Багровые капли проступили сквозь ткань пиджака и начали впитываться в пальто. Меньшиков пошатнулся, глядя в глаза нападавшему. Нога скользнула по заледенелому слою снега, и мужчина медленно повалился на бок.
Тот, кто нанёс капитану удар ножом, осёкся, в его взгляде что-то прояснилось, когда он услышал, что брюнет смеётся. Сделав шаг назад, он смотрел на смеющегося Олега. Смех того был сухим, негромким. А потом, развернувшись, незнакомец бросился прочь, время от времени оборачиваясь на оставшегося на снегу чекиста.
Меньшиков, жмурясь и смеясь от страшной острой боли, мягко сжал рукоять ножа, торчащую из груди.
В помутневшем сознании мелькнула ясная мысль: «Вытащить».
Он знал, что если вынуть нож из раны, то смерть наступит намного быстрее. Хватит нескольких секунд.
Но вытащил бы он нож, даже если бы позволяли силы?
Олег сошёл на одной из затерявшихся станций. Стоял туман. Таких туманов он отродясь не видывал: тёмно-синий, с фиолетовым отливом, густой, словно сливки.
Мужчина обернулся и увидел проводника. Лицо того скрывала тень, падающая от козырька фуражки. Электрический свет бил из окон поезда — и это был единственный свет в окружающей мгле.
— Мы будем ждать, — сказал проводник.
— Зачем? — с хрипотцой спросил брюнет.
— Вдруг вы вернётесь.
— И что тогда?
— Мы поедем дальше.
— Куда?
— Куда пожелаете.
— А что же здесь?
— Конечная остановка.
Олег несколько мгновений смотрел на тёмную фигуру проводника, затем отвернулся и пошёл в туман. Он был облачён в расстёгнутый бежевый плащ, который казался движущимся призраком посреди всей этой тёмной густоты.
Пахло жимолостью и травой. Где-то вдалеке завывало дикое животное. Меньшикову показалось странным чувство, которое рождалось в душе. Это было что-то воздушное и восторженное, дикое и немного детское. Словно он, будучи десятилетним мальчишкой, брёл под покровом ночи в заброшенный дом, о котором слагали жуткие легенды.
Но дорога вывела его не к дому, а к озеру. Вода тихо журчала, зазывая. Олег сел на пень, кладя руки на колени так, чтобы ладони безвольно свесились к земле. Туман остался позади, и озеро было видно ясно, почти как днём.
И вот над водной гладью показалась голова…
Фигура, вырастающая из озёрной мути, становилась всё больше и больше, и вскоре приобрела черты женщины с длинными волосами. Медленно передвигая ногами, она вышла на берег и остановилась напротив Меньшикова. Он не видел её лица, а видел один лишь силуэт.
— Ты уже испил из чаши знаний. Ты не можешь уйти, — сказала она скрипучим голосом.
«Это и есть та ведьма из местных легенд», — подумал брюнет.
Приоткрыв глаза, капитан увидел тяжёлые чёрные сапоги. Двое человек суетились возле него. Переговаривались. Мужчина сильнее сжал рукоять ножа.
— Успеем довезти? — спросил один, беря Олега за плечи.
— Обязаны успеть, — испуганно ответил второй.
Меньшиков ощутил, как его поднимают на руки, и хрипло застонал. Боль в сердце была такой сильной, что он ничего не понимал, и происходящее казалось каким-то сюром.
А ведь сердце устало. И теперь оно могло бы освободиться.
«Ты борец, Олег. Так нельзя», — раздался в голове чей-то голос.
Если оставить его у озера на снегу, он найдёт своё успокоение.
— Нет, ты не уйдёшь, — скрипела ведьма. — Возвратишься, воротишься. Ты прикоснулся к магии тёмной, она тебя и проучила. Преподала тебе урок. Впредь будь осмотрительней, убирай за собой после каждого…
Она не договорила. Взлетела в чёрное звёздное небо и, расхохотавшись, рухнула в воду, которая тут же поглотила её.
— А нож?
— Не трогай!
— Чёрт…
— Поехали! Нельзя терять ни минуты!
— Ближайшая больница-то где?
— Неподалёку. Ехать минут шесть.
Меньшиков встал с пенька и пошёл в глубину ночи. Погружаясь в неё, он ощущал новые запахи и звуки. Мир стал ярче, слух и обоняние обострились. Шорох травы и печальное пение далёкой ночной птицы были словно предвестником беды. Всё вокруг жило мрачной жизнью, дышало тьмой.
