Обвалов сонные громады С уступов, будто водопады, Морозом схваченные вдруг, Висят, нахмурившись, вокруг. И там метель дозором ходит, Сдувая пыль со стен седых, То песню долгую заводит, То окликает часовых; Услыша вести в отдаленье О чудном храме, в той стране, С востока облака одне Спешат толпой на поклоненье; Но над семьёй могильных плит Давно никто уж не грустит. ©
Акация цветёт в мае и июне, но иногда случаются аномалии, и цветение происходит в сентябре, особенно после резких похолоданий. Олег помнил это, раздвигая руками душистые гроздья и шагая в бело-зелёный дым. Иногда во сне человек видит какое-то знакомое место, но никак не может вспомнить, когда он в нём бывал на самом деле. И Меньшиков не помнил, но знал, что всё это было в его жизни: и улица, плывущая вверх и обхватывающая в крепкие каменные объятия, и лёгкий сиреневый туман, и дальний колокольный звон. Мужчина вышел к большой красной церкви, величие православных золотых крестов и куполов впечатляло и заставляло замедлить шаг. У высокой железной изгороди, держась за чёрные прутья, стоял Сергей. Его фигуру Меньшиков узнал бы даже в состоянии глубокого маразма. — Серёжа, — позвал его брюнет, подходя сзади и кладя ладонь на его плечо. Поэт вздрогнул и повернулся так резко, что русая чёлка взметнулась и тут же упала обратно на лоб, успокоившись. — Я венчаюсь, — сказал Безруков. — Всё решено. — Что? — спросил Олег, ничего не понимая и крепче сжимая плечо Сергея. — Мы с ним венчаемся, — громче произнёс поэт и махнул рукой направо. Соломин прохаживался туда-сюда, заведя за спину руки в белоснежных перчатках. На нём был элегантный фрак, подчёркивающий хорошую фигуру. Меньшиков ощутил такую раскалённую ревность, что на миг забыл, как дышать и не мог даже сглотнуть, переводя горящий взгляд на супруга. — Мы женаты. Какое, к чёрту, венчание? — с хрипотцой спросил он. Ему захотелось схватить Сергея за грудки и как следует встряхнуть, или вовсе сжать ладони на его шее. Ревность прожигала душу, поглощая в своём ярком костре. Было так больно и жарко, что Олег подумал, что сейчас сердце остановится. И эта мысль почему-то принесла отдалённое облегчение. — Я его люблю, — просто ответил Безруков и пожал плечами, как будто речь шла о сущей безделице. — Я тебя сейчас убью, — медленно прошептал Олег. Его глаза стали чёрными и горели почти что адским огнём. «А потом сожгу эту церковь», — подумал он, ощущая дрожь в руках. — Ты знаешь, что означает венчание? — продолжал Сергей. — Знаешь, как оно укрепляет отношения любящих сердец? Глава вторая, стих восемнадцатый: «Нехорошо быть человеку одному, сотворим ему помощника, соответствующего ему». А ещё говорят: «Любовь — это самое сильное чувство человека: «… крепка как смерть любовь», — говорит Священное Писание. Главное действие любви — желание любящего соединиться с любимым. Поэтому, при взаимной любви, люди стремятся друг к другу и в этом единстве обретают счастье. Без взаимной, ответной любви человек чувствует себя одиноким, несчастным, не имеющим полноты радости: «не добро быть человеку одному», — Писание гласит. Но Бог создал человека не для печали, а для радости и счастья. И для осуществления стремления человека к счастью Господь создает брак как союз свободных разумных духовных существ, основанный на взаимной любви». Меньшиков протянул руки к Серёже, намереваясь сжать его, да как можно сильнее, чтобы треснул, сломался, заткнулся, наконец! Но в эту секунду поэт оказался стоящим рядом с Соломиным. Обняв его за плечи, Безруков прижался губами к губам актёра, и их поцелуй вышел страстным, бесконечно