И пришёл иной Ангел, и стал перед жертвенником, держа золотую кадильницу; и дано было ему множество фимиама, чтобы он с молитвами всех святых возложил его на золотой жертвенник, который перед престолом. И вознёсся дым фимиама с молитвами святых от руки Ангела пред Бога. И взял Ангел кадильницу, и наполнил её огнем с жертвенника, и поверг на землю: и произошли голоса и громы, и молнии и землетрясение. И видел я другого Ангела сильного, сходящего с неба, облечённого облаком; над головою его была радуга, и лице его как солнце, и ноги его как столпы огненные, в руке у него была книжка раскрытая. И поставил он правую ногу свою на море, а левую на землю, и воскликнул громким голосом, как рыкает лев; и когда он воскликнул, тогда семь громов проговорили голосами своими. ©
Красота в глазах смотрящего? Чушь. Правда в глазах смотрящего. Ты видишь то, что хочешь видеть, ты видишь то, что ты не хочешь видеть, и после будешь силиться забыть, но это твоя правда, это то, что открыто твоему взору. У матери была любимая алебастровая ваза светло-малинового цвета. Честно? Никогда не видел ничего более безвкусного. Но матушка обожала её, считала настоящим произведением искусства и горе её было бы вселенским, если бы ваза каким-то образом разбилась. — Почему ты так её любишь? Это чей-то подарок? — спросил я однажды у матери. — Нет, я сама её купила, — она смущённо улыбнулась. — Неужто она очень дорого стоила? — Вовсе нет. — Тогда почему ты так её любишь? Она ведь… ужасна. — Красота в глазах смотрящего, — снисходительно и вместе с тем поучительно сказала мать. Но я-то не видел никакой красоты. Я видел дурновкусие и уродство. Стало быть, дело не в красоте, что якобы в глазах смотрящего. Дело в правде. Правда — то, что ты видишь. Ты, ты, а не кто-то иной. Стало быть, то, что я сейчас вижу — это правда. Это моя правда. Какой бы безумной и сюрреалистичной она ни казалась. — Мне нравится ход твоих мыслей, — улыбнулся Борис Леонидович. Они с Олегом стояли неподалёку от дачного родового дома. — Но ты не должен терять рассудок, — назидательно добавил генерал. — Главное — помнить, что это всё просто в твоей голове. Не поддавайся. Коммунизм — единственное, во что мы с тобой можем и должны верить. «Стоп. Как он узнал? Как узнал о ведьме?» — отстранённо и равнодушно мелькнуло в мозгу. Меньшиков посмотрел наверх, на ровное серое небо. Сосны тихо покачивались и шептались, вторили северо-западному ветру. В спокойствии этого места, пропахшего хвоей, было нечто нетленное, первозданное, то, к чему невольно тянется душа, когда находишься на природе. Но вдруг картинка сменилась. Олег стоял на Тверской, в одном из тихих двориков, в которых вечно шепчутся летние тополя да клёны. Он точно знал, куда нужно идти — первый подъезд, третий этаж вот этого дома. И мужчина направился туда. Двойная коричневая дверь была приоткрыта, как бы приглашая капитана в квартиру. Он вошёл и остановился, осматриваясь. Обычный квадратный коридор, из которого тянется ещё один, узкий, и ведёт на кухню. Двери, двери, двери… Должно быть, это коммунальная квартира. «1 октября 1917 года. Решение жилищного вопроса. «Пролетарскому государству надо принудительно вселить крайне нуждающуюся семью в квартиру богатого человека. Наш отряд рабочей милиции состоит, допустим, из 15 человек: два матроса, два солдата, два сознательных рабочих (из которых пусть только один является членом нашей партии или сочувствующим ей), затем 1 интеллигент и 8 человек из трудящейся бедноты, непременно не менее 5 женщин, прислуги, чернорабочих и т. п. Отряд является в квартиру богатого, осматривает ее, находит 5 комнат на двоих мужчин и двух женщин. — «Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму, а две комнаты приготовьте для поселения в них двух семей из подвала. На время, пока мы при помощи инженеров (вы, кажется, инженер?) не построим хороших квартир для всех, вам