Когда выпал снег

«Вчера сняли швы. Сегодня мне впервые разрешили прогуляться. Снег скрипел под ногами, казался таким белым, что будто бы даже становился голубым. Такой вот парадокс природы. В центре парка для прогулок стоит старый фонтан. Наполовину чёрный, он когда-то был кремового цвета, это заметно по оставшейся краске. Там и тут стоят лавочки, на одну я и сел. Посмотрел на больницу и поразился громоздкостью корпуса, в котором лечился. Старинное здание с белыми колоннами и огромными окнами впечатляло. В нём было что-то мрачное и светлое одновременно. Здание нуждалось в ремонте, поскольку кое-где светло-голубая и белая краски начали слезать с потрескавшихся стен. Я заметил, что прочие корпуса, стоящие поодаль, не так давно ремонтировали. Видимо, психическому «не повезло». Снегопада не было. Впервые за последние дни небо прояснилось. В нём смешались два цвета: синий, с отливом фиолета, и ярко-голубой. Казалось, кто-то соединил гуашь из воды предрассветной реки — такое необычное было небо. В парке растёт много деревьев. В основном сосны. Они тихо покачиваются под порывами ветра. По дорожкам парка изредка проходят пациенты, глядящие в землю или жадно рассматривающие окрестности. Неожиданно ко мне подсела какая-то женщина. Лицо у неё было бледное и болезненное. Других лиц в этом месте не встретишь, наверное. Я был рад поговорить. К тому же, она с первых слов показалась разумной. Да и, как я понял, тех, кто в острой фазе, не пускают на улицу. — Меня зовут Инга Синицкая, — представилась она. — Как вы понимаете, обычные граждане тут не лежат… Я — жена наркома здравоохранения Синицкого. Мне эта фамилия ни о чём не говорила. Я кивнул, будто понял, и назвался.  — О, так вы тот самый поэт, — вымученно улыбнулась Инга. — Вижу, что лицо знакомое, да не пойму, совсем уже рехнулась или правда вижу знаменитого человека. — Тот самый, — улыбнулся я и посмотрел на небо. — Вы только гляньте, какой день сегодня. Светлый, чудесный. Как здорово, что меня именно сегодня выпустили… Выпустили… Какое гадкое слово. — Да, красиво, — сдержанно и очень тихо сказала Инга, тоже взглянув наверх. Она нервно теребила пальцы в замшевых перчатках. — Я всё это время лежала в палате совсем одна. Меня навещал только мой треклятый муж… «Прямо будто с самим собой говорю», — подумал я. И моё спокойствие начало тихо рушиться. И чем больше говорила Инга, тем сильнее. — Я бы хотела кому-нибудь пожаловаться, но кроме вас некому, Сергей, — Синицкая посмотрела на окна верхнего этажа корпуса. — Меня держат здесь против воли. Я совершенно здорова. Понимаете? Я не имею психических отклонений, не страдаю неврозом. Просто я хотела уйти от мужа, а он упёк меня сюда, выставил сумасшедшей. Меня пичкают психотропными препаратами, через меня проводят ток… Я нахожусь в настоящем аду. Чтобы получить разрешение прогуляться, мне пришлось признать, что я — психически больная и что зря пыталась обвинить мужа в насильном заточении. Простите, но мне более некому выговориться… Я посмотрел на неё, она — на меня. Меня бил озноб. Всё вдруг стало складываться в тёмную мозаику. А если я тоже вовсе не болен? Если всё это устроил М… тот человек? Ему ведь это выгодно. Я в заточении, под надзором, никуда не могу выйти. Вскоре нас с Ингой загнали в корпус, и её повели на другой этаж, а я остался один на один с моими мыслями. Мне надобно с кем-то обсудить это, иначе я сойду с ума. Или я уже сошёл, и взаправду больной? Но как я пойму, что мне не врут? Я никому не верю. И, что самое страшное, теперь уже не верю и самому себе… 1 февраля, 1935 год». Октябрь, 1934 год. Сергей тщательно вымылся с хорошим фиолетовым мылом. После этого он надушился своим лучшим одеколоном и облачился в добротный приталенный костюм из бежевого