Когда выпал снег

Внимательно выслушав Меньшикова, Лихачёв закивал: — Да, конечно. Я прослежу, чтобы впредь Синицкая и ваш супруг гуляли в разное время. — Каковы ваши прогнозы касательно его психического здоровья? — помолчав, сдержанно спросил Олег. — Сергей Витальевич постепенно идёт на поправку. Нам удалось добиться стабильного состояния. Но я должен быть уверен, что он в полной мере понимает бредовость тех своих идей, из-за которых оказался здесь и, разумеется, что он отказался от идеи самоубийства, — Лихачёв сидел, как обычно, с хмурым и постным лицом, сцепив узловатые пальцы в замок.  — Почему у Возрождённого не получилось добиться того же? — Другая тактика. Видите ли, психиатрия — наука хоть и точная, но никогда нельзя забывать, что мы имеем дело с живыми людьми. Иными словами, можно пичкать всех сильным антипсихотиком и таким образом добиваться ремиссии, более не прилагая никаких усилий — химия сделает своё дело. А можно, давая препараты, корректировать дозы, проводить дополнительное лечение, психотерапию. Александр Романович — очень опытный врач, я никогда не смогу усомниться в его профессионализме. Просто, видимо, гипнотерапия — не совсем то, что нужно товарищу Безрукову. Не каждый разум хорошо воспринимает гипноз. К тому же, профессор подвёл Сергея Витальевича к мысли, что все его видения были плодом воображения, а мозг того не был готов к такой информации, — лаконично, но в очень скупой манере ответил психиатр. — То есть, он должен был поддерживать его иллюзии? — чуть прищурившись, цепко спросил Меньшиков. — Думаю, не стоило вовсе подводить его к этим мыслям. Поэты — люди очень впечатлительные, они живут в мире образов, фантазий, как те же прозаики или музыканты, как художники… Им нужно оставлять немного пространства для чудачеств, но следить, чтобы это не переходило за рамки, которые в кругу психиатров называются «предклиническими». Иными словами, я не хочу разбивать надежду товарища Безрукова, что, допустим, после смерти есть что-то ещё, что душа, быть может, действительно существует, и так далее, — сказав это, Лихачёв слегка склонил голову набок. — Понятно, — помолчав, резюмировал Олег и встал. — Надеюсь, вы успокоите Сергея и внушите ему, что он оказался здесь не по моей злой воле, а по нужде. — Да, конечно, — психиатр тоже поднялся, упираясь кончиками пальцев в столешницу. Капитан вышел из кабинета врача и вернулся в палату. Сергей сидел на подоконнике. Одна согнутая нога упиралась в батарею, а головушку подпирал кулак. Увидев мужа, Серёжа заметно встрепенулся. — Ключ, — сказал брюнет, пристально посмотрев на медсестру. Та встала и отдала мужчине ключ, после чего вышла. Меньшиков запер дверь и стащил с плеч халат, оставаясь в сером свитере с высоким горлом и чёрных брюках. — Нет, даже не думай, — поджав губы, предостерегающе шепнул Безруков. — Скучаю, — властно отозвался капитан и подошёл к Сергею, взял его подбородок в руку и сжал, заставляя смотреть в глаза. — И меня обескураживает, какие же чёрные мысли таятся в твоём уникальном мозгу. Надо же, выдумать, что я насильно тебя здесь держу… У тебя очень бурная фантазия, дорогой мой. — Я не знаю ни одну подлость, на которую ты бы не был способен, — еле шевеля губами, ответил Серёжа. Услышанное очень задело Олега. Опять же, казалось бы — почему? «Глупое сердце», — думал в такие моменты мужчина. Кто же виноват, что это самое сердце бурно реагировало на иголки Сергея, его гадкие слова, его провокации и прочие вещи? — Ты отъявленный мерзавец, — добавил Безруков, всматриваясь в глаза капитана. Тот отпустил подбородок поэта и грубо дёрнул его за бёдра. Рывком содрав с мужа пижамные штаны, Олег отбросил их в сторону и уверенным движением развёл ноги Серёжи в стороны. Тот тихо застонал и припал затылком к холодному оконному