обязательно потесниться. Ваш телефон будет служить на 10 семей. Это сэкономит часов 100 работы, беготни по лавчонкам и т. п. Затем в вашей семье двое незанятых полурабочих, способных выполнить легкий труд: гражданка 55 лет и гражданин 14 лет. Они будут дежурить ежедневно по 3 часа, чтобы наблюдать за правильным распределением продуктов для 10 семей и вести необходимые для этого записи. Гражданин студент, который находится в нашем отряде, напишет сейчас в двух экземплярах текст этого государственного приказа, а вы будете любезны выдать нам расписку, что обязуетесь в точности выполнить его». В. И. Ленин». Меньшиков подошёл к первой попавшейся двери и толкнул её, она со скрипом поддалась. За столом сидела старуха с длинными седыми патлами, частично скрывающими её морщинистое лицо. Вскинув жёлтый взгляд на Олега, она вытянула указательный палец и указала на стул напротив. Капитан подошёл и сел. — Давай руку, — сказала ведьма скрипучим голосом. Олег протянул правую. Не хотелось ничего спрашивать, словно вопросы непременно разбили бы таинственность момента. — Ты же знаешь, что за всё надо платить? Большой уже мальчик, — задумчиво произнесла старуха, грубо хватая брюнета за запястье и дёргая его руку на себя. Глаза были направлены в глаза, как слепящий свет ламп. — Знаю. — И? — Какова цена? — Та, которую ты готов заплатить. — Я умер? — помолчав, тихо спросил Меньшиков. — Пока нет. За твою душу борются. — Кто? — Свет и тьма, смерть и жизнь, — ухмыльнувшись, старуха перевела взгляд с глаз мужчины на его ладонь. Взяв во вторую руку кинжал с рубиновой рукоятью, она сделала аккуратный надрез поперёк ладони Олега, поднесла её к гранёному стакану и перевернула. Алая жидкость тихо стекала на стеклянное дно. — Святая Троица, Святая Троица, Святая Троица. Через святых мучеников я молюсь Господу. Даже ангел знает о нашем страдании, которое свидетельствует о том, что Феодосий ведет себя тираническим образом. Я претерпел ужасные беды из-за его тиранического поведения и нашел помощь только в силе Господа и свидетельство для нас через святых. Поэтому я прибегаю к тебе и, плача, взираю на твою святость, чтобы увидеть твою силу. Сколько зла он сделал мне! Плача, я претерпел ужасное зло от его руки. Господь, не пренебрегай этим и не помогай ему, Феодосию, как я упоминал раньше; и не отвергай меня. Ибо только один Господь, только один Бог, в Сыне, и в Отце, и в Духе Святом, во веки и веки. Аминь, аминь, аминь, аминь, аминь. Господь, Господь, Господь… «Ведьма… Колдовство… Я ведь не верю во всё это. Но… правда в глазах смотрящего». Май, 1930 год. Парк благоухал. Преддверие лета, беззаботное и голубоглазое, вытаскивало москвичей из душных комнат, все тянулись в леса и скверы. Сергей только что выписался из больницы и чувствовал себя ослабленным. Впрочем, это не могло подавить приятную возвышенность, возникшую в душе. Безруков уже привык к тому, что каждый новый день мог сопровождаться совершенно новым моральным состоянием. Смирился, и перестал переживать. Вчера был тем самым «чеховским крокодилом», а сегодня милейшее существо? Экая невидаль. — Ты только глянь, какая сирень, — тепло произнёс Безруков и остановился возле сиреневого дерева, провёл ладонью по тёплому стволу. Ему вспомнилось что-то из отрочества. Когда он проснулся на закате, и в тёмные окна стучала сирень, и закончился дивный, встревоженный сон. — Красивая, — улыбнулся Гаврилов. — А пахнет-то как! — Серёж. — М? — поэт с довольным прищуром рассматривал дерево, утыкаясь носом в мелкие душистые цветочки. — Я ведь могу тебе открыться? — А то нет. — Я… планирую остаться во Франции. Поеду туда с лёгкой руки наркома просвещения Бубнова, да и останусь. Осуждаешь меня? — на последних словах Кирилл вопросительно уставился на приятеля. — Могу ли? — вздохнув, ответил Сергей и ещё раз провёл ладонью по стволу дерева. — Времена грядут тяжёлые. А я не