крепа. Белая накрахмаленная рубашка хрустела и казалась сотканной из снега. Безруков прилежно причесал волосы и брызнул на них одеколона. Просто так, для форсу. В общем, собирался он так, как не собирался на свои самые ответственные встречи. Надев начищенные лакированные кремовые ботинки и коричневое пальто, поэт поехал по тому адресу, что написал ему дядя на маленьком блокнотном листочке. Меньшиков жил в большом сером доме, белые, словно сливочные завитушки под балконами которого были будто бы выдавлены кондитерским мешком. Поднявшись на нужный этаж, Сергей громко постучал в дверь. Её отворил сам хозяин квартиры, и на его холёном лице мелькнуло удивление. — Добрый день. Впустите? — учтиво произнёс Безруков. Жуткий кошмар, настигший его утром, притупил страх. Теперь во главе угла стояло желание выбраться из создавшейся ситуации. — Рад вас видеть, — отойдя в сторону, Олег жестом пригласил Сергея войти. Они прошли в гостиную. Сели за стол. Несмотря на спокойное выражение лица, внутреннее состояние переводчика выдавали мелочи. Например, его слишком напряжённо прямая спина, ладонь, сжимающая колено и лихорадочно блестящие глаза. Меньшиков смотрел на Безрукова, как жирный кот на крынку не менее жирной сметаны. Это коробило поэта, но он запретил себе резкие движения. Ведь от этой беседы зависела его будущая жизнь. Главное — творческая. — Сегодня утром дядя сообщил мне ошеломляющую новость. О нашем замужестве, — чуть ухмыльнувшись, начал Сергей, глядя прямо в глаза оппонента. — Как вы это прокомментируете? — Я вас предупреждал. Мне нечего добавить, — спокойствию этого тона мог позавидовать Тихий океан. — Вы же понимаете, что это не совсем здоровая ситуация? — склонив голову набок, спросил Безруков и улыбнулся, вкладывая в эту улыбку всё своё обаяние. — Но я знаю, как решить вашу проблему без… таких серьёзных жертв. — Мою проблему? — полушёпотом спросил Меньшиков. — О да, — Сергей вызывающе блеснул глазами и встал. Медленно снимая рубашку, он продолжал всматриваться в очи Олега. — Я же понимаю, что вы хотите… Я могу вам это предоставить. Переводчик ничего не ответил, внимательно глядя на Безрукова. Тот снял пиджак и бросил его на диван. После чего, скрипя лакированными туфлями, сам сел на него и похлопал ладонью рядом с собой. Меньшиков встал и опустился туда, куда предлагали. Он казался спокойным, но внутри всё трепетало. С одной стороны, он очень хотел заняться сексом с Безруковым, при топлёном свете маленького торшера с персиковым абажуром тот казался особенно порочным, а эта улыбка манила и уничтожала, но, с другой, Олег испытал прилив ревности. Это было странно, ведь довольно дико ревновать к самому себе. Но сам факт того, что Серёженька способен на предложение самого себя ради свободы, вызывало в его душе приступ ревности. В голове сразу всплыли бывшие любовники поэта. Разумеется, мистические, поскольку пофамильно брюнет не знал ни одного, равно как и в лицо. Скрипнул диван. Сергей легко пересел, перескользнул на колено Олега, обнял его за шею и обдал ароматами свежести, одеколона, мыла и улицы. Обдал ароматом самой жизни! Сердце мужчины зашлось в судорогах. Приятная тяжесть крепкого тела, его тепло моментально сделали своё дело — у Меньшикова встал. Если он испытывал безумное томление и ощущал тепло внизу живота, когда просто видел Сергея, то такая реакция не была неожиданной. — Вы получите то, что хотите, а я останусь свободным человеком. Как вам такое предложение? И никакого насилия, заметьте — я сделаю всё по доброй воле… — шепнул Серёжа, касаясь губами уха Меньшикова. — Нет… — сглотнув, прошептал брюнет, обнимая Безрукова за талию. — Почему? — поэт вплёл пальцы одной руки в чёрные волосы, продолжая касаться губами его уха. — Потому что мне нужно не только