стеклу. — Сейчас этот мерзавец, как ты там ещё говорил… монстр? Монстр будет трахать тебя, — со смесью злости и иронии сказал Меньшиков и, сплюнув на пальцы, начал вводить один в розовую дырочку ануса. Безруков попытался свести ноги, но тут же получил шлепок по ягодице. Постанывая от проникновения, он во все глаза смотрел на Олега и пытался сбросить оцепенение, но не получалось. Словно ненависть и страх парализовали его, лишали воли. А секс с человеком, которого ненавидишь, дарил извращённое ощущение, от которого хотелось отмыться, но вместе с тем которое окрашивало одинаковые дни во что-то экспрессивное. Меньшиков растянул Сергея не слишком тщательно — хотелось сделать больно и тем самым отомстить. Вытащив три пальца и услышав вскрик, Олег приставил розовую головку текущего члена к отверстию и начал входить. От острых ощущений ему пришлось крепко стиснуть зубы. Серёжа громко застонал и упёрся в стекло ещё и лопатками. Брюнет ввёл член целиком и застонал вместе с супругом. Рванув верх пижамы в стороны, он услышал, как пуговицы градом полетели на пол и подоконник. Олег ущипнул оба соска Сергея и начал его трахать. Безруков покрылся мурашками от грубых ласк его эрогенной зоны. Меньшиков упёрся правой ладонью в стекло и стал ускоряться, жёстко и властно имея поэта, заставляя того сильнее вжиматься в окно. — Трахаю тебя в палате психиатрической больницы, на подоконнике… Интересная у тебя жизнь, Серёженька, — хрипло, дрожащим от страсти голосом, сказал мужчина, увеличивая скорость. — А ты недоволен. Звуки шлепков смешивались со стонами и рваным дыханием. Яички резво бились об ягодицы Безрукова. Тот откровенно стонал от боли и наслаждения, впиваясь пальцами в прохладный подоконник. Проникновение было жёстким и резким, заставляющим Сергея вздрагивать и со стоном жмуриться на каждый толчок. Он даже не заметил, как схватился за плечи капитана и буквально впился в них пальцами. В палате царил по-зимнему печальный синий полумрак, тихо мерцал фонарь где-то за окном, и сквозь его свет нёсся рой снежных мотыльков, чтобы рассыпаться на земле. В этот сумрак хотелось укутаться, в нём хотелось утонуть. Продолжая одной рукой упираться в стекло, пальцами второй Олег принялся небрежно дёргать и тереть соски Сергея, делая его стоны проникновеннее и эротичнее. Меньшиков казался Безрукову мистическим существом, возникшим из пелены зимних сумерек: в его карих глазах плескались черти, губы подрагивали, словно мужчина намеревался ухмыльнуться, но так и не делал этого, тело было слишком горячим, а движения слишком быстрыми. Наклонившись вниз, Меньшиков накрыл губы Серёжи своими, начиная их сминать и, раздвинув языком, принялся активно трахать им рот любимого. Безруков застонал в поцелуй, сильнее впиваясь короткими ногтями в тёплую шерсть свитера на плечах мужа. Языки сцепились в бешеной борьбе, губы Сергея ныли ещё от тех укусов, произошедших несколько дней назад. Член активно таранил простату, заставляя разум Безрукова уплывать всё дальше. Уже ничего не понимая, просто повинуясь инстинктам, он содрогался на каждый толчок, ощущая скорый оргазм, и стонал в поцелуй. Ощутив на своём члене пульсирующее сокращение ануса, Олег резко разорвал поцелуй, сделал шаг назад, крепко держа поэта за бёдра, и, когда тот упёрся на локти, ошалело глядя на супруга, начал кончать в его дырку, трахая в бешеном темпе. С губ слетел долгий и мучительный стон. Сергей ахнул, откинул голову назад, увидел потолок и верх окна. Голова кружилась от ощущений. Содрогаясь, он вскрикнул и выплеснул порцию спермы себе на живот, потом ещё и ещё… Меньшиков навалился на Безрукова, уткнулся лицом в его влажную шею, трепетно её поцеловал, а после обнял Сергея так, словно намеревался сломать ему рёбра. Тот приоткрыл зацелованные губы и сглотнул. В