могу не писать о власти. Знаю, что кончу плохо, если останусь. — Все заладили о грядущих временах… — Хорошо, что у них пока до тебя руки не дошли, — покачал головой Кирилл. — Тебе уже дали разрешение на выезд? Сергей и Кирилл пошли дальше. Присели на лавочку, в приятной голубоватой тени. — Дали, — грустно улыбнулся Гаврилов. — Слушай, может и тебе уехать, а? Подальше от всего этого… — Нет, куда уж мне ехать! — Безруков качнул головой и закинул ногу на ногу. — Не смогу долго в чужой стране, да и здесь я всё, а там я буду… никто. — И то верно, — помолчав, задумчиво ответил Кирилл. Стук каблуков резко оборвался. Где-то совсем близко. Сергей повернул голову и увидел Марину. Та стояла в метре от лавочки и, сжимая в одной руке маленькую замшевую сумочку, второй поправляла тёмные волосы, убранные назад в простую причёску. — Серёжа, здравствуй, — сказала она томно. Безруков глянул на Гаврилова и медленно встал. Ему было немного неловко. Последняя их встреча с Мариной состоялась, мягко говоря, неприятно. Это произошло ещё зимой. Безруков стоял в гостиной её квартиры, у стола, нервно барабаня пальцами одной руки по столешнице, другую спрятав в карман брюк. Вольская была безутешна. Сидела на диване и плакала в синий платок. Ей было тридцать восемь, стройная, с очень тонкими губами и манерным голосом, выразительными серыми глазами, острым носом и волнистыми тёмными волосами до плеч. Их роман с Безруковым был абсолютно тайным — женщина была замужем за главным редактором газеты «Колхозники». Когда она вступала в роковую связь с молодым поэтом, и подумать не могла, что прикипит к молодому человеку, что всё зайдёт куда дальше, чем она планировала. — Я ведь знала, что ты такой… Знала, что ветреник, — говорила Марина подрагивающим голосом, вытирая красный нос платком. — Но не могу тебя отпустить. Безруков уже несколько дней избегал женщину. Утром она увидела его неподалёку от своего дома в компании друга и буквально затащила к себе: «Нам нужно поговорить! Идём со мной, Серёжа!». А тот-то надеялся, что обойдётся, и очередная пассия всё поймёт без объяснений… — У тебя муж, — напомнил ей Безруков, прекращая барабанить пальцами по столу и убирая вторую руку в карман. — Плевать на него, — как-то совершенно по-детски сказала Вольская. — Мне ты нужен, Серёжа. — Ты не переживай так. Всё утрясётся. А мне действительно пора… — сказав это, поэт подошёл к Марине, погладил её по плечу. — Читай тот стих, что я тебе посвятил, и вспоминай обо мне. Разве этого мало? — Нет, не мало, — грустно улыбнулась Вольская, и перевела на любовника зарёванный взгляд. — Ты ещё придёшь? — Да. — Ты ведь врёшь, — улыбка стала шире. — Вру. И вот это столкновение в майском парке. Как странно. Когда-то, ещё при первой встрече, Сергей испытал душевное влечение к театральной актрисе Марине Вольской, а теперь не видел в ней абсолютно ничего, что могло бы согревать даже холодным дождливым днём. — Привет, — сказал он спокойно. — Читала твои новые стихи. Они потрясающие, — улыбнулась Марина и перевела взгляд на Гаврилова: — День добрый. — Добрый день! — тот привстал и приподнял шляпу. — Как поживаешь, Серёжа? — женщина всмотрелась в глаза поэта. — Хорошо. Прекрасно. А ты? — Карл совсем плох, — качнула головой Вольская. — Почти не встаёт. — А дети как? — Потихоньку, — повела плечом женщина. — У нас в театре скоро премьера, приходи. — Опять что-то революционное? — улыбнулся Безруков. — А как же? — рассмеялась Вольская и коснулась указательным пальцем мраморной броши на белом воротнике своего синего платья. — В нашем театре ставят только такое, если ты не забыл. — Не забыл. — Придёшь? — кокетливо улыбнулась Марина. — Приду! — Ты ведь врёшь, — весело отозвалась она. — Вру, — развёл руками поэт. Вольская положила ладонь на его плечо, поцеловала в щёку и поторопилась дальше по аллее. Обернулась и помахала ему. Безруков кивнул, улыбаясь. Как же странны эти встречи с призраками прошлого.***