ваше тело. Мне нужна ваша душа, — приняв каменное оцепенение, сказал мужчина. Сергей оставил в покое ухо переводчика, чуть подался назад и посмотрел в карие глаза. Они находились слишком близко друг к другу, так, что могли ощущать чужое дыхание. Меньшиков перевёл взгляд на радужку любимых серо-голубых очей, в которых застыло июльское небо, и утонул где-то в тонкой хрустальности их сетчатки. Чуть сильнее сжал талию поэта, глядя пристально, не моргая. — Окститесь, голубчик, — голос Сергея дрогнул от волнения. — Так нельзя… довольствуйтесь тем, что я даю, не требуя большего. — Это невозможно, — пристально глядя в глаза Безрукова, отозвался Олег. — А если у меня нет души? То чем вы хотите владеть? — губы Серёжи дрогнули. Он явно не был готов к отказу. — У поэта всегда есть душа… — Бросьте всё это! Оставьте ваше безумие! Я предлагаю вам то, что вам нужно! Когда вы сделаете это, вы перестанете грезить женитьбой на мне! — пылко выпалил Безруков и начал покрывать хаотичными поцелуями лицо Олега. Ему нужно было всеми силами соблазнить его, принудить сделать это. — Вы же хотите, я чувствую… — Хочу. Но не только ваше тело, — Меньшиков слегка шевелил губами, касаясь кожи бешено целующего его Сергея, когда та была совсем близко. Серёжа суетился ещё несколько мгновений, а потом резко встал и подошёл к окну. Вплёл пальцы в волосы, краснея от стыда и неудачи. — Как часто вы делали подобное? — спросил Олег, вставая и надвигаясь на поэта. Стоящий колом член мешал нормальной ходьбе. — О чём вы? — в отчаянии посмотрев на брюнета, Сергей опустил руки. Теперь его волосы были взлохмачены. — Предлагали себя хотя бы раз? — сгорая от ревности, спросил Меньшиков и положил ладонь на щёку молодого человека. — Никогда! Что вы обо мне думаете! — вспыхнул Безруков и щёки его стали ещё алее. — Я пришёл сюда, к вам, потому что у меня нет иного выхода! Это переломный момент в моей судьбе! — У вас никогда не было мужчины? Или был? — продолжал допрос Олег, поглаживая щёку любимого. — В том смысле, в котором я хотел сегодня — нет… — пробормотал Безруков. — То есть, мужчинам вы не отдавались? — Не отдавался, — у Сергея покраснела шея. — Хорошо, — шепнул Олег, ощущая, как бурлящая ревность немного притихает. В противном случае он бы за себя не ручался. — Я буду вашим первым. И последним. Сергей ахнул и отстранился. Он выбежал из комнаты, добежал до входной двери, затем вернулся и схватил пиджак, который оставил на диване, а потом неожиданно подлетел к Меньшикову и схватил его за руки так, словно собирался их зацеловать. — Я не умею готовить, я неряха, я ничего не умею! — Это ничего не меняет. — Пощадите меня! Вы слишком жестоки! Вы не оставили мне выбора… — Я спасу вас, мой бесценный, — мягко сказал Олег. — От всего и всех. Главное — от самого себя. Безруков сглотнул и сделал шаг назад. Меньшиков видел, как желтоватый свет недавно зажёгшегося уличного фонаря падает на его красное лицо, и светлые глаза кажутся почти прозрачными. А русые волосы, словно отражение позднего лета, так и манят, так и влекут… Он видел чистоту и порок, невероятным образом схлестнувшиеся в этом человеке. Он видел его ангельский свет и демоническую темноту. Он видел, что Безруков способен упасть на самое дно ада и воспарить в небесную облачность рая. Серёжа — лучшее, что когда-либо создал этот мир. — Вы делаете ошибку… — сказал поэт. Отвернувшись, он надел пиджак и вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь. Олег провёл языком по сухим губам и направился в ванную. Раздевшись, мужчина встал под душ и, обхватив твёрдый член ладонью, начал дрочить, вспоминая лицо Серёжи, слыша его голос, видя его глаза и волосы, так похожие на осень в полумраке сумрачной комнаты, чувствуя его запах, похожий на дивный