ушах стоял шум, перед глазами всё кружилось. Олег нехотя отпустил поэта из объятий, натянул на него пижамные штаны и подвёл к койке. После чего спрятал свой член в брюки и провёл ладонью по волосам, которые растрепались во время соития. Глядя на разгорячённого и подрагивающего Сергея, Меньшиков в полной мере осознал, что не хочет уходить. Остаться бы тут насовсем… И никогда не отлипать от поэта. Так и прожить всю жизнь, уткнувшись в его грудь, слушая стук его сердца и дыхание… — Пуговицы… — пробормотал Серёжа, проводя пальцами по ткани пижамной рубахи. — На полу. — Ты варвар. — И тебе явно нравится. Серёжа с вызовом посмотрел на Олега, хотя глаза были покрыты поволокой томления, и устрашить капитана им нисколько не удалось. Мужчина улыбнулся и опустился на корточки возле койки мужа. Уткнувшись горящим лицом в живот Безрукова, он жадно втянул запах его тела и лекарственных препаратов. — Иногда я мечтаю о нашем ребёнке, — произнёс он и положил ладонь на зад Сергея, вскидывая на него заинтересованный взгляд — реакция Серёженьки всегда была бесценна. — Господи… Ну почему ты такой ненормальный? — густо покраснев, шёпотом спросил поэт. — Если ты хорошенько подумаешь, то узнаешь ответ, — усмехнулся Меньшиков. — Как хорошо, что у нас не может быть детей. Хоть какая-то радость, — язвительно отозвался Серёжа. — Как жаль, точнее. Олег поцеловал мужа в живот, потом переместился выше и покрыл осторожными влажными поцелуями кожу на его груди, опаляя дыханием соски, всегда отличающиеся отзывчивостью. Мужчине страшно, до физической боли где-то в районе солнечного сплетения захотелось сказать Безрукову, как сильно он его любит. Но пришлось сдержаться. Приникнув ухом к сердцу Серёжи, он замер так, просто слушая его стук. Сергея изрядно смутило происходящее. Он лежал, повернув голову направо, и глядя в стеклянную махину окна. Ему вдруг показалось, что этот вечер и эта зима будут длиться вечно. Расслабленное после оргазма тело укутывала в своё синее шёлковое одеяло приятная нега. На веки садились сонные звёзды, обещая покой. «Сегодня с утра я ждал того момента, когда мне разрешат погулять. Но когда это случилось, я не увидел Ингу. А жаль. Мне страстно хотелось увидеться с ней, поговорить. Возможно, чтобы доказать самому себе, что всё было взаправду, что я не выдумал её. День выдался совсем серым и тоскливым. Небо — тяжёлый серый балдахин. Ни лучика света, ничего. Даже обидно. И ветра не было, так что сосны не качались. Увы. После прогулки я немного поспал, а затем ко мне пришёл Лихачёв. Он сел на стул, покорно стоящий около моей койки и спросил, как я себя чувствую, я ответил. — Сергей, вы взволнованы встречей с Ингой Синицкой. Я могу вас понять. Она сказала очень тревожные вещи, — произнёс он вдумчиво. — Вы считаете, она совершенно здорова и действительно заточена здесь против воли? — Я не знаю, — честно признался. — Посмотрите на свои руки. Я посмотрел. Увидел белые бинты. — Это ваше доказательство того, что вы оказались в больнице не по чьему-то злому умыслу. Вы ведь помните тот день, когда Никита Гринёв позвал вас за собой? — Смутно, но помню, — тихо ответил я. — Потому что это действительно было. Вы порезали вены, и шрамы, скрытые этими бинтами — главное тому доказательство. Мне стало легче. Ведь спорить с тем, что я пытался уйти из жизни, было глупо. Я действительно пытался. И понимание этого подтолкнуло меня к мысли, что тот человек, к сожалению, непричастен к моему заточению здесь. — Вам уже намного лучше. Это успех, Сергей, — кивнул Лихачёв. Я посмотрел в его лицо и подумал: «Рядом с ним даже молоко скиснет. До чего же унылый тип. Но явно профессионал». — Вы осознали, что оказались здесь из-за случившегося? — Осознал. — Ну и славно. Продолжим лечение в том же направлении. — Хорошо. — Сергей, не могли бы вы рассказать мне о своём детстве и отрочестве? — Анатолий Васильевич закинул ногу на ногу и сцепил пальцы в замок. Я немного растерялся. Когда говорят «расскажите о себе», в голове сразу будто бы образуется лужа. — Ну… я родился восемнадцатого октября девятьсот восьмого года. Детство у меня было хорошее, не считать какого-то странного состояния, которое всегда присутствовало. — Как бы вы описали это состояние? — Будто бы лёгкое волнение и воодушевление. Словно вот-вот должно было что-то случиться. — Хорошо, продолжайте. — У меня был беспокойный сон. Я лунатил. Вставал с кровати, не просыпаясь, садился за стол и писал стихи. Утром чаще всего не помнил, что это было. Отец увидел во мне дар и стал учить литературе. Он много мне читал, заставлял учить наизусть отрывки из прозы, стихотворения. — А ваша мать? Вы были близки? — сухо спросил психиатр. — Это светлый образ, помню её мягкие руки, завитые локоны, спадающие на скулы, — я машинально коснулся пальцами своих скул. — От неё пахло чешскими духами, ванильными, приятными. Она просто была рядом. Если отец влиял на меня, открывал для меня горизонты, то мать просто была. Я бы назвал это так. — Ваши родители вами гордились? — Отец — да. Мать немного волновало, что мой дар начал развиваться. Она считала, что все поэты несчастны и плохо кончают. Вообще, с годами воспоминания тускнеют. Их нет уже более пятнадцати лет. — Дядя смог хотя бы отчасти заменить вам родителей? — Возможно. Он — человек науки, и далёк от литературы. После смерти родителей я мог поехать к тёте, у которой уже был ребёнок, но дядя Ваня решил, что я должен жить в столице, а не на Дальнем Востоке. И я ему благодарен. — Вы не чувствовали себя неловко в компании ровесников? Мол, у них есть родители… — Никогда, — совершенно искренне ответил я. — Иногда я думал: «Вот даже тут я не как все. У всех мамы и папы, а у меня дядя». — И ваш дар тоже помогал вам чувствовать себя особенным, верно? — Конечно. Я же понимал, что никто в окружении не напишет, как я. А ещё моими стихами постоянно восхищались, — ответил я, ощущая усталость. — Вижу, вы немного утомились. Продолжим позже, — сказал психиатр. По его непроницаемому лицу было невозможно определить, что он чувствует и о чём думает. Оставшись с одиночестве, я продолжил читать книгу, которую начал не так давно, а вскоре уснул. Сейчас в отделении гробовая тишина. За окном темно, только белый бархат снега выделяется на чёрном фоне. Даже фонарь не горит. Странное приподнятое состояние, прилив энергии… Хочется что-то поделать, хоть зарядку, да Лихачёв запретил физические нагрузки. Вспоминал Гринёва. Думал о том, почему именно его образ явился мне во время того… припадка. Мне кажется, с его уходом меня оставило что-то нерациональное, но сильное, твёрдое, неподвластное переменчивым ветрам. Попытаюсь пояснить. Никита искренне и глубоко верил в Бога. Я не понимал, как можно верить в то, чего не видишь и не слышишь. Я не считаю это глупым или старомодным, а просто не понимаю, как можно искренне верить. При этом мне хочется верить, что в мире не всё так просто, как пытаются навязать атеисты. Не знаю. Видимо, вера Никиты, его слепая и чистая любовь к Богу, дарили мне что-то, чего я не ощущал и не понимал, пока был жив мой друг. А после его смерти это «что-то» ушло. Возможно, в его вере было смирение, мол, всё в руках Господа, и иногда надо просто принять происходящее, не идти против ветра. Возможно, дело в чём-то другом. Кто теперь разберёт? Но Гринёв был особенным человеком. Это я понял сразу, как только впервые увидел его. Однажды поздней осенью я возвращался домой из издательства и вдруг увидел Никиту. Он стоял возле Церкви Вознесения в Коломенском, и расстёгнутое пальто его подхватывал дикий северо-западный ветер. Гринёв стоял