Олег увидел Сергея. Тот стоял посреди дороги, скрестив руки на груди. На нём был кремовый пиджак из велюра, коричневые брюки и кофейного цвета туфли с белыми носками. Одежда подчёркивала статус поэта и его ладную фигуру.
— Зачем ты здесь? — прошептал Олег.
— Дальше тебе дороги нет, — грустно сказал Сергей, покачивая головой.
В его светлых глазах застыла осенняя печаль. Да и сам он был, как осень.
— Почему нет?
— Потому что ты должен вернуться к поезду.
— А я хочу пойти дальше.
— Ты не найдёшь там ничего, кроме боли, — горько улыбнулся Безруков.
— Мне всё равно, — пристально глядя на Серёжу, тихо ответил Олег.
— Вернись к поезду.
— Ты поедешь со мной? — спросил Меньшиков после минутного молчания.
— Если захочешь.
— Хочу.
Олег приоткрыл глаза, ощущая дикую боль в груди, и холод, сковывающий конечности. Словно он упал в замёрзшую реку, проломив лёд, и ощутил, как немеют от стужи руки и ноги.
Запах февраля остался за дверью. В нос ударил горький аромат лекарственных препаратов и хлорки.
— Что тут у вас?
— Ножевое в сердце! Это капитан госбезопасности! Быстрее! — чуть ли не взревел голос.
И снова шаги, бег, сбивчивое дыхание.
Слова «наркоз», «палата», «капельница» и это бесконечное «скорее, скорее скорее» смешались в разноцветный букет.
Вспыхнул белый потолок и превратился в светящийся туннель.
Этот город нельзя не любить.
Нельзя не любить Садовое кольцо, особенно в начале сентября, когда взгляд тонет в ярко-голубых прогалинах, а солнце копошится в листве, ища проблески темноты.
Нельзя не любить «цветаевские домики» и заумные улочки, петляющие, запутывающие, сливающиеся с солидными площадями и проспектами.
Гранит готов треснуть — так много в нём свежей и живой воды, зеркало которой отражает приветливое небо.
На Пречистенке, где до революции были томные салоны, превратились в государственные учреждения. Башмачная мастерская, булочная, закусочная, рюмочная, кабинет Горэнерго…
В начале сентября ещё жарко, люди подходят к мороженщикам и продавцам газированной воды.
— Нам водички. Два стакана, пожалуйста.
— С сиропом или без? — спрашивает утомлённая продавщица.
— С сиропом!
— Зубы заболят, Тиша.
— Не заболят!
— Ну хорошо, две с сиропом…
Что ни церковь, то закрытая.
Что ни площадь, то агитационные вывески. Белое на красном.
«В буднях великих строек,
В весёлом грохоте, в огнях и звонах,
Здравствуй, страна героев,
Страна мечтателей, страна учёных!
Ты по степи, ты по лесу,
Ты к тропикам, ты к полюсу
Легла родимая, необозримая,
Несокрушимая моя!
Нам нет преград ни в море ни на суше,
Нам не страшны ни льды, ни облака.
Пламя души своей, знамя страны своей
Мы пронесём через миры и века.
Нам ли стоять на месте?
В своих дерзаниях всегда мы правы.
Труд наш есть дело чести,
Есть дело доблести и подвиг славы.
К станку ли ты склоняешься,
В скалу ли ты врубаешься —
Мечта прекрасная, ещё не ясная,
Уже зовёт тебя вперёд.
Нам нет преград ни в море ни на суше,
Нам не страшны, ни льды, ни облака.
Пламя души своей, знамя страны своей
Мы пронесём через миры и века».
Из приоткрытых окон первого этажа доносится музыка, поскрипывают старые патефоны. Заглянешь в одно из них и увидишь просторную комнату, которая, словно дивный чертог, собрала в себе старые книги, пожелтевшие фотокарточки, старинные сервизы из тонкого фарфора, пыльные пластинки и тяжёлые гобеленовые шторы.
Прошлое не исчезло. Оно живёт в таких вот квартирах, во всех предметах интерьера, в глубине шкафа, в котором остались висеть тяжёлые бархатные платья с ажурными воланами и воротниками. Когда-нибудь настанет и их черёд.
— Через каких-нибудь тридцать-сорок лет, — говорил прогуливающийся рядом Борис Леонидович, — не будет городов и стран. Все условности границ будут стёрты, победит социализм. К каждому человеку на земле придёт классовое самосознание. Иначе и быть не может. А Москва… Москва станет столицей нашего коммунистического мира. Дома, тянущиеся в небо, а на их крышах будут гореть красные звёзды, цвет нашей бесценной Родины. Всё старое будет оттиснуто новым, доселе неизведанным. Вот такие грядут времена.
Олег улыбнулся дяде. Всё так и будет, конечно! Какие могут быть сомнения?
— Многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов; душа, страдая и наслаждаясь, даёт во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца её иссушит; она проникается своей собственной жизнью, — лелеет и наказывает себя, как любимого ребёнка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие божие, — вдруг произнёс кто-то печоринские строки… Но кто, если губы Бориса Леонидовича замерли в мёртвой улыбке?
А пионеры за его спиной несли тюльпаны и смеялись.
Москва станет столицей нашего коммунистического мира. Дома, тянущиеся в небо, а на их крышах будут гореть красные звёзды, цвет нашей бесценной Родины. Всё старое будет оттиснуто новым, доселе неизведанным. Вот такие грядут времена.
Но пока… пока Москва не потеряла своё старинное величие. Раскинула руки и увлекла в свои объятия, согрела. И тихо потекла голубая вода по граниту, а люди всё шли и шли, кто-то дудел в дудочку…
…Олег пропустил Серёжу вперёд. Тот вошёл в вагон, и брюнет последовал за ним. Они сели друг напротив друга у окна, и поезд понёс их в темноту, в пустоту, в вечность.
— А кто все эти люди? — тихо спросил Меньшиков.
На других сидениях находились пассажиры. Старуха что-то шептала себе под нос, покачиваясь из стороны в сторону, рядом сидел молодой мужчина с глубоким ножевым ранением в шее, напротив — женщина в разорванном сером платье с перепачканным косметикой лицом. Она тихо подвывала. Таких людей было множество. Все бледные, либо больные, либо раненые. Ото всех тянет холодом.
— Мёртвые.
— И куда они едут?
— На суд, — вздохнув, тихо ответил Безруков. — На суд.
***
«Закружилась листва золотая
В розоватой воде на пруду,
Словно бабочек лёгкая стая
С замираньем летит на звезду.
Я сегодня влюблён в этот вечер,
Близок сердцу желтеющий дол.
Отрок-ветер по самые плечи
Заголил на берёзке подол.
И в душе и в долине прохлада,
Синий сумрак как стадо овец,
За калиткою смолкшего сада
Прозвенит и замрёт бубенец.
Я ещё никогда бережливо
Так не слушал разумную плоть,
Хорошо бы, как ветками ива,
Опрокинуться в розовость вод.
Хорошо бы, на стог улыбаясь,
Мордой месяца сено жевать…
Где ты, где, моя тихая радость,
Всё любя, ничего не желать?».
Сергей поставил точку и перечитал стихотворение. Ему понравилось то, что получилось. Невольно улыбнувшись, поэт бережно провёл кончиками пальцев по строкам.
В коридоре зазвонил телефон, Безруков слышал, что Иван поднял трубку. Раздался его вскрик: «Что? Он жив?». Серёжа нахмурился и закрыл тетрадь со стихами. Выйдя в коридор, он увидел старика, кладущего трубку на аппарат.
— Что такое?
— Олега… ранили ножом. В сердце, — с трудом произнёс Иван.
Перед глазами Сергея всё завертелось и закружилось.
Ему стало плохо и тошно одновременно. Закусив кулак, он уставился в стену перед собой.
— Он в больнице, началась операция. Надо ехать.
Безруков постоял так ещё несколько мгновений, а потом развернулся и ушёл в спальню. Руки дрожали, когда он натягивал свитер и брюки. Думать ни о чём не получалось. Внутри просто была холодная тёмная пелена.
Серёжа не очень помнил, как они с Иваном спустились вниз и их повезли куда-то на отшиб Москвы. Операция проходила там, ибо нельзя было терять время, ввиду чего транспортировка была невозможна.
Сергея поразило длинное мрачное здание из коричневого кирпича. Внутри пахло лекарствами и хлоркой. Медсестра провела обоих в хирургическое отделение. На сидении рядом с дверями, за которыми шла операция, сидел генерал. Безруков впервые видел его в таком состоянии: красный, истекающий потом, постоянно закидывающий в рот какие-то таблетки. Становилось понятно, что Борис Леонидович ужасно боится потерять, видимо, самого дорогого сердцу человека. Именно этот момент показал отношение мужчины к племяннику красноречивее любых слов.
Сергей сел на свободное сидение. Иван умостился рядом. Тишина была тревожной, страшной, гнетущей.
Безруков нервно тёр кольцо на пальце, которое сидело, словно приклеенное и не собиралось двигаться с места. Все трое вздрагивали каждый раз, когда в дверь операционной кто-то вбегал или выбегал из неё.
Апрель, 1930 год.
Безруков, Кочетков и Долинский приехали в Самару. Их встречали на вокзале газетчики и фотографы. Ещё бы — пожаловал не абы кто, а именитые московские поэты.
Больше всех народ любил, конечно, Сергея, ибо образы в его стихах были тонкие и чистые, его поэзия лилась, словно музыка, находя отклик в русской душе независимо от происхождения самого человека.
Серёжа всегда любил вокзалы. Было в них что-то чарующее, манящее, обещающее дальние станции, солнечный свет, бьющий в оконные стёкла, покачивание вагона и русский пейзаж за окном.
Ощущая нежную радость, Безруков принял из рук встречающих букеты ромашек и георгин, поставил несколько автографов, а после всех троих сфотографировали на фоне поезда.
А потом было яркое выступление в Доме Книги, овации, бокалы с шампанским. Вечером поэты были приглашены в местное варьете. Но до вечера ещё было время и Сергей, случайно столкнувшись в ресторане с писателем Монастырёвым, согласился прогуляться с ним вдоль Волги.
Панкрат Васильевич писал ещё до революции. Это был старый, умудрённый опытом, седой человек с блестящими, как у юнца, голубыми глазами. Его творчество было тяжёлым, и касалось в основном жизни крестьян, казачьего народа. Безруков прочитал все три тома трилогии «Уходящий вечер», и ему понравилась глубина мыслей героев, хоть писал Панкрат Васильевич сложным языком, через который нужно было пробираться. И сперва это ужасно раздражало Серёжу, но потом он незаметно для себя втянулся.
— Как вам здесь? Нравится город? — спросил Монастырёв басистым голосом, опираясь на трость.
— Уже маем пахнет, а Волга впечатляет размахом, — ответил Сергей, глядя на широкую реку, тянущуюся справа.
Лёд ещё оставался там и здесь, напоминая белые кляксы на синем холсте. И эта бело-синяя яркость надолго врезалась в память. Солнце уже пригревало, обещая скорый приход быстротечного мая. Лето и поздняя весна отчего-то всегда быстротечны. А зима… зима бесконечна.
— Я же родился на Волге, — помолчав, размеренно сказал Монастырёв. — Не так уж и далеко отсюда. Волга — это наша кормилица. Будущее России за крестьянством, за промыслом.
— Панкрат Васильевич, а вы четвёртую книгу «Вечера» писать не планируете? — достав из кармана расстёгнуто синего пальто абрикос, что унёс с собой из ресторана, Сергей потёр его о рукав и откусил.
Оранжево, мягко, сладко.
— Нет, с той историей кончено, — писатель ухмыльнулся и чуть покачал головой.
— Мне показалось, что сюжетная ветвь с Евсеем осталась открытой. Я так и не понял, поймали ли его. Вроде бы, намёк есть, но… — Безруков неотрывно смотрел на воду.
— Евсей вне закона. А наша власть таким свободы не даёт, — задумчиво ответил Монастырёв и потёр бороду. — Нельзя выкрасть кусок хлеба и этим возвыситься над другими, ведь другие зарабатывают на хлеб своим трудом. Несмотря на все заслуги Плотникова, не жалею я его.
— Тогда отчего ж не указали, что его поймали, арестовали? — улыбнулся Серёжа, посмотрев на своего спутника.
— А потому что не хочу окрашивать книгу в модные оттенки. Мои книги про жизнь, они не про политику. Думаю, вы это понимаете, — писатель говорил медленно, почти с трудом.
— Да, понимаю.
— Пишу новый роман. О казачьем войске и Гражданской войне. Ну, а вы над чем сейчас работаете?
— Начал поэму, хочу к лету закончить, — ответил поэт, снова откусывая от абрикоса.
— Читал ваши последние стихи, что напечатали в «Острослове». Хорошо, хорошо, — задумчиво сказал Панкрат Васильевич.
Он наблюдал за тем, как чёрные птицы пролетели совсем низко над рекой, словно намереваясь окунуться в неё.
— Спасибо, — выплюнув косточку в ладонь, Безруков бросил её в сторону. — Я люблю Волгу, она всегда меня вдохновляет. Мы с дядей много городов, что на ней стоят, повидали.
— Мне приятно, что вы такой душевный молодой человек.
— У вас было другое представление? — широко улыбнулся Сергей.
— Признаться, я наслышан о вас, — глядя на Безруков, ответил Монастырёв. — Говорят разное, но всё сводится к тому, что вы — баловень судьбы, любимчик публики, власти, а человек несносный и строптивый. Извините, коль звучит обидно, но вы же спросили.
— Может, в них просто зависть говорит? — пожав плечами, сказал Серёжа. — Не каждому дано получить всесоюзную славу в шестнадцать лет. На меня же волком многие смотреть стали, когда случился взлёт. Те, кто вчера отвешивали комплименты, принялись распускать грязные слухи, пытались вставлять палки в колёса, словно я у них украл чего, словно это я их славу к своим рукам прибрал.
— Понимаю. Большой талант — это всегда взрыв, скандал и катастрофа. Вы такой и есть.
— Спасибо. Все думают, что очень легко быть
таким, что стихи задаром даются. Чушь. Стихи — это труд, — с долей остервенения в голосе сказал Сергей.
Они остановились и смотрели на воду. Солнце припекало макушки, а прохладный ветер норовил забраться под пальто.
— Вы кажетесь мне глубоким человеком, совсем не таким… Вы не такой, каким представляетесь, пока вас не узнаешь поближе.
Безруков посмотрел в лицо мужчины и заметил, что глаза того улыбаются. Это было так странно, но Сергею вдруг стало легко и весело. Захотелось совершить какое-нибудь тёплое безумие, доброе чудачество.
— Надеюсь, я вас не разгневал? — с хитрым прищуром глянув на поэта, спросил Монастырёв.
— Нет, ничуть!
— А что с властью у вас? И впрямь дружба али сплетни всё?
— Никакой дружбы нету. Ну… наверное, — простодушно ответил Серёжа. — Нет, ко мне, конечно, подходили большие чины, жали руки, говорили, что я свет русской современной поэзии, но ничего более.
— Всё изменится, молодой человек.
Безрукову показалось, что в голосе собеседника засквозила печаль.
— Что вы имеете в виду? — осторожно спросил он.
— Время грядёт трудное, мутное. Литература пострадает больше других сфер искусства, ибо мы с вами — уста, мы говорим читателям, мы воздействуем на их головёшки.
— Я далёк от политики, не пишу о ней, — поэт спрятал замёрзшие руки в карманы пальто.
— Это не имеет значения. Вы просто должны будете соответствовать, — сказал Монастырёв и продолжил путь, опираясь на трость.
— Чему? — Сергей пошёл рядом с ним.
— Современности. От вас будут требовать лояльность к нашей власти, — пространно говорил писатель. — И от вашего выбора, друг мой, будет зависеть ваша судьба. Вы подумайте об этом.
***
Двери распахнулись, в коридоре появился медик в белоснежном одеянии.
Борис Леонидович с трудом встал.
— Ну? Как он? — на выдохе спросил мокрый генерал.
— Кровопотеря достигла пятидесяти процентов, ранение правого предсердия, почти проходящее, — сосредоточенно сказал мужчина. — Операция продолжается, состояние критическое.
— Он будет жить? — голос Бориса Леонидовича дрожал.
— Я не знаю, — честно ответил хирург. — Мы делаем всё возможное.
— Нужно транспортировать его в Кремлёвскую.
— Нет, это категорически запрещено в таком состоянии.
— От ранений в сердце иногда выживают. Я прошёл две войны, я знаю, о чём говорю! — повысил голос генерал.
— Да, это так. И мы стараемся… — промямлил мужчина.
— Вы отвечаете за него головой. Он. Должен. Жить, — отчеканил Борис Леонидович. — Вы поняли?
— Понял.
— Ступайте!
Хирург скрылся в операционной.
Генерал рухнул на своё место и потёр красное влажное лицо ладонями, снова полез за таблеткой. Сергей внутренне скукожился от всего этого. Среди тревоги и ужаса, что царили внутри, пробился тонкий лучик света, шепчущий: «Он сильный, он должен выжить».
