и чаши недвижной воды совсем бы казались пустыми, но в них отразились сады. Вот капля, как шляпка гвоздя, упала — и, сотнями игол затоны пруда бороздя, сверкающий ливень запрыгал — и сад зашумел от дождя». Стихотворные строки лились на удивление легко и мягко. Зачастую произведения Сергея рождались с трудом, они были выстраданными, поэтому такие дни, как этот дивный полдень у моря, были особенно хороши. Они с дядюшкой приехали сюда, в Адлер, семь дней назад. Безрукову и раньше доводилось бывать на юге, у моря, но эта поездка была особенной. Всё изначально пошло по своему уникальному сценарию, не повторяя былые путешествия. Во-первых, с ними поехал известный поэт Николай Черновой. Почему — для молодого человека осталось загадкой. Во-вторых, Серёжа неожиданно находился в хорошем расположении духа, не закатывал дяде сцен и, вообще, был непривычно тих. В-третьих, недавно партия новых стихов молодого поэта попала в толстенный альманах «Избранное. Лучшие советские писатели». Как же льстило оказаться в одном ряду с именитыми авторами! Ларин и Безруков остановились в арендованном доме, стоящем на берегу моря. Одна стена дивного двухэтажного особняка была из белого ракушечника, которую было приятно щупать. Выпуклые ракушки так и хотелось вырвать… Серёжа даже попытался это сделать. Большая терраса и не менее большая веранда благоухали, нежась под лучами жгучего солнца и жадно вдыхая аромат моря. Нежно-голубое небо и насыщенно-синяя вода составляли чудесное сочетание, так радующее глаз. Вечерами на горизонте образовывалась оранжевая линия заката, который горел долго и ярко, как фонарь самого известного питейного заведения в городе, чтобы закрыться после самого последнего посетителя. Закат тоже отчаянно горел до последнего зрителя. Он словно гордился своей южной красотой. Сергей повернул голову налево. Он находился в тени, поэтому пекло не особенно его волновало. По золотистому песку, чинно разговаривая, шли дядя Ваня и Лариса Петровна. Эта женщина была зазнобушкой Ларина. Безруков не знал деталей, но был в курсе, что когда-то их связывал бурный роман, который в последние годы возобновился в письмах. Они встретились и стали «приятельствовать». Несколько раз Лариса Петровна приезжала к Ларину в Москву, несколько раз он наведывался в Адлер к бывшей любовнице. Теперь вот приехал с Серёжей, которого не очень-то хотел оставлять одного, поскольку чувствовал, что слава, обрушившаяся на юношу, могла в два счёта испортить его. Чем бы он занимался, оставшись без надзора? Конечно же, посещал бы подозрительные вечеринки, пил и курил, играл в карты… — Добрый день, — раздался несколько насмешливый голос. Серёже не нужно было поворачивать голову, чтобы понять, что он принадлежал Черновому. — Добрый, — ответил Безруков. Николай сел в соседнее плетёное кресло и закинул щиколотку левой ноги на колено правой. Узкая голубая брючина приподнялась, оголяя белый носок. — Не скучаешь в этой обстановке? — спросил Черновой, делая глоток воды из стакана. Кубики льда звякнули, встретившись. — Скучать некогда — пишу. — А мне вот не пишется. Не люблю южное солнце, — ухмыльнулся Николай, глядя на море. — Зачем же вы тогда поехали с нами? — посмотрев на мужчину, спросил Безруков. — Мне хотелось узнать тебя получше. Ты слишком стремительно ворвался в наш московский поэтический мир. Какой же ты без маски? Интересно, — Черновой ответил на взгляд. — Вы думаете, здесь я буду каким-то другим? Что же может измениться? — ухмыльнулся Сергей и посмотрел на свои записи. — Здесь нет необходимости казаться лучше. Море, оно как бы располагает к откровенности… — А для меня ничего не меняется