Казалось, ещё чуть-чуть, и Борис Леонидович рухнет с сердечным приступом. Время шло, и генералу становилось всё хуже. Время от времени к нему подходил личный водитель и спрашивал, не нужно ли чего. Час назад приехал Мстислав Дворжак, лучший московский хирург, и присоединился к операции. Иван сходил к медсёстрам и принёс генералу стакан воды. Тот залпом её выпил. Смотреть на Бориса Леонидовича было страшно. Спустя какое-то время появились двое в штатском. Мрачные лица, чёрные пальто и шляпы выдавали их принадлежность к определённым структурам. — Вы должны выяснить, кто нападал на Олега. Поняли? Берите нож у врача и проводите все необходимые экспертизы, — чуть ли не прорычал Борис. — Да, товарищ генерал. — Будет сделано! — Я с этой бляди лично кожу сдеру, — шёпотом добавил мужчина и прикрыл глаза, приникая затылком к стене. Послышались шаги, и из-за угла показался Казимир. Его лицо было хмурым, рот — одна сплошная линия. Подойдя к операционной, он замедлил шаг. — Как он? — спросил Козя. — Приехал к Тане, мне сообщили о случившемся… — Состояние критическое, — пробормотал генерал. Казимир скользнул взглядом по бледным Сергею и Ивану, остановился им на отце и… в его глазах что-то зашевелилось, ноздри раздулись. Он изменился словно по щелчку, словно по мановению волшебной палочки. Это преображения поразило Безрукова. — Хоть бы он сдох! — вырвалось у Казимира будто бы против воли. Эти слова повисли в воздухе, замерли, и, казалось, рассыпались эхом по всему зданию больницы. А через несколько секунд их раздавил душераздирающий вопль, от которого сердце Безрукова болезненно и испуганно сжалось. — Ах ты гнида! — заорал Борис Леонидович, резко набрасываясь на сына. Схватив его за грудки, генерал повалил Козю на пол и стал бить его спиной о пол. Тут же вмешался дежуривший рядом водитель Меньшикова-старшего. С трудом отлепив его от кровиночки, он отполз вместе с ним на несколько метров от лежащего на полу Казимира. Борис Леонидович задыхался и был уже не красным — багровым. Дрожащей рукой он расстегнул верхние пуговицы кителя. Козя медленно сел и обвёл присутствующих туманным взглядом, после чего… разрыдался. Рыдая громко и почти по-детски, он встал и поплёлся по коридору назад, пошатываясь. Генерал с трудом вытащил баночку с таблетками, водитель помог ему высыпать на ладонь пару пилюль, а затем встать. Усадив Бориса Леонидовича на его место, он поспешил за водой. Дверь отворилась, вышли двое. Тот самый хирург, что начал операцию, и Дворжак. Оба казались вымотанными. — Операция завершилась. В сознание не приходил. Состояние по-прежнему критическое. Теперь остаётся ждать.***
Старуха отпустила руку Олега и плеснула в стакан с его кровью какой-то зеленоватой жидкости из мутной стеклянной бутылки. Всё забурлило, зашипело, пошла химическая реакция. Ведьма что-то бубнила на латыни, беря большой серебряный крест и перемешивая им два ингредиента. Затем она протянула стакан мужчине. — Пей. — Зачем? — Пей, сказала! Олег принял стакан и сделал один глоток. Потом ещё и ещё… Допив содержимое, он поставил его на стол. — А теперь уходи! — выкрикнула старуха. — Коли выживешь, отправляйся на Новодевичье кладбище, отыщи могилу Крестовского Анатолия Львовича, и окропи её церковным кагором, да никогда больше на то место не возвращайся! А теперь ступай, ступай, и сюда дорогу забудь! Меньшиков молча встал и вышел из квартиры. Тёмные лестницы, холодный подъезд, чей-то отдалённый смех. И вот он снова в поезде, напротив сидит Безруков. Улыбнувшись, Сергей встаёт и пересаживается, садится рядом с супругом, кладёт ладонь на его колено. — Ну, глупый, — говорит хрипловато, с чувством, — куда же ты собрался? Как я без тебя буду? Я ведь люблю тебя. Олег умер и родился снова. Душу заполнило чистейшие счастье, доселе ему незнакомое. Эти несколько слов заставили бы его даже