на возвышении и смотрел на белоснежное церковное здание, выделяющееся светлой кляксой средь багряно-золотой краски осеннего вечера. — Никита! — позвал я его и направился в сторону друга. Тот вздрогнул, обернулся, я увидел его хмурое, даже злое лицо, его заплаканные глаза. Вместо того, чтобы махнуть мне или спуститься и пойти навстречу, Гринёв развернулся и побежал в другую сторону, то и дело оборачиваясь, будто бы боясь, что я бегу за ним следом. А потом он скрылся в церкви. Я не стал его искать, хоть и был изрядно удивлён. Впоследствии, когда я рассказал о той встрече Никите, и спросил, почему он убежал, тот сделал изумлённое лицо и сказал, что ничего такого не помнит. Но я почувствовал, что он лжёт. Но зачем? И мне кажется, я начал забывать особенности его лица. Ну те самые, что делают человека индивидуальным. Помню его грустные большие глаза и маленький рот, помню ломанные движения и патлы, которые лезли в глаза, пока он их не остриг, помню образ… Но начинаю забывать лицо человека. Лицо… Человека… Я хочу покинуть больницу, но вместе с тем мне страшно от того, что я снова окажусь в нашей с ним квартире. И буду продолжать существование в своей клетке. Сколько бы я ни думал, как сбежать от этого человека, так ничего и не придумал. Неужели ему нравится жить с тем, кто его не любит? Похоже, что да. Вцепился, напал, не отпускает. Горе мне, горе… 2 февраля, 1935 год». Олег сидел в кресле и просто дышал, откинувшись на спинку и прикрыв глаза, когда кто-то позвонил в дверь. Он никого не ждал. Ни сегодня, ни завтра. Он, вообще, перестал кого-либо ждать, кроме Серёжи, но тот, конечно, никак не мог оказаться нежданным вечерним визитёром. А жаль. Меньшикову вдруг представилось, как он подходит к двери, отворяет её, впускает в коридор запах снега, мороза и ни с чем не сравнимый аромат холодного подъезда, и видит любимые серо-голубые глаза, в которых плещется не гнев, смешанный со страхом, а нежность и любовь. — Я так соскучился, — говорит Серёжа и крепко обнимает капитана, прижимается к нему. И Олег касается горячими губами его прохладного лица, волос, на которые осели снежинки, и шепчет нежно: — Опять без шапки ходишь?.. Но, увы, пришедшим оказался Борис Леонидович. Брюнет проводит дядю в гостиную, а после велел Ивану принести кофе. — Скажи, ты действительно простил Казимира? — спросил генерал, приглаживая усы. — Что есть «прощение»? — ухмыльнулся Олег, располагая руки на подлокотниках кресла. — Ну, зла не держишь? — улыбнулся Борис Леонидович. — Я не знаю, — честно сказал мужчина и убрал назад волосы одним привычным движением руки, провёл пальцем по губам, выглядя так, словно ему задали сложнейший философский вопрос. — Мстить ему не стану, по крайней мере. — Ты стал редко бывать в нашем дачном доме. Мне кажется, потому что не хочешь лишний раз встречаться с Казимиром, — негромко произнёс генерал. — Нет, дело не в этом. Просто мне хочется быть в городе, на тот случай, если Сергею экстренно понадобится помощь, — с уверенностью ответил Олег. — Да? Что ж, хорошо… Тогда, надеюсь, вы станете приезжать к нам чаще, когда всё наладится и его выпишут. — Да, конечно. — Ты знаешь, я сорвался к тебе сейчас внезапно, вдруг, — помолчав, как-то странно сказал генерал. — Мне страстно захотелось сделать это сейчас, а не когда-нибудь. Это «когда-нибудь» имеет свойство не наставать никогда. Меньшиков выразительно смотрел на дядю, говоря взглядом: «Я заинтригован». Борис Леонидович вытащил из внутреннего кармана пиджака чёрную коробочку и протянул её Олегу. — Что там? — спросил тот негромким, как зимние сумерки, голосом. — А ты посмотри, — так же тихо ответил генерал. Меньшиков принял коробку, открыл её и увидел старые, пожелтевшие от времени фотокарточки и золотые часы на цепочке. Взяв одну из фотографий, капитан узрел запечатлённых на ней детей, одному был примерно год-полтора, второму не более пары месяцев. На других снимках был только один из новорожденных. — Это ты и твой брат, — сказал Борис Леонидович после напряжённой паузы. — Брат? — вскинув брови, брюнет вопросительно посмотрел на дядю. — Да. Его звали Алексеем, — вздохнув, ответил мужчина и посмотрел в окно, судя по лицу, погружаясь в воспоминания. — Он был старше тебя на десять месяцев. — Он… умер? — снова взглянув на снимок в своей руке, тихо спросил Олег. — Да. Когда ему было почти полтора года. Врач сказал, что это был синдром внезапной детской смерти, но… тот обычно случается, когда ребёнку меньше года. Твои родители были потрясены… — Но почему они никогда не рассказывали о нём? Меньшиков не знал, что его больше удивило: наличие брата, пусть и умершего, или то, что ни мать, ни отец никогда о нём не говорили. — Не рассказывали, но не забыли… Они почему-то считали, что тебя это очень травмирует. Незадолго до своей смерти Женя сказал, чтобы я отдал тебе эту коробку тогда, когда пойму, что ты всё правильно воспримешь. — Неужели я похож на ранимого человека? — цинично ухмыльнулся Олег, ощущая странную теплоту в адрес отца и матери. Пытались его уберечь… Боже, от чего! — Не знаю… И теперь мы уже не узнаем, почему они приняли решение молчать, — покачав головой, грустно сказал Борис Леонидович. — Спасибо, что отдал эти вещи. Мне странно и удивительно знать, что у меня мог бы быть родной брат, — брюнет вытащил очередную фотографию и рассмотрел младенца в атласном наряде, пытаясь понять, каким бы тот был, когда вырос. Был бы он похож на Олега или нет? И почему все новорожденные на одно лицо? — Мне очень приятно, что ты искренне держишься нашего круга, нашей семьи, — вдруг сказал генерал. Олег посмотрел в глаза дяди и слегка улыбнулся: — А какого круга я ещё могу держаться? — Ну, Казимир… сам знаешь. В семье не без урода. Меньшикова позабавили эти слова. Подавив смешок, он сложил фотографии обратно в коробку и закрыл её крышкой. Они с дядей ещё какое-то время поговорили, выпили кофе, а потом генерал уехал. Олег подошёл к книжному шкафу, взял старое издание с лучшими произведениями Стендаля и, сев в кресло, погрузился в чтение. Ему нравилось оттачивать языки, нравилось читать в оригинале, нравилось проговаривать некоторые слова вслух, едва шевеля губами, а то и просто произнося их достаточно громко. В последнее время Олега посещала мысль выучить немецкий. За окном было тихо и темно. Москва погрузилась в предночные размышления, спрятавшись под пушистым меховым одеялом. Со столь высокого этажа, на котором находилась квартира, весь город казался густым тёмно-фиолетовым морем, которое запенилось в ночи, пошло белоснежными пузырями, напоминающими снег. Олег должен был признаться самому себе, что теперь и сон не приносил облегчение, не вытаскивал тот чёртов осколок из сердца. Ему снились фантасмагоричные сны, полные причудливых и пугающих образов, он просыпался посреди ночи, поражаясь разыгравшейся аритмии. Чего только стоил тот сон, в котором он насадился сердцем на острый прут железной конструкции. И вот, читая текст на французском, капитан ощутил, как против воли на веки садится сон, как он ласково зовёт в свой мир, подальше отсюда, от холодной зимней Москвы и той постоянной боли, что засела в сердце. Что поработила душу. Говорю вам тайну: не все мы умрём, но все изменимся. «Что это? Первое послание к Коринфянам». Меньшиков мотнул головой, прогоняя сон. Нет-нет, только не снова… Но разум уже погружался в дивный мир снов, и видел Олег бело-зелёный дым цветущих акаций, слышал дальний встревоженный гудок паровоза, чувствовал запах поджаренных сентябрьских листьев, и ощущал волнение, трепещущее в груди. Что-то будет… Что-то опять будет.