в чужом городе, — в голосе молодого человека мелькнули горделивые нотки. Черновой ухмыльнулся и ничего не ответил. …Впоследствии они время от времени вместе посещали разные городские мероприятия и заведения. Больше всего Сергею запомнился просмотр юмористических изображений фантаскопа. Сеанс длился почти два часа и сопровождался музыкой и чтением отрывков из пьес. После показа они с Николаем пошли домой через рынок, в котором царил запах экзотических фруктов, шафрана и гвоздики. Черновой купил два здоровенных персика и отдал один Серёже. Тот не стал есть немытый плод и решил, что расправится с ним дома. Солнце клонилось ко сну, и румянец заката очертил линию горизонта на западе, плеснулся кляксами в воды Чёрного моря. Безруков прекрасно помнил тот момент, когда ощутил на своей шее сзади, там, где заканчивается рост волос, сухие и грубоватые пальцы. Сергей сильнее сжал персик в своей руке, чувствуя, что нажми он чуток посильнее, фрукт сочно треснет. — Вы же понимаете, что без более… опытных учителей и покровителей остаться на плаву очень тяжело? — голос Чернового был подёрнут неприятной поволокой какого-то несдержанного вожделения. — Если есть талант, то не нужны покровители, — как можно спокойнее и надменнее ответил Безруков. — Слова мальчишки… — прошептал Николай, наклоняясь и опаляя дыханием его ухо, начиная осторожно сжимать шею парня. — Но, знаете, молодость — это то, что отличает вас от остальных. Берёте наглостью и обаянием, свойственным юнцам. Сергей вспыхнул, ощущая, как вторая ладонь Чернового легла на его грудь. У него ещё не было никакого романтического и сексуального опыта, и не очень-то тянуло, а тут такое… Отпустив шею Безрукова, Николай развернул парня к себе за плечи и впился губами в его губы. Поцелуй вышел жёстким и настойчивым. Несколько секунд одуревший от происходящего Серёжа позволял целовать себя, а потом, резко придя в себя, влепил персик в щёку мужчины. Тот сразу же отпустил молодого поэта. На коже лица блестела фруктовая мякоть. Забавно. — Идиот… Теперь ты потеряешь всё, что имеешь! Уж я об этом позабочусь! — в ярости выкрикнул ему вслед Николай. Неизвестно, что было бы дальше. Возможно, такой странный и резкий отказ действительно сыграл бы против Серёжи, но узнать это не получилось, поскольку вскоре после того случая Черновой был застрелен в Москве неизвестными. Поговаривали, что у него были связи с рецидивистами.***
Стол был заставлен тарелками с едой, приятно пах горячий кофе, дымясь. Вот только аппетита у Олега всё равно не было. Он вошёл на кухню, глядя мрачно и исподлобья, застёгивая при этом пуговицы на манжетах чёрной рубашки. — Надо бы позавтракать. Что-то вы стали по утрам только кофе пить — это вредно, — назидательно сказал Иван, по привычке шурша газетой. — Ничего не лезет, — вкрадчиво ответил брюнет и сел за стол. Сделал глоток обжигающе горячего напитка. — А вы через силу… Энергия-то нужна. Да и здоровье можно посадить… Сделал ваши любимые блины на кефире с фаршем. Попробуйте, не обижайте старика, — оторвавшись от чтения, улыбнулся Иван. Меньшиков посмотрел на румяные блинные рулетики. Есть не захотелось, но капитан решил действительно «не обижать старика», взял вилку и нож, и начал отрезать от фаршированного блинчика. Вот если бы напротив сидел не Иван, а Сергей, то всё было бы иначе… Особенно, если бы тот был улыбчив и мил, а не восседал надутым, как мышь на крупу. А если бы ещё сам приготовил завтрак — о, какие смелые мечты! — тогда Меньшиков бы съел всё, что приготовил муж, и трижды попросил добавку. — Вкусно, — сказал Олег, медленно жуя. Блины и фарш были и впрямь приятными. — Вы