глубоким. Олег совершенно осатанел. Не помня себя, он ринулся на сладкую парочку под хохот колоколов. Убить. Разорвать на клочки. Причинить хотя бы одну десятую той боли, которую он чувствует… И когда он уже настиг любовничков, с грохотом открылась форточка. Грохот вытолкнул брюнета из сна, как море выкидывает трупы. Произведения Стендаля валялись на полу, сердце заходилось в нездоровом ритме, колотясь слишком быстро и сильно, будто подползая к горлу. Олег с трудом сглотнул — во рту была настоящая засуха. Проведя ладонью по груди, виднеющейся в разрезе ворота махрового халата, он прошептал: «Сон… Венчание». Встав с кресла, капитан прошёл в ванную. В маленькой комнате горел свет и дверь была открыта. Иван сидел за столом и читал какую-то книгу. Наверное, что-то из классики — он обожал классику. Меньшиков умылся ледяной водой и посмотрел на своё отражение. Если бы был он чуть более пугливым, то точно испугался бы: совершенно безумный тёмный взгляд, в который будто бы просочилась тьма самой преисподней. Всё стало ясно, словно к свету поднесли хрустальный бокал. Они с Серёжей должны повенчаться. И как можно скорее.***
Выходя из кабинета, где проводятся водные процедуры, Безруков столкнулся с Синицкой. Та, закинув жёлтое полотенце на плечо, воровато оглядевшись, схватила поэта за запястье, и затащила его за ближайший поворот. — Сергей, меня хотят убить! — прошептала она страшным шёпотом. — Кто? — тоже шепнул Безруков, ощущая нахлынувший ужас. — Один из докторишек. Я слышала, как он говорил о том, что введёт мне лекарство, после которого я больше не проснусь, — блеснув тёмно-зелёными глазами, выпалила Инга. — И что же теперь делать? — с трудом вымолвил Сергей. — Вы должны помочь мне сбежать. Моя жизнь в ваших руках, — хватаясь за плечи поэта, быстро шептала женщина. — Но как? — изумился тот. — Попроситесь на вечернюю прогулку, в шесть часов. Тогда я буду в парке. Вы поможете мне перелезть через забор — одна я никак не справлюсь. Забор очень высокий, — Синицкая смотрела на Безрукова таким умоляющим взглядом, что Сергей сдался. — Хорошо, — ответил он, — если меня выпустят в шесть — я вам помогу. — Вы — большой человек! — блеснув глазами, прошептала Инга и сиганула обратно за угол. После обеда к Безрукову заглянул Лихачёв. — Как вы себя чувствуете? — задал он традиционный вопрос. — Неплохо, но очень хочется прогуляться. — Вы ведь уже гуляли утром. Сергей решил схитрить: — Мне ещё раз хочется. Мой… супруг сказал, что вы отпустите меня в любое время, если мне захочется. На лице Анатолия Васильевича отразилась озабоченность. Через пару мгновений, взяв себя в руки, он кивнул: — Да, конечно. Можете выйти на прогулку в шесть часов. Когда дверь за Лихачёвым закрылась, поэт уронил голову на тёплую подушку. Тревога снова давала о себе знать. Ингу хотят убить. Чёрт знает, вдруг это правда? И его самого пичкают всякими лекарствами. Как тут определить, где выдумки, а где правда? Что, если его бдительность хотят усыпить? Нет, это никак нельзя исключать. Безруков встал и подошёл к окну, приоткрыл его, жадно хлебнул морозный воздух. Медленно моргнул и провёл ладонью по волосам. Солнце золотило свежий белый снег. Хотелось упасть в него и сделать снежного ангела. Взгляд метнулся к забору. Что ж, если он поддержит Синицкую снизу, то она, конечно, выберется. Но как же охрана? Её точно нет с той стороны? «Ну, она, наверное, знает, на что идёт», — успокоил себя Сергей. Эх, если бы не стихи, он бы сам сиганул за забор и смылся из города. Но ничего не выйдет. Можно даже не мечтать. Вздохнув, Серёжа сел на корточки и припал спиной к боковушке стола. Вплёл пальцы в волосы. Перед глазами слегка двоилось, а цвета были неожиданно яркими, словно художник добавил красок. «Это всё чёртовы таблетки, которыми меня пичкают. Я здесь, как арестант». Апрель, 1929 год. Яркий выдался день. Лимонный. Кислота еле тёплого солнца ощущалась на языке. Сергей шёл по родной улице, спрятав руки в карманы лёгкого серого пальто, уши были слегка красными от порывов ещё прохладного ветра. Нужно было немало подготовить к будущей контрольной работе, а Серёжа, как обычно, откладывал всё в дальний ящик. Едва поспевая, за ним семенил Илья Телегин, его сокурсник. — Слушай, зря ты так. Мишка же тебя любит, — сказал он, щурясь от солнца. Справа игриво звякнул трамвай и пополз вверх по улице. Безруков вспоминал летний день у моря, гранатовые деревья и пышно цветущие кустарники, вспоминал хрустальный звон ночных лягушек и развратный аромат южной ночи, когда можно всё. — Любовь — это ведь важно, — несмело добавил Илья. — И что я с ней буду делать? Костюм себе новый сошью? — спросил поэт, недовольно посмотрев на товарища. Телегин не нашёлся, что ответить. Да, допустим, Сергей имел неосторожность закрутить небольшую интрижку с Михаилом Олейниковым. Ничего особенного — просто сказал, что тот похож на тёмного демона с голубыми глазами. — Я стихи вам напишу! — заявил Безруков. А потом… А что потом? Прижал спиной к фонарному столбу и поцеловал. Олейников быстро перехватил инициативу, толкнулся языком в его рот, словно очищенная слива упала в малиновый кисель. Десять дней ночных прогулок и страстных поцелуев пронеслись быстрее скоротечного лета. И Сергею всё это надоело. К тому же, Миша стал покушаться на его… «девственность». В известном смысле, конечно. Отделаться от парня оказалось не так-то просто. В апреле он ещё пытался вернуть поэта, а в мае уже откровенно выводил его на конфликты, явно возненавидев. — Ладно, давай, мне учить надо, — сказал Сергей, останавливаясь возле своего дома. Они с Телегиным попрощались. Безруков вошёл в квартиру, снял штиблеты и пальто, вымыл руки и заглянул на кухню. Было тихо и светло, даже несколько нереально. Дядя отсутствовал, прислуга тоже, так что можно было отдаться во власть учёбы и размышлений, не боясь, что кто-то постучит в комнату с какой-нибудь ерундой. Стащив пару пирожков с повидлом, Сергей ушёл к себе. Сев за стол, он попытался настроиться на учёбу. Учиться он не любил, ему прекрасно давались только русский язык и литература, а всё остальное приносило одну тоску. Поэт жевал пирожок и читал учебник, морщась — мало, что было понятно. И вдруг за спиной раздался скрип. Отдалённо знакомый и от этого особенно пугающий. Сергей медленно обернулся и проглотил то, что было во рту. Дверца приоткрылась, и из темноты на студента посмотрели два белых шара глаз. Тонкие чёрные ручки потянулись к нему, дрогнула белёсая нить рта, и тот начал превращаться в круг распахнутого рта, из которого полился мерзкий полускрип, полускрежет. Безруков ахнул, не в силах пошевелиться от увиденного. Он помнил, что из этого шкафа уже показывалось это самое существо. Оно молчало, но Серёжа прекрасно знал, о чём оно думало. «Я из далёкого мира. Здесь я гость. Я ухожу в другие измерения и возвращаюсь оттуда же. Ты же знаешь, что особенный. И твой дар — это не Божий дар, ха! Это дар от Сатаны. Он тёмный и проклятый. И ты тоже проклятый!». Сказав это, чёрное существо выскочило из шкафа и выбежало в коридор так быстро, что Сергей видел только быстро передвигающиеся короткие палочки ног и блеск шерсти. Скрежет