остановившееся сердце снова забиться. О, нельзя иметь столько власти, нельзя, Серёжа… Меньшиков крепко, сильно, грубо обнял Безрукова и прижал к себе. Касаясь губами его волос, он тычился в них носом, наслаждаясь, упиваясь любовью самого дорогого человека на свете. И даже не заметил, что рычит от чувств. «Я всё для тебя сделаю. Только будь со мной, только будь», — пульсировало в мозгу. Олег сгорал, дрожал, сердце заходилось в бешеном стуке. Он уже не чувствовал себя призраком, бестелесным созданием, потерявшимся между миров. Он снова был жив, он дышал и был счастлив. Бесконечно счастлив. И впервые за долгое время ему не было больно. — Давай сойдём, — прошептал он. — Давай, — улыбнулся мягкий, покорный Сергей. Поезд остановился, мужчины вышли из вагона и пошли в синь позднего вечера. Какой это был город? Неважно. Где-то недалеко буйствовало море, и его запах проникал в самую душу. — А если это просто сон? — прошептал Сергей. — Тогда я не хочу просыпаться, — ответил Олег, беря ладонь Безрукова в свою. Они шли всё дальше и дальше, пока не вышли к свету, солнцу и лету. В этом месте, как бы оно ни называлось, было всё. В этом месте они были лучше и чище, чем на самом деле. В этом месте Меньшиков с радостью согласился бы остаться. И неважно, куда ведёт дорога — куда-то, но приведёт. Брюнет боялся выпустить руку Сергея, боялся снова потерять его, упустить, боялся, что тот исчезнет. Синева начала сменяться белёсым светом, а они, словно карандашный рисунок, стали стираться… Исчезать, таять, как тает на рассвете молочная луна. Май, 1930 год. Под вечер Москва становится таинственной. Коричневые сумерки, свойственные поздней весне, рассекает призрачный свет уличных фонарей. На аллеях появляются томные возлюбленные, те москвичи, что ценят пищу духовную, спешат в театры, молодёжь собирается стайками, обсуждает текущие новости, царящие в стране молодого социализма. Сергей шёл домой из гостей. Поскольку официально карточные игры были под запретом, собирались и играли подпольно. Безруков выиграл сто двадцать рублей, поэтому был очень доволен. Что ж, кто-то пристрастен к алкоголю, кто-то к любовным утехам, а он, Сергей, к азартным играм. И что с того? Поэт не видел в этом ничего страшного в отличие от дяди Вани. Серёжа справлялся насчёт квартиры, но его очередь ещё не подошла, а это означало, что придётся жить с дядюшкой. Безруков был уверен, что стоит ему начать отдельное проживание, как больше никто не посмеет стоять над душой и диктовать, как жить. Сергей сам не заметил, как вышел на Брюсовский. Его чуть мутный после пары бокалов вина взгляд остановился на яркой красно-золотой вывеске. «Салон господина Весхеса». Звучало довольно дико. Безруков заинтересовался. Подойдя ближе, он рассмотрел стеклянные двери, за которыми стоял мужчина в элегантном чёрном фраке. Его кожа была такой белой, что казалось, это не человек вовсе, а манекен. За ним летали разноцветные мыльные пузыри разных размеров. Но вот «манекен» повернул голову и посмотрел на Сергея. Улыбнулся. И эта улыбка совсем не понравилась поэту. Равно как и чёрные завитые усики и лоснящиеся от бриолина волосы, зачёсанные назад. Безруков хотел было пойти прочь, как вдруг дверь отворилась. — Что вы там замерли, дорогой товарищ? — картавя, спросил усатый. — Проходите же. — А что у вас тут? Какой такой салон? — нахохлившись, подозрительно поинтересовался Серёжа. — Господина Весхеса, — продолжая улыбаться, ответил незнакомец. — Это я прочёл, не слепой же. Кто этот Весхес-то? — Весхес-то? Медиум. — Да вы меня разыгрываете! — нервно рассмеялся поэт. «Ну и странный же жук». — Нисколько. Проходите, и сами убедитесь, Сергей Витальевич, — учтиво сказал усач. — А вы откуда знаете моё имя? — подозрительности в голосе стало ещё больше. — Но кто же вас не знает, дорогой вы наш поэт? — Извините, мне пора. Не нравилось всё это Сергею, очень не нравилось. Развернