Приснись мне сегодня, пожалуйста, Я так по тебе скучаю. Только приснись не из жалости, А так, случайно. Приснись мне родным и внимательным, Каким наяву не бываешь, И любящим обязательно, Хотя бы во сне, понимаешь? И вот я ложусь, опускаю ресницы, Считаю до сотни — и падаю вниз… Скажи, почему ты не хочешь присниться? А может, я сны забываю… Приснись… ©
Дома всё казалось Сергею чужим и знакомым одновременно. Будто он жил в этой квартире когда-то очень давно, и теперь несмелые воспоминания стучались в запотевшее стекло. Безруков вспомнил, как ждал письма от «загадочного друга» и находил их в коридоре, вспомнил тот секс на ковре, когда он проявил инициативу, надеясь «подкупить» Меньшикова, вспомнил, как капитан припечатал его лицом к оконному стеклу, и из носа брызнула кровь. Иван усадил поэта за стол со словами: «А я как раз сделал замечательное жаркое! Как чувствовал, что вы вернётесь». Он выглядел таким приветливым, что Безрукову даже стало немного неловко. Он покорно сел, взял вилку и начал есть. Сперва довольно вяло, но постепенно входя во вкус. Меньшиков сидел напротив, сцепив пальцы в замок под столом. Он напоминал мрачную тень, жадно наблюдающую за Серёжей. — Сам-то что не ешь? — спросил Безруков не из-за заботы, а просто для того, чтобы как-то нарушить неприятную тишину. Но неприятной она была только для Сергея. Олег же наслаждался. Он словно исколол пальцы шипами роз и теперь подставил раны под солнечный свет, чтобы кровь поскорее засохла, чтобы припекало и кололо одновременно. Наконец-то Серёжа был рядом. Снова под боком. Снова дома. Теплота заполнила сердце Меньшикова. Он забыл о существовании прочего мира. Было больно и хорошо. Звуки растаяли, цвета исчезли, не было городов, морей, гор и людей. Был только Серёженька, сидящий напротив и жующий картошку с мясом. Олег мог бы любоваться им вечно. — Не хочется, — ответил он, едва шевеля губами. Безруков хотел огрызнуться, но на ум ничего не пришло. Он был слишком вымотан событиями сегодняшнего бесконечного дня. Он видел, как мужчина впился в него взглядом, точно коршун когтями, и от этого взгляда хотелось, как всегда, увернуться, спрятаться, но поэту ничего не оставалось, кроме как терпеть, глядя в тарелку. Доев, Сергей встал из-за стола и пошёл в спальню. Олег последовал за ним. Безруков ощущал, как тот взглядом прожигает его макушку. Поэт сел на кровать, открыл чемодан и начал доставать из него вещи. Какое-то время он занимался размещением их на полках, а Меньшиков всё смотрел и смотрел, сложив ладони на коленях и сидя в кресле, точно памятник. Ничего не говоря, Сергей взял полотенце и пошёл в ванную. Приняв душ и облачившись в чистую пижаму, он вышел и вздрогнул от неожиданности — Олег стоял, припав плечом к косяку, скрестив на груди руки и гипнотизируя взглядом дверь. — О Господи… — вырвалось у испугавшегося Серёжи. Он пошёл в спальню, а брюнет вновь направился за ним. Безруков только теперь начал осознавать, как отвык от всепоглощающего Меньшикова, его сильной и мрачной энергетики, его удушливости. Серёжа лёг в постель и укрылся одеялом по самый подбородок. Олег, словно его тень, снял пиджак и лёг рядом, прямо в рубашке и брюках. Безруков лежал на спине, а Меньшиков на боку. Он пристально смотрел на супруга, почти не моргая. В такой атмосфере Сергей не то что не сможет уснуть, а даже побоится закрыть очи. Не выдержав, он тоже повернулся на бок, оказываясь лицом к Олегу, и накрыл его глаза ладонью, запрещая смотреть. Губы брюнета дрогнули в улыбке, ресницы скользнули по коже — веки опустились. Ощущая тепло тела Серёжи, его руки, капитан почувствовал лёгкую расслабленность. В последние дни он спал скверно, кошмары становились всё изощрённее, а рядом с Безруковым он, пожалуй, сможет поспать хотя бы пару часов… Олег приподнял голову и ладонь мужа оказалась на его губах. Меньшиков положил руку поверх его кисти, не давая её убрать, начал осторожно целовать линии, со всей нежностью, на которую только был способен. Сергей невольно сжался, ощущая душевную дрожь. Ему начало казаться, что Олег стал ещё более обезумевшим, чем в декабре. Квартира была нарисована тёмной гуашью: бордовый, чёрный, фиолетовый, серый, грязно-розовый… Меньшиков стал ещё бледнее и «чернее», его взгляд приобрёл новые оттенки ноябрьских сумерек, от которых исходил недобрый жар. Сергей вдруг всем своим существом осознал, что да — всё стало ещё хуже. Всё будет ещё хуже. Олег ещё раз с глубокой и больной нежностью поцеловал внутреннюю сторону ладони любимого и положил её себе под щёку. Снова вперил бездонный взгляд в лицо Безрукова, которого легонько потряхивало от близости брюнета, что всё более и более превращался в его глазах в мифическое существо, которое ему никогда не одолеть. Сергей вдруг не осознал, нет… почувствовал, что Олег стал ещё сильнее. Он словно испил силу из чёрного кубка с выгравированным на нём черепом. Словно этот секс в склепе был не случайным, не просто соитием, а завершением ритуала. И от чувства этого волосы на затылке Безрукова зашевелились. Конечно же, Меньшиков за время его отсутствия заполучил ещё большую мощь, окреп, а этим венчанием он закрепил своё злодеяние. Сергей впервые за всё время их знакомства вдруг ощутил каждой клеточкой тела, что принадлежит Олегу не только физически, что теперь и его душа отдана этому человеку. Безруков прикрыл глаза, сморщился, как от зубной боли, и тихо заплакал. Его плечи подрагивали, а слёзы лились и лились. Меньшиков подался к нему и начал собирать губами солёные слёзы, ничего не спрашивая и не говоря, понимая и зная. «Всё, я полностью проиграл. Мне уже нет исхода», — думал Сергей, осознавая, что абсолютно прав. Пусть его месть ничего не изменит кардинально. Пусть. Но это единственное оружие против этого… этого… — Представь багровый закат на исходе летнего дня, — зазвучал гипнотический тихий голос Олега с небольшой вибрацией. — И на берегу никого, только ты и я. Укутайся в этот вечер, Серёжа, отдайся ему, растворись в надвигающей темноте. Твои слёзы — спасение. В них та же соль, что в этом море. И ты только мой, и на земле, и под землёй, и на небе, а я только твой… «Я беру тебя в свои мужья перед Господом и обещаю любить и уважать, всегда быть преданным и не оставлять до самой смерти. Моя любовь к тебе долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается. И я клянусь, что так и будет, пока я могу дышать и пока моё сердце бьётся. Клянусь любить тебя, пока ты в этом нуждаешься. Но даже если ты перестанешь нуждаться, я не смогу тебя разлюбить. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь», — зазвучал в голове Сергея его собственный голос. Он ведь действительно говорил это. Сегодня. Сам отдал свою душу. Сам, своими руками… — Поспи, сон всё смоет, как прибой. Поспи, Серёжа, — продолжал завораживающий голос. И Безруков послушно погрузился в сон. Олег собрал губами последнюю солёную каплю со скулы поэта и остался лежать щекой на ладони любимого, глядя в его лицо. А потом стал погружаться в сон, словно тонуть в лесном болоте, только теперь засыпать было не страшно — Меньшиков знал, что этой ночью ни один кошмар не посмеет потревожить его. Май, 1917 год. — Я тебя не понимаю, — сказал Казимир, и на его лице отразилось забавное недоумение. — А ты пытаешься? — ответил Олег, продолжая перекидывать жёлтый шарик из одной руки в другую, ловко, как клоун. Ему нравилось наблюдать за траекторией его полёта. — Обижаешь! Ты ведь брат мой. Я всегда пытаюсь тебя понять. — Понять другого человека сложно, а порой невозможно, ведь мы смотрим на мир сквозь призму собственного восприятия. И видим не столько человека, сколько себя в нём. — Ты опять философствуешь, — вздохнул Козя и наполовину опустил сухарь в чашку с чаем. — Если это можно назвать философией, — ухмыльнулся Олег. — Ну правда. Не понимаю. Ты ведь сам недавно говорил, что хочешь пойти в Алмазный Зал, на этот танцевальный вечер, а теперь резко перехотел. Я уже настроился. — А ты иди без меня, — бодро ответил брюнет. — Вот уж нет! — чуть ли не возмутился Казимир. — Ты лучше толком поясни, почему не идёшь. — Там будет Круглов. — Кто это? — брат во все глаза уставился на Олега. — Это… как тебе сказать… человек, на чей ботинок я плюнул. — В переносном смысле? — В прямом, — на выдохе ответил Меньшиков и бросил шарик в стену; легко встал и подошёл к окну. — Но зачем? — Он сказал, что наша семья «из тех, кто умеет только на ботинки плевать». Ну я и… — Во даёшь! — расхохотался Казимир. — Но неужели ты теперь его избегаешь? — Я просто знаю, что если увижу его — плюну на второй, — ответил Олег и звонко засмеялся, запрокинув голову назад. Козя понял — так и будет. Плюнет. Меньшиков никогда не бросал слов на ветер. — Теперь я точно тебя не понимаю, — задумчиво сказал Казимир, откусывая от сухаря. — Я не удивлён. В гостиную, скрипя сапогами, вошёл Борис Леонидович, Командующий Первой конной армией РККА, облачённый в форму. Взяв из вазочки сушку, он похлопал Олега по плечу: — Ну, как вы тут, молодёжь? — Неплохо, отец. Пытаемся понять друг друга, — отозвался Козя. — Понимание — это такая редкость. Прямо как настоящая любовь, — заметил Борис, откусывая от сушки. — Любовь мне не светит, потому что Олег не хочет идти со мной на танцы, а без него меня никто слушать не будет, — пробубнил Казимир, отхлебнув ещё немного чая. — Сам иди. Без помощников. Что это за нюни, а? — отозвался мужчина, впрочем, без недовольства, больше шутя. — Расскажи, как съездил, — вдруг сказал Олег и отвернулся от окна. С интересом посмотрел на дядю. Тот уселся в своё любимое кресло и пригладил усы. Закинул в рот остаток сушки. Борис Леонидович недавно отметил сорок пятый день рождения. Его стать и блестящие глаза выдавали в нём энергичного человека, который останется таким даже в семьдесят. — Взяли мы, значит, город. Сидим у реки, столы накрыты. Выпиваем, едим окуньков жареных, отдыхаем после штурма. И вдруг выбегает из лесу баба, орёт: «Ведьмы там! Ведьмы!». Ну, нам любопытно стало. Пошли мы с бравым товарищем моим в лес ведьм этих смотреть. А нашли большую яму, в неё были скиданы разноцветные пряди волос, перевязанные чёрными бечёвками, кулоны какие-то, да и книга чёрная, золотыми буквами на ней было написано «Чёрное венчание», — рассказывал Борис, глядя на племянника. — Я эту книгу и забрал. Так, шутки ради. Внутри всякая околесица, ритуалы, обряды, молитвы… — Зачем она тебе? — спросил Олег. Он был явно заинтересован. — Да сам не знаю. Выкинуть думаю. Одним головы Богом забивают, другим Сатаной… — недовольно ответил мужчина. — А отдай мне её, — чуть улыбнулся брюнет. — На кой тебе? — ухмыльнулся Борис Леонидович и слегка прищурился. — Ради праздного интереса. Там всё на русском языке? — Ну да. — Вот и попробую перевести на французский — там ведь явно сложные тексты и обороты, — карие глаза блеснули от предвкушения. — Учение — свет. Отдам. Сейчас схожу, — улыбнулся дядя и медленно встал с кресла. — Ну и как тебя понять? — вздохнул Казимир, снова посмотрев на брата. Олег широко улыбнулся и ловко выхватил из пальцев брата очередной сухарь. Тот только и успел моргнуть.***
Меньшиков проснулся поздно. Впервые за долгое время он выспался и чувствовал себя отдохнувшим. Открыв глаза, капитан узрел любимое лицо спящего Серёженьки. Каким покорным и тихим он был во сне! Мужчина не удержался и коснулся губами тёплых губ. Они так и проспали всю ночь, повернувшись лицами друг к другу, а Олег и вовсе пролежал на ладони поэта. Благодарно поцеловав её, брюнет встал и начал тихо раздеваться. Он уже принял душ и наливал себе кофе, когда на кухне появился Серёжа. Иван ушёл за продуктами, поэтому в квартире было довольно тихо. Сонный Безруков еле моргал, зевая. Рухнув за стол, он как ненормальный набросился на еду, откусывая от булки и запихивая в рот ложку с овсянкой. Жевал так, что казалось щёки вот-вот треснут. А Олег пил кофе и откровенно любовался своим Серёженькой. — Послушай меня, — сказал он вдруг. — А? — рассеянно спросил поэт, с трудом фокусируясь на муже. В голове была такая жижа от аминазина и долгого сна, что Сергей бы даже не сразу сказал, сколько будет дважды два. — Ты должен каждый день ходить в больницу на дневной стационар. Тебя выписали только с этим условием. Тебя будут возить туда и обратно — я договорился. Пока никаких прогулок в одиночестве, ты понял меня? — Понял, — икнув, ответил Серёжа с набитым ртом. — Туда и обратно. Запомни, — продолжал брюнет, касаясь указательным пальцем кромки кружки. — А также принимаешь лекарство. Каждый день по одной таблетке утром после еды. Если будешь пытаться увильнуть — вернёшься в больницу, так что это в твоих интересах. — Ладно, — пробубнил Сергей, набивая рот сладкой кашей. Меньшиков встал, взял с подоконника пачку с нейролептиком и положил перед поэтом. — А мне пора на службу. До вечера, — наклонившись, Олег поцеловал мужа в набитую круглую щёку и вздрогнул от удовольствия — такая пухлая она была. «Так бы и прокусил», — мелькнуло в темноволосой голове. И капитан ушёл. Ноябрь, 1928 год. Сергей сидел у окна и смотрел на то, как на Москву тихо опускается вечер. Поздней осенью и зимой он делает это особенно элегантно: золотит деревья и листву на земле, грустно отражается в окнах, тянется шёлковыми оранжевыми линиями по стенам замерших квартир. Безруков всегда любил это время, время смены дня и вечера, время до сумерек, это… сумеречное преддверие. А вот от сумерек всегда хотелось укрыться — они были слишком страшными, они оголяли всё самое худшее в людях и мире. Город казался опасным, грустным, горьким, ледяным. В таких городах не живут, в них умирают. Поэт ощущал себя пустым. Не опустошённым, а именно пустым. Почему все вокруг так одержимы любовью? Почему хотят получить хотя бы её крохи? Почему всем так важно иметь «своего» человека, делиться с ним сокровенным, спать с ним, жить с ним, любить его, оберегать от всего и всех, считать своим. Почему ему ничего этого не нужно? Ему нравится, он обожает то, что его любят издалека, что его находят гениальным и хотят познакомиться поближе, но ему никогда в жизни не хотелось иметь это самого «своего» человека, пресловутую «половинку». Ему не хотелось мириться с чужими недостатками. Ему не хотелось мириться с чужими ошибками. Ему не хотелось копаться в чужих проблемах. Ему не хотелось делить своё личное пространство с чужими. Ему не хотелось быть обязанным. Ему не хотелось быть привязанным. Сергей отвёл взгляд от окна и посмотрел на листок бумаги, лежащий на столе. На недавно написанных строках были рассыпаны лучи закатного солнца. Сегодня ему было так пусто, что он написал о своей пустоте: «Был я столько раз так больно ранен, добираясь до дому ползком, но не только злобой протаранен — можно ранить даже лепестком. Ранил я и сам — совсем невольно нежностью небрежной на ходу, а кому-то после было больно, словно босиком ходить по льду. Почему иду я по руинам самых моих близких, дорогих, я, так больно и легко ранимый и так просто ранящий других?» Говорят, что поэты должны любить, только так они могут писать настоящие стихи. И Сергей часто думал о том, почему он может писать, но не может любить? Ему нравилось его состояние, он не хотел ничего менять, но он не понимал. А когда не понимаешь, всегда хочется понять. И ведь обмануть себя, притвориться тоже не получится, как ни пытайся. Пустота — это даже хорошо. Ничто не мучает, ничто не душит. Вот только человек такое существо, что жить в пустоте ему плохо, он словно родился для счастья, и это должно быть его обычным состоянием. Счастье. А несчастье дано для того, чтобы не обесценивать счастливые минуты. А пустота чужда душе, когда пусто, то человеку плохо, ему не хватает чувств и ощущений, ему не хватает самой жизни. И в этой простой вещи есть какой-то особый смысл, который не так просто понять, если вообще возможно. Сергей встал, вышел из комнаты, накинул пальто, сунул ноги в ботинки и направился на улицу. Холодный ноябрьский воздух тут же принялся жадно целовать лицо, словно соскучился. Уши поэта мгновенно стали красными. Безруков вставил сигарету в рот, закурил. Он прохаживался по двору, дышал, думал, постигал свою пустоту, а сигарета кочевала из одного угла губ в другой, пальто было распахнуто. Во всём облике молодого человека была непокорность и свобода. «К чёрту любовь, — думал он. — Не могу и не могу. Не всем дано. Главное — иметь возможность писать. Вот без этого путь только один — в петлю. А остальное можно пережить. Всё можно пережить, кроме творческого краха». В такие дни Сергей, которому только что исполнилось двадцать, ощущал себя от всего уставшим стариком. Смерть не казалась ему страшной и далёкой, она казалась даже освобождением, последним полётом. В такие дни Безруков не боялся думать о кончине и о том, что земля поглощает тело. Вся его жажда жизни исчезала, он становился пустым стаканом, который было необходимо наполнить. Он чувствовал себя древним дедом, заточённым в молодом теле. Такой Серёжа ничем не походил на обычного Серёжу, самовлюблённого, эгоцентричного, ветреного, холодного и солнечного одновременно. И дядя Ваня искренне поражался, как эти два типа уживаются в одной физической оболочке. Он не видел ни одного человека, который бы хоть немного напоминал племянника. Ветер поднял золотистые и багряные листья, швырнул их под ноги поэту. Тот прищурился и сунул руки в карманы. Сигарета дрожала в губах. В арке соседнего дома кто-то громко засмеялся, а потом сделалось неестественно тихо. Отжелтел ноябрь. Пахло зимой.***
Через день после выписки Жуков по приказу Меньшикова отвёз Сергея к Ларину. Тот всё ещё был прикован к кровати. — Серёженька! — дядя потянул руки к племяннику. Выглядел он плохо: бледный, ослабленный. Это покоробило Безрукова. Тот подошёл к мужчине и обнял его. — Наконец-то тебя выписали! — сказал Иван чуть ли не со слезами на глазах, когда Серёжа сел рядом. «Старики такие сентиментальные, когда болеют», — подумал поэт и улыбнулся. Он соскучился по родственнику. — Как ты? — Да ничего, Серёж, правда, врач беспокоится, что, возможно, понадобиться операция, если не смогу встать… Старость… Эх. А ты-то как, а? — Я… недурно, вроде, — замедленно ответил Сергей и моргнул. — Я так о тебе беспокоился, — Ларин покачал головой. — Какой ужас… Какой ужас. Скажи, зачем ты это сделал? Зачем, м? Безруков вздохнул. Если дядя привык видеть племянника странным, это ещё не означало, что он был готов узнать о галлюцинациях. — Я просто немного сошёл с ума, но это пройдёт. — Ты уверен? — обеспокоенно спросил Иван Дмитриевич, вглядываясь в глаза племянника. — Да. Вопрос только в том, кто нормальны: большинство, или те, кто видят несколько больше обычных людей? — туманно улыбнулся Безруков.***
Через два дня состоялись именины у известного писателя Эдуарда Верзова, и Сергей категорически был настроен идти. Ему побыстрее хотелось вернуться к нормальной жизни, хоть пока это не очень-то получалось ввиду не самого хорошего состояния здоровья. Олег видел, насколько это важно для Безрукова, и согласился, но с одним условием — они идут вместе. Поэт был против, но пришлось сдаться — желание повидать литераторов было сильнее. Праздник проходил у Верзова, а жил тот на широкую ногу, в просторной квартире, поскольку активно воспевал советскую власть. Никто, кроме Шорохова и Плахова не знали, что Сергей лежал в психушке, поэтому на поэта не косились и не задавали неуместных вопросов. Безрукова быстро увлёк в разговор кинорежиссёр Лужников. Серёжа с удовольствием слушал его рассказ о съёмках в Баку и громко смеялся, потягивая шампанское. Олег же, пропуская мимо ушей россказни переводчика по фамилии Дмитриев, не сводил взгляда с мужа, начиная всё сильнее закипать. Как Сергей смеялся! Ну совершенно по-блядски, широко, показывая зубы. Они с Лужниковым были слишком увлечены друг другом, чтобы замечать что-либо вокруг. Руки Меньшикова начали подрагивать, как и всегда во время накатывающей ревности. Затошнило, замутило, захотелось крови. Резко встав, он подошёл к дивану, на котором сидели Безруков с режиссёром, и нагло втиснулся между ними. Положил руку на спинку дивана за Серёжей в собственническом жесте и поцеловал его в висок: — Соскучился, дорогой? — Извините, — откашлялся Лужников. — Пойду пообщаюсь с именинником. И ушёл. Сергей вспыхнул. — Хватит ревновать, — прошипел он, угрожающе взирая на Олега. Тот промолчал. Сердце его снова было совсем обезоружено. И оно не могло не ревновать. — Знаешь, — сказал Серёжа, делая глоток шампанского и ощущая дикое желание сделать Меньшикову как можно хуже, — мне он понравился. Красивый мужчина. Я бы с радостью продолжил с ним вечер в другом месте, если бы не ты. В ушах капитана зашумело. Тошнота стала почти нестерпимой. Он медленно повернул голову и посмотрел в лицо Сергея. Тот невольно замер, заметив, что сосуды глаз чекиста полопались. Взгляд застекленел, словно мужчина полностью отключился от реальности. Безрукова будто облило холодной водой. Он чувствовал, что какая-то ужасающе безудержная сила правит Олегом, и утихомирить его так просто не выйдет. Словами можно убивать? Ещё как. Меньшиков медленно встал и столь же неспешно подошёл к стене, взял прислонённую к ней кочергу. Безруков смотрел на мужа, ничего не понимая. И только когда тот, пристально глядя на смеющегося Лужникова, медленно направился в его сторону, Сергей быстро поставил бокал на стол, ощущая бешеную дрожь в руках. Внутри всё похолодело и затрепетало от ужаса.