стали катастрофически мало есть, — продолжал Иван. — Нельзя так. — Ты забыл, что мне уже не тринадцать? — беззлобно ухмыльнулся Меньшиков. — Есть нужно всем живым существам, а не только детям, — со знанием дела сказал Иван и снова уткнулся в газету. — Учёные сделали новое открытие. Послушайте: «То, что от любви можно умереть, доказали учёные. По их словам, у человека, переживающего несчастную, неразделённую любовь сердце может буквально разорваться. Дело в том, что в то время, когда человек находится в состоянии сильного стресса, выброс адреналина парализует нижние камеры сердца и переносит огромную нагрузку на верхние. Раньше считалось, что адреналин как будто заставляет сердце биться чаще. На самом же деле в отдельных случаях он вызывает слабость, и в том числе сердечный паралич, итог которого является смертельным». Когда старик замолчал, Олегу захотелось сказать что-то колкое. Он смотрел на Ивана, но тот увлечённо рассматривал снимки под статьёй. Капитан отрезал от блина ещё немного и отправил в рот. …Москва была такой пушистой и белоснежной, что казалось, это не город вовсе, а глянцевая зимняя открытка из разряда тех, что обычно посылают друг другу на Новый год и Рождество. Меньшиков ехал на службу, одной рукой ведя автомобиль, второй поднося сигарету к губам и затягиваясь. Мужчина ощущал себя одним сплошным чувством. Он был одной сплошной любовью. Горящей, израненной, и сердце его, должно быть, уже покрылось чёрными пятнами. Всё чаще и всё отчаяннее Олег ловил себя на мысли, что хочет вырезать его и рассмотреть. Это, должно быть, больно… Но ведь не больнее того, с чем Олег живёт изо дня в день? Через двадцать минут он вошёл в кабинет генерала. Тот сразу же отложил в сторону перо и улыбнулся племяннику. — Доброе утро, — сказал он. — Доброе утро, — сев, Меньшиков протянул Борису Леонидовичу материалы дела. — Так-так, что тут у нас? — пробормотал генерал, беря папку и открывая её. — Мне удалось выяснить, что отец Ульяны Макеевой был другом исчезнувшего на Мрачном озере Ольховского, — сухо сказал капитан, глядя в лицо родственника. — Вот это интересно! — ухмыльнулся тот. — А где же этот… — Поплавский. Он уже давно живёт во Франции. — Что думаешь обо всём этом? — Борис Леонидович с интересом посмотрел на Олега. — Я думаю, что неспроста Макеева вела переписку с бывшим возлюбленным. Вероятно, она готовила почву для того, чтобы тоже покинуть страну. Не исключено, что здесь были замешаны драгоценности — после её смерти не были найдены ни они, ни письма от Поплавского. Возможно, она нашла кого-то, кто пообещал ей помочь вывезти побрякушки с собой во Францию, взамен она планировала отдать ему что-либо из этих вещей. Что-то пошло не так, или же старушка просто наткнулась на обычного бандита — её убили, а всё драгоценное вынесли. — Звучит логично. — Я считаю, нужно дождаться весны, и ещё раз исследовать территорию возле озера. Не исключено, что тогда поиски происходили из рук вон плохо — это было очень давно, да и мы с тобой знаем, насколько «хорошо» работала имперская полиция. Возможно, трупы закопаны где-то неподалёку, — рассудительно произнёс Меньшиков. — Замечательно. Что ж, тогда не будем закрывать дело Макеевой. Ты ухватился за что-то вполне ощутимое… — сказал генерал, и его взгляд неожиданно стал удивлённым. — Поплавский… Так-так-так… Знакомая фамилия. Сейчас. Мужчина что-то поискал в ящиках стола. Вытащив чёрную папку, он открыл её и пробежался взглядом по написанному: — Олег, этот Поплавский промышляет скупкой дореволюционного отечественного антиквариата — сейчас в Европе на него большой спрос. Мне кажется, ты должен этим заняться. Я давно хотел дать движение этому делу, но… Кто знает языки, как ты? И улыбнулся племяннику. — Ты хочешь послать меня во Францию? — уточнил брюнет. — Да. Нужно дать работу твоим талантам. Что скажешь? — Сергей в больнице, я не могу его оставить, — голос капитана стал жёстким. — Вы поедете вместе. Когда его выпишут. Ехать в одиночестве я бы тебе не предложил — я ведь всё прекрасно понимаю… Меньшикову показалось, что в заботливом тоне Бориса Леонидовича звенели ощутимые нотки сочувствия. Он лишь сдержанно ухмыльнулся в ответ и ничего не сказал. Октябрь, 1934 год. Безруков проснулся в дурном расположении духа. Хотелось выпить чашечку кофе и засесть за стихи, никого не видеть и ничего не слышать. Накануне он слишком покуролесил, проиграл остатки гонорара за карточным столом — в общем, поводов для веселья было не очень уж много. Поэт вышел в столовую, сел за стол и тут же схлестнулся взглядом со странным, будто бы полубезумным взором Ларина. — Всё решено, — вдруг сказал тот, медленно откладывая газету. — Ты выходишь замуж за Олега. — Это не смешно, — вздрогнув, уязвлённо отозвался Серёжа. Его и так достаточно запугали преследования этого «чёрного человека»… — Это не шутки. Мы посовещались с Борисом и решили, что так будет лучше. Для всех, — уверенно произнёс дядя и сцепил пальцы в замок, выразительно взирая на парня. Он понимал, чем обернутся ему эти слова. И был готов. — Да как ты… Как вы… посмели что-то решать за меня?! — завопил Сергей, краснея лицом. — Я предупреждал тебя, просил взяться за ум. Ты катишься в пропасть. Ты не копишь на будущее, ты только транжиришь деньги. А карточные игры? Ты в курсе, что эта твоя игральная деятельность нелегальна? Ты хоть знаешь, что это наказуемо? А ведь я говорил… — Ты не посмеешь! Не посмеешь выдать меня за него! — в панике выкрикнул Безруков, вскакивая. — Я уйду из дома, ты меня не найдёшь… — Ты забыл, кем является Борис? — невесело ухмыльнулся Ларин. — Он тебя из-под земли достанет. Тебе хочется отправиться в путешествие в подвалы НКВД? Мне не очень. Сергей в ужасе смотрел на дядю, отступая назад, а потом выскочил из столовой и помчался к себе. Распахнув шкаф, он схватил вещи и швырнул их на кровать, потом ещё и ещё. Надо взять побольше… — Серёжа, послушай меня внимательно… — сказал Иван Дмитриевич, резко заходя в комнату. Тот ничего не слышал и не видел, его трясло от новой информации. Тогда дяде пришлось схватить племянника за руку и развернуть к себе. Сжав плечи Сергея, он встряхнул его. — Ты же понимаешь, что на карту поставлено всё? И твоя поэтическая деятельность в первую очередь. Ты хочешь и дальше выступать, печататься, быть лучшим? — с расстановкой спросил Ларин. — Хочу, — тихо ответил Безруков. — Тогда тебе придётся согласиться. Точнее, смириться, потому что согласие твоё не нужно. Всё решили, — слегка покачав головой, сказал дядя. Сергей с трудом отвернулся от него и прошёл к кровати. Сев, он упёрся локтями в колени и вплёл пальцы в волосы. Постанывая, Безруков сидел в позе самого несчастного человека на свете несколько долгих минут, а потом перевёл на мужчину покрасневший взгляд и тихо сказал: — Дай мне его адрес.***
Сергею понравилась водная процедура. Он лежал в бурлящей зеленоватой воде, пахнущей хвоей и чем-то сладковатым, и смотрел в широкое, но короткое окно, находящееся под потолком. Поэт видел запорошенные снегом верхушки деревьев, грозно покачивающихся от порывов январского ветра. Сперва голова Безрукова была пуста, как то часто бывало после приёма антипсихотика, а потом вдруг откуда-то из недр души вылезла злость. И направлена она была, конечно же, на Меньшикова. Он вдруг с небывалой ясностью осознал, что будет мстить. Пусть последние события и выбили его из колеи, но это не могло отменить желание Сергея заставить Олега страдать. За то, что испоганил ему жизнь и посадил на цепь. «Я не могу уйти. Не могу уехать. Единственное, что мне под силу — ранить словом. И я не успокоюсь, даже не мечтай», — подумал Безруков, мстительно обращаясь к Меньшикову. Он прекрасно знал те фразы, которые превращали Олега во взбешённого дьявола. Но их стало маловато, пора было расширять арсенал оружия. Именно этим и занимался Сергей последние двадцать минут процедуры. Потом он вернулся в палату и задремал, а когда проснулся, за окном было уже излишне сумрачно, и темноту рассекал только белый покров снега. Безруков заметил сидящую на стуле возле своей койки фигуру, и вздрогнул от неожиданности. Это был Меньшиков, уже почти окончательно слившийся с темнотой, если не считать лица. Он был облачён во всё чёрное. — Ты давно тут сидишь? — с хрипотцой спросил Сергей. — Достаточно. — Похлопочи, чтобы и тебя сюда упекли. Тебе лечиться пора, — ядовито ответил поэт. — Только пусть кладут не в эту же палату — я и без того не знаю, куда от тебя деться. Сердце Меньшикова болезненно сжалось. Он улыбнулся, в темноте мелькнули его ровные зубы. — И что ты улыбаешься? — раздражённо спросил Сергей. — Мне рыдать? — ухмыльнулся Меньшиков. — Я был бы рад увидеть это. Но ты же не человек, ты — монстр. Монстры не плачут. «Монстры не плачут», — пронеслось эхом в голове брюнета. И, кажется, даже выжглось на сердце. — У тебя же есть сигареты? — помолчав, грубовато продолжил Серёжа. — Мне разрешили курить. Дай всю пачку. Олег медленно вытащил пачку и спички из внутреннего кармана чёрного пиджака, протянул мужу. Тот забрал, стараясь не касаться пальцами руки мужчины. Спрятав «добычу» под подушку, Сергей недовольно посмотрел на Меньшикова, который бесил и пугал Безрукова одновременно. — Жаль, я совсем один в палате, — решив пустить в ход оружие, сказал он. — Мне бы не помешал симпатичный сокамерник. Вдруг он бы мне понравился? Оказался моей судьбою? Олег медленно моргал, глядя в очи Безрукова. Его лицо походило на каменную маску, ни один его мускул не двигался; глаза всё так же напоминали бурлящий в турке кофе. А внутри… внутри всё рвалось на части и сжималось от нестерпимой, удушливой боли. Сердечная боль даже стала физической, заставляя Меньшикова сжать колено, но в полумраке палаты Сергей этого не увидел. Если бы Олег мог позволить себе выплеснуть все чувства, он бы орал, как бешеный: «Я люблю тебя! Я люблю тебя, чёртов эгоист! Как же больно! Как больно!». И, скорее всего, он бы взял нож и убил кого-нибудь. Любого, кто попался бы под руку. Он бы рыдал и рычал, давая внутреннему отчаянию от этих жестоких слов выплеснуться сполна. Он бы с наслаждением вырезал бы собственное сердце, заходящееся в кровавом кашле ревности. Должен же быть какой-то предел боли? Какая-то черта, за которой нет уже ничего, кроме блаженного покоя? — Я ведь обаятелен и молод. А ещё я прекрасный поэт. Мне не составит труда очаровать любого, — продолжал издеваться Сергей, с ухмылкой глядя на Меньшикова. — Надеюсь, ко мне положат второго пациента. Какого-нибудь интересного мужчину… Рыдать без слов — вот, что оставалось брюнету. Подавшись вперёд, он коснулся указательным пальцем бинтов на правой руке супруга. Спросил подрагивающим от эмоций шёпотом: — Болит? Сергей растерялся. Он надеялся на несколько иную реакцию. Внешнее каменное спокойствие капитана выводило из себя ещё сильнее. Если бы Безруков не был так ослеплён жаждой мести, которая неожиданно стала навязчивой идеей, он бы заметил, что мужчина выглядит болезненно и бледно. — Немного, — ответил Серёжа и поджал губы. Меньшиков погладил пальцем бинт, рассматривая его каким-то странным, поблёскивающим взглядом. Сергей вспыхнул и резко вскочил с койки, хватая супруга за ткань пиджака на спине. — Как же я тебя ненавижу! Не перевариваю, видеть не могу! Олег подался вверх и накрыл губы поэта страстным поцелуем, крепко сжимая в ладонях его зад. Меньшиков целовал Безрукова грубо, с той болью, что сидела внутри, с безграничной любовью и памятью сердца. Сергей задыхался, только и успевая мстительно кусать губы капитана и сжимать в кулаках чёрную ткань пиджака на спине Олега. Из-за этого вены неприятно, до боли, тянуло. Объятия Меньшикова были неожиданно тёплыми, несмотря на их собственническую жёсткость. Мужчина прижимал любимого к себе, вжимался грудью в его грудь, ощущая, как кровоточит и рыдает сердце. Целовать желанные губы — да, в этом были крупицы счастья, но счастья сворованного, эфемерного и призрачного. Счастья горького и выстраданного. Где заканчивается счастье и начинается несчастье? Почему эти два чувства неразрывно рядом, почему одно так сильно зависит от другого? Быть может, потому что без познания горя мы не сможем ценить счастливые моменты, радость обесценится и перестанет быть радостью? Или это оправдание придумали те, кто слишком много страдают? Олег окунулся в этот безумный поцелуй с привкусом крови во рту, как в тёмное озеро, в котором не знал броду. Вселенская глубина Безрукова, его странность, граничащая с сумасшествием, были огнём, который жарил, заставлял одежду липнуть к телу, заставлял желать безумного, долгого, нежного и грубого соития. Всегда. Везде. В любое время. При малейшей возможности. Меньшиков проглатывал все несказанные злые слова Сергея, всё то, что поэт хотел ядовито на него обрушить острыми осколками. Он посасывал язык Серёженьки, желая откусить его и проглотить. А потом трахнуть. Олег оторвался от Серёжи, когда начал задыхаться. Безруков сделал шаг назад и сел на койку, подрагивая и стараясь отдышаться. На его губах багровели капельки крови. Капитан наблюдал за тем, как Сергей принимает лежащее положение, испуганно глядя на него. Словно боясь, что муженёк снова накинется и начнёт безумно целовать. И тот накинулся. Навис над успевшим только дёрнуться Серёжей, и припал губами к его шее сбоку. Сперва он просто целовал истерично бьющуюся венку, потом провёл по ней языком и вобрал светлую кожу в рот, начиная посасывать и покусывать. Биение жизни в одной только венке будоражило сознание мужчины. — Отпусти… — прошептал Безруков, стараясь оттолкнуть мужа, но руки нещадно ныли, а Меньшиков, как всегда, был настырен. Он прикрыл глаза и втянул кожу в рот, заставляя Сергея застонать. Олег оставлял засос на шее любимого, причмокивая, покусывая кожу. Отстранившись спустя несколько мгновений, он залюбовался засосом и провёл по нему кончиком указательного пальца, заставляя поэта содрогнуться. — Метка… Ты только мой, Серёжа… Помни это, как имя своё, — прошептал Меньшиков, неотрывно глядя чёрными от вожделения глазами на следы зубов на светлой коже. Дверь отворилась. На пороге возникла медсестра и сообщила, что сейчас будет ужин, а затем ушла. О, как же не хотелось покидать любимого! Олег выпрямился и приласкал щёку лихорадочно блестящего глазами Безрукова. — Скоро увидимся, — с тёмной нежностью произнёс он. — Век бы тебя не видел. Ты — самое настоящее проклятье, — выпалил Сергей, со смесью негодования и страха всматриваясь в бледное лицо чекиста. «Так достаточно больно. Спасибо», — подумал Олег и, улыбнувшись Серёже, вышел из палаты.