донёсся уже из тёмного коридора. Безруков в полубессознательном состоянии встал и, подбежав к двери, запер её. Руки тряслись и ладони взмокли. Молодой человек дёрнулся, взгляд остановился на прямоугольнике зеркала. Он видел самого себя, широко улыбающегося, но ведь чувствовал, что не улыбается. — Пошёл вон! — заорал Сергей, хватая подсвечник и бросая его в зеркало. То разлетелось осколочным дождём. …Прошло несколько долгих минут, когда вдруг в дверь постучали. Сергей, притворившийся на кровати мёртвым, вздрогнул и резко сел. Даже голова закружилась. Шкаф был открыт, и тёмные внутренности его заставляли стыть кровь в жилах. — Кто там? — подрагивающим голосом спросил Безруков, боясь, что вернулось то страшное чудище. — Я, — ответил дядя Ваня. — Сергей, мне нужна твоя помощь. Выйди. Серёжа испытал смутное облегчение. Встав, он подошёл к шкафу, закрыл его, а затем отворил дверь комнаты и выглянул в щель. Ларин, разумеется, не понял странного поведения племянника, но он к нему уже привык. — Нужно отнести это письмо на почту, — сказал Иван Дмитриевич, протягивая поэту большой жёлтый конверт. — Прямо сейчас? — скривился Сергей. — Да, прямо сейчас. — Но я… я… — Что? — изогнул бровь Ларин, всматриваясь в глаза Безрукова. — Тут до почты пять минут идти, не ленись. — А чего сам не сходишь? — вздохнул Серёжа и нехотя забрал конверт. — У меня сейчас встреча с Полянским. — Тот самый химик… — Физик. — Да какая разница, — Серёжа вышел из комнаты и воровато огляделся. — Ты никого не видел? Глупый вопрос, конечно, но не спросить поэт не мог. Ясно же, что если бы Ларин видел то чудовище, то не стоял бы так спокойно перед ним. — А кого должен был? — изумился Иван Дмитриевич. — Да, ты прав… Никого, — пробормотал Сергей. Дойдя до двери, он начал натягивать штиблеты и пальто. Ларин ухмыльнулся и покачал головой, глядя на племянника, а после отправился в гостиную, дабы выбрать хороший алкоголь к ужину с Полянским. Безруков сходил на почту и отправил письмо. Апрельское солнце помогло ему немного развеяться, прогнало чёрный испуг. Подходя к родному двору, он увидел песочного цвета кошку. Та, мяукнув, подбежала к нему и стала тереться о его ноги. — Какая прелесть, — улыбнулся поэт и взял животное на руки. Они вместе сходили в ближайший магазин, Сергей купил сосисок, а после они на пару трапезничали. Серёжа уныло жевал сосиску, а кошка у его ног мурчала и лакомилась с явным наслаждением. Безруков решил, что возьмёт её себе, но вдруг выбежала девочка- подросток и с криками: «Сара, Сарочка, тебе же нельзя из дома выходить!», забрала кошку, не дав ей доесть маленький розовый кусочек сосиски.***
Февраль почти ничем не отличался от января. Всё та же белая стынь, всё то же вековое одиночество сосен, растущих в парке перед психиатрическим корпусом. Серёжа стоял и рассматривал небо, слушал отдалённые звуки города. Уже начинало темнеть, небо гасло, смазывалось, теряло свою хрустальную ясность. И вдруг раздался тихий звук, похожий на шипение. Сергей обернулся на него и увидел Ингу. Та выглядывала из-за дерева и подзывала его. Поэт воровато огляделся и крадучись подошёл к женщине. — Я всё продумала. Сейчас мы побежим туда, и вы поможете мне перебраться через забор. В этом месте снаружи нет охраны — у них ужин до половины седьмого. Поспешим, — глаза женщины лихорадочно блестели. Серёжа кивнул и последовал за ней. Сосны помогали им укрыться. Дыхание было сбивчивым, снег озорно хрустел под ногами. Хорошо, что поблизости не было охраны, но время от времени она появлялась в парке — нужно было поторопиться. — Когда выберусь, всем расскажу, чем здесь пичкают здоровых людей, и что держат их взаперти, — прошептала Синицкая, добегая до забора и кладя красные от мороза руки на его кирпичную кладку. — Ну, готовы? — Готов, — прошептал Сергей. Наплевав на боль в венах, он соединил ладони и наклонился так, чтобы Инга смогла встать на них. И она встала. Подошва ботинка неприятно давила на голые пальцы, и Безрукову пришлось стиснуть зубы. Он стал выпрямлять спину, тем самым позволяя Инге схватиться за верхнюю перегородку забора и закинуть на неё ногу. Серёжа наблюдал за тем, как Синицкая, кряхтя, пытается перебраться на ту сторону забора и думал только одно: «Только бы не наткнулась на острые штыри». Но всё прошло удачно. Инга успешно перебралась за другую сторону ворот и, схватившись за прутья, выпрямила ноги: — Спасибо, Сергей! Век вас не забуду. И разомкнула ладони, летя вниз. Судя по звуку, она приземлилась прямо в сугробы. — Всё хорошо? — спросил Серёжа громким шёпотом. — Да-да, здесь пока никого… Я побежала, прощайте! Безруков стоял какое-то время возле высокого кирпичного забора, наверху которого призывно торчали острые прутья, а потом развернулся и побрёл в сторону корпуса. Ему стало грустно. Грустно, потому что придётся оставаться в больнице и дальше, принимать, возможно, вредные препараты, и ломать голову над тем, болен он или здоров…***
Меньшиков понимал, что это дико, но ничего не мог с собой поделать — отправил Жукова выяснить, что там происходит у товарища Соломина, на которого уже давно завёл дело, как и на несложившегося дуэлянта, и убиенного Мартынова. Так что же у актёришки, у этой сволочи, которая хотела его Серёженьку… Руки капитана сами собой сжались в кулаки. Естественно, тот никаким образом не мог оказаться в больнице рядом с Сергеем. Более того, Олег прекрасно знал, что Соломин не виделся с поэтом с того раза, и всё равно бесился, и всё равно ревновал. Сны перестали быть отдушиной, временным обезболивающим от постоянной боли. Они сами стали этой болью. Почти каждую ночь Меньшиков захлёбывался в кровавом кашле ревности или тонул в кислотной боли отверженности. И что же теперь? Совсем не спать? Олег бы с радостью не спал и не ел, но чёртово тело нуждалось в обычных человеческих вещах. Это расстраивало и даже злило. Тело также откликалось на душевные терзания Меньшикова. Из-за плохого аппетита он похудел, хотя никогда не страдал от переизбытка веса, побледнел и выглядел несколько болезненно. И от этого было никуда не деться. Нельзя было сбросить тело, как одежду, и зажить отдельно от него. Мужчина никогда не был верующим, но его семья справляла и Пасху, и Рождество. И после страшного сна, в котором Сергей сообщил, что будет венчаться с Соломиным, капитан решил, что они с Безруковым должны повенчаться. Если Бог есть, пусть их союз будет скреплён и перед ним. Олег с утра съездил в Спасский собор и договорился о таинстве. Спрашивать согласия Серёжи мужчина, конечно же, не собирался, ибо ответ и так был очевиден. Когда Меньшиков чего-то хотел, его не могло переубедить ничто, никакие катаклизмы, ничья воля. Родители очень рано ощутили эту черту сына. Он никогда не капризничал, не спорил, не пытался навязать своё мнение. Он обаятельно улыбался, кивал, и делал так, как считал нужным. Поэтому мать и отец, довольно спокойные и мягкие по натуре люди, быстро поняли, что у них растёт человек, который точно знает, чего он хочет. И это была вовсе не природная вредность под девизом «Сделай всё поперёк». Просто он полагался исключительно на себя и свои силы. Евгений видел, что его сын увлечён революцией, что его глаза блестят при разговорах о ней, но, удивительное дело, он никогда не пытался переспорить тех, кто считал, что советская власть — это путь в никуда. А таких разговоров в начале Гражданской войны было немало, всем рты было не заткнуть, да и многие верили, что всё ещё вернётся к тому, что было. Мужчина так и не понял: Олегу было настолько неинтересно мнение других или он просто сдерживал себя, испытывая внутренний протест. Во многом сын оставался для него загадкой. Но одно он знал точно — это надёжный человек с железной волей, на которого всегда можно положиться. Когда Олегу было пять лет, он упал с крыши сарая и сильно ушиб обе ноги, не мог нормально ходить. И он не проронил ни единой слезы, ни разу не сказал: «Мне больно» или что-то вроде этого. И когда мать прижимала его к груди, нежно шепча успокаивающие слова, он выглядел так, словно совсем не хотел, чтобы его жалели, но терпел телячьи нежности из уважения. Все взрослые были удивлены такому поведению ещё совсем маленького мальчика. Меньшиков приехал в больницу в семь часов вечера. Застав Лихачёва на рабочем месте, он сообщил ему, что завтра утром ему потребуется вывезти Сергея «для одного важного дела». Психиатр даже при желании не стал бы спорить и запрещать. Получив разрешение от врача, капитан вошёл к мужу в палату. Медсестра уже как по команде встала и вышла, разумеется, поздоровавшись. Серёжа лежал на кровати со сложенными на груди руками и медленно моргал. Всё это время он думал о побеге Синицкой и ждал, что за ним придут. Придут, дабы вытрясти показания. Он ведь соучастник. Но нет, в отделении было тихо. — Тебе разрешили немного сладкого, — сказал Меньшиков, садясь на край койки и протягивая мужу кулёк с шоколадными конфетами. Безруков подозрительно посмотрел на брюнета и медленно забрал гостинец. Распаковав бумагу, он тихо зашуршал фантиком, оставив кулёк на своём животе. Олег скользил жадным взглядом по лицу Сергея, думая, как было бы славно им сейчас оказаться дома, в кровати, в объятиях друг друга… Он бы долго-долго целовал любимые губы, проглатывая все злые слова и обвинения, которые Серёжа ещё не успел сказать. Уткнулся бы носом в тёплые русые волосы, втянул исходящий от них аромат ранней осени и дивных долгих дождей, лишающих сна. Измял бы его, как букет георгин. Они бы слились в любовном экстазе, чтобы хоть на несколько минут стать одним целым. — Завтра мы венчаемся, Серёжа, — сказал Олег глубоким, бархатистым голосом. — Что? — замерев, прошептал Безруков, надеясь, что ему просто померещилось. — Мы. Завтра. Венчаемся, — с расстановкой произнёс Меньшиков. — Утром. Я привезу тебе костюм. Сергей моргнул и рассмеялся, мотнул головой и с трудом отозвался: — Смешная шутка… — Я не шучу, — ответил Олег. — С каких пор ты верующий? — хмыкнул Серёжа, но ухмылка тут же сползла с его лица — он увидел в тёмных глазах только решительность и одержимость. — Я не верующий, но наш брак станет осмысленней, и признанным перед Богом, в которого я не верю. Знаешь, мне нравится сама мысль, что развенчать нас уже не получится, — спокойно произнёс Меньшиков и слегка улыбнулся. — Вместе навсегда. До гроба и после гроба. По спине поэта поползли мурашки, потому что он понял, что тот не шутит. Голова пошла кругом. В голове уже зазвенели колокола, а в носу возник аромат ладана. В эти секунды Сергей с исступлённым отчаянием понял, что Олег готов абсолютно на всё. Наклонившись, брюнет нежно поцеловал Серёжу в губы. От его тела исходили и жар, и холод, и Безрукову снова показалось, что это вовсе не человек, а самый настоящий демон.