сказочный фимиам. Прикосновение его горячих губ к уху, его объятия — всё это заставляло Меньшикова подрагивать и быстрее двигать рукой. Кончал он бурно, упираясь одной ладонью во влажную стену и шепча: — Серёжа… …Москва в октябрьских сумерках была отголоском декадентства. Тёмные переулки со сломанными фонарями золотились от листвы, лежащей на земле, сонные глаза домов щурились, лениво наблюдая за прохожими. Осенняя Москва, с её бесконечными тихими двориками, резким смехом велосипеда и запахом дождя располагает к одиночеству и честности с самим собой. — Живо домой! — крикнет кто-то, и звонкий голос разольётся эхом по соседним дворам. А потом снова станет тихо-тихо. Серёжа сел на грустно поскрипывающие качели и вытащил пачку сигарет из кармана пальто. Стыд о том, что он пытался отдаться в обмен на свободу, унёс октябрьский ветер ещё тогда, когда поэт свернул с Пречистенки в старые московские дворы. Какая теперь разница? Всё разбито. Всё разрушено. Но Сергей был бы не Сергеем, если бы опустил руки и увидел мир исключительно в серых цветах. Отнюдь. Оставалась надежда на то, что Меньшикову всё это надоест. Разве может не надоесть жизнь с тем, кто не питает к тебе никак тёплых чувств? Безруков был уверен, что нет. Если бы не поэтическая карьера, если бы не дар, Серёжа без раздумий сел бы в первый попавшийся поезд, и гори оно всё… Но было в его судьбе то, что стояло выше людей, чувств, обид, даже жизни. Поэзия. Ради того, чтобы иметь возможность и дальше творить, выступать, блистать, Безруков был готов на очень многое. И он понимал, что не сможет отказаться от свадьбы. Ему хотелось плакать и смеяться одновременно. — Качели для детей! Рассядутся тут… — проворчала идущая мимо старушка с палочкой. — Так нет же никого, — дунув в сигарету, беззлобно ответил Сергей. — Вот поэтому и нет! Серёжа усмехнулся, вставил папиросу в рот и, так и не закурив, оттолкнулся ногами от земли. Покачиваясь, он смотрел в небо. Шея затекла, но ему было плевать. Безруков понимал, что не смирится. Если потребуется, он превратит жизнь Меньшикова в ад. А это он умеет. А если не потребуется, то жизнь сама всё расставит. Быть может, случится некое событие, и их брак треснет. В конце концов, можно ведь пережить штамп в паспорте, не имея никаких интимных отношений с племянником человека Революции?.. И всё равно было гадливо. И всё равно коробило. Безруков резко встал с качели и отправился к Гринёву. Тихий железный лязг утонул в тишине засыпающего двора. Небо было дивное: низкое и пушистое, чернильное и тёмно-синее. Какой только художник творит такое чудо? Если Бог есть, то он самый великий творец на свете. Так было и так будет… Именно об этом думал Сергей во время своего пути к Никите. Улица лениво поползла вверх, ухмыляясь из-под мрачной вуали октябрьского вечера. В окнах плясали холодные светлячки электрического света, где-то поблизости прозвенел октябрьский трамвай. И снова стало тихо. …Гринёв выглядел отвратительно. Бледный, неопрятный, с щетиной на лице. В кругу поэтов подобным было никого не удивить — творческий кризис или невостребованность могли сломить любого. Ну или почти любого. А Никита как раз становился невостребованным. Его не приглашали на сборные поэтические концерты, не вызвали и на чтения. Он покрылся забвением, как пылью. Сергей никогда не умел быть «матерью родной», что прижмёт к груди и нежно утешит, поскольку был погружён в свои мысли, свои проблемы, в себя. Но и бросать друзей не умел. Он поддерживал Никиту, но, видимо, тот был слишком отчаявшимся, чтобы вникнуть в слова поддержки, которые исходили ещё и от Шорохова. — А я ужинать собрался… Хорошо, что ты зашёл, — сказал Гринёв, заводя друга в гостиную. Сергей заметил, что окна в комнате заклеены газетами. Это показалось ему очень странным. На полу валялись книги и рукописи, на столе стояла доска с буханкой хлеба, рядом — две банки с консервами и миска с влажными после мытья овощами. — А что с окнами? — спросил Безруков, садясь за стол. — Мне нравится темнота. Не давит на глаза, — помолчав, сказал Гринёв и сел напротив. Взяв нож, начал нарезать хлеб на куски. Безруков сцепил пальцы в замок и рассказал другу о своей ситуации. Тот внимательно слушал Серёжу, а потом удивлённо вскинул брови и, открывая консервы, произнёс: — Быть может, он — твоя судьба? Бог не посылает в наши жизни людей просто так. — Да брось… — поморщился Безруков. — Правду тебе говорю. Если он тебе послан, то для урока, для душевного роста… — Гринёв отложил нож, взял вилку и начал есть сайру прямо из банки. — Ты угощайся… — Или как наказание за все мои грехи, — пробормотал Сергей и взял помидору из миски. Откусил от неё. — Как вариант… Но это тоже можно отнести к урокам. Какое-то время они молча жевали, а потом Гринёв вдруг сказал: — Смирись. Смирение — вот, что тебе нужно. Ты слишком непокорный. — А ты бы смирился? — ухмыльнулся Безруков. — Хорошо давать такие советы, когда… не самого касается. — Смирился бы, — с уверенностью сказал Никита. — Потому что твоя ситуация — это нечто особенное. Это не бытовое, не обыденное. Тут есть тайный и уникальный смысл. А этот человек очень тебя любит. Такая любовь случается раз в сто лет. — Как ты можешь знать? Ты его даже не видел… — Я всё понял из твоего рассказа. Ему тридцать пять и он отчаянно хочет жениться на тебе. Человек без серьёзных чувств в таком возрасте не станет делать подобные вещи. Безруков вздохнул и откусил от помидора. Он был даже рад, что не рассказал о том, как недавно приходил к Меньшикову и пытался отдаться «за свободу». Никита был категорически против блуда, то есть, секса без брака. — Серёжа, послушай мои новые стихи… — вдруг попросил Гринёв и посмотрел на Безрукова совершенно затравленным взглядом. — Только если ересь, то так и скажи, хорошо? Не щади мои чувства. — Давай, — кивнул Безруков, понимания, что пощадит чувства друга даже если тот прочтёт полную околесицу. Никита вытер губы рукавом несвежей рубашки, подошёл к дивану и взял свёрнутый пополам листок. Развернул его и начал читать негромко, подрагивающим голосом — как и всегда. — Благодарю тебя, создатель, Что я в житейской кутерьме Не депутат и не издатель И не сижу еще в тюрьме. Благодарю тебя, могучий, Что мне не вырвали язык, Что я, как нищий, верю в случай И к всякой мерзости привык. Благодарю тебя, единый, Что в третью думу я не взят, — От всей души с блаженной миной Благодарю тебя стократ. Благодарю тебя, мой боже, Что смертный час, гроза глупцов, Из разлагающеся кожи Исторгнет дух в конце концов. И вот тогда, молю беззвучно, Дай мне исчезнуть в чёрной мгле, — В раю мне будет очень скучно, А ад я видел на земле. Когда в комнате повисла тишина, Сергей откинулся на спинку стула и сказал: — Хорошие стихи. Только вот слишком уж мрачные. Но с ними ты вполне можешь попробовать снова попасть в программу… — Ах, нет! — грустно улыбнулся Гринёв и мотнул головой. — Всё, с этим уж кончено. Кончено… В клуб я более не пойду. Не хотят меня там видеть, выкинули за дверь, и всё. Их право. Не всем ведь писать, как Пушкин. Как ты… и я не пытаюсь выбить поддержку, вовсе нет, просто ты — настоящий поэт. И я обожаю твои стихи. — Спасибо, — тепло и печально улыбнулся Серёжа. — Но если ты не пойдёшь к ним, то как собираешься дальше печататься, выступать? — Брошу поэзию, буду писать «в стол», — сказал Никита и сел на диван, глядя в листок. — Времена грядут тёмные, злые. Я бы очень хотел, чтобы ты пережил их. Держись за этого человека, слышишь? Сергей поморщился так, словно бросил в рот ломтик лимона. — Ты же помнишь, сколько «наших» арестовали за последний год? А твой жених — племянник самого Меньшикова. Это такая величина, что… отказывать нельзя. Ради самого же себя. Да и не старик он, ты сам сказал. Уже что-то. Безруков засунул в рот остаток помидора, чтобы не вспылить. Во-первых, то, что Олег не был старым, можно было назвать минусом, а не плюсом — не умрёт от старости через пару лет, оставив Сергея «несчастным вдовцом», во-вторых, «твой жених» — коробило похлеще слов Меньшикова. — Ты очень хороший поэт, Серёжа, на тебя будут давить. Тебя вызовут, посадят на крючок и будут требовать, чтобы ты писал так, как им удобно, понимаешь? — пылко продолжил Гринёв, взирая уже не в листок, а на друга. Он говорил так страстно, что из его рта летела слюна. — И если ты откажешься, то найдут, за что к стенке приставить. Ты ведь — голос России. Тебя читают и любят. Ты можешь воздействовать на умы… Неужто ты считаешь, что они не воспользуются этим? Безрукову стало не по себе, по спине пробежал холодок. Он и не задумывался о подобных вещах. Сергей был слишком далёк от политики, совершенно ею не интересуясь. И тут такая информация… — Я об этом не думал, — тихо сказал он. — А надо бы. Возможно, этот человек послан тебе во спасение, ведь с ним тебя не тронут, — твёрдо сказал Никита и посмотрел в окно, за которым было уже совсем темно. По стеклу поползла водянистая линия, словно чья-то слеза. И Сергей вдруг в полной мере осознал, каким несчастным и тяжело больным человеком выглядит Гринёв.

***

Меньшиков вошёл в палату и увидел Сергея, который быстро встал и вжался спиной в угол. — Ты чего? — изогнул бровь капитан. — Говори правду… Ты ведь способен на неё? — злобно прошипел Безруков. — Какую правду? — Ты упёк меня сюда просто так, да? Чтобы поиздеваться? Я ведь не психически больной. Я здоровый, — блестя глазами, громким шёпотом зашептал поэт. — Нет, конечно. Ты попал сюда после попытки самоубийства, — спокойно ответил Олег. — Что тебе опять в голову взбрело? — А чем докажешь? — Тебе мало мнения врачей? — строго спросил мужчина, проходя в центр палаты. — Ты всесилен. Что тебе стоит подговорить их? — горько ухмыльнулся Серёжа. — Перестань. Мне нет смысла класть тебя в психушку, я, наоборот, хочу тебя рядом, — суровый голос Меньшикова многим вправлял мозги. — И не смей меня трогать! Олег ухмыльнулся и поднял руки, мол, не собираюсь, успокойся. — Вот и стой там, — затравленно глядя на мужа, рыкнул Безруков, тяжело дыша. — Что только не сидит в этой красивой и умной голове, — с нежностью сказал капитан и опустил руки. — Смешно ему! — возмутился Сергей и недобро прищурился. — Серёжа, я очень хочу, чтобы ты был рядом, под боком. Здесь мы видимся раз в несколько дней. Зачем мне упекать тебя сюда нарочно? В твоих словах нет логики, — брюнет говорил с Безруковым так, как говорит родитель с несмышлёным ребёнком. Серёжа сглотнул, не найдя, чем крыть. Но волнение и подозрительность это не убавило. — Веришь мне? — слегка улыбнулся Олег, в глазах которого плескалась тёплая, как рождественский кагор, нежность. — А Инга Синицкая сказала, что её сюда муж упёк, и всем наврал, что она больная. Ты-то чем лучше… — пробормотал Сергей. — Кто-кто? — нахмурился мужчина. — Тоже психбольная, тут лежит. Мы во время прогулки познакомились, — сглотнув, ответил Безруков, исподлобья глядя на супруга. — Так. Понятно, — сдержанно ответил тот, на миг поджимая губы. — Я скоро вернусь. Выйдя из палаты, Меньшиков приказал первой попавшейся медсестре приставить кого-нибудь к Сергею, а сам направился в кабинет лечащего врача. Тёмные глаза поблескивали при слабом освещении коридора больницы, шаги были отточенными и уверенными, чёрные туфли блестели, как и волосы, небрежно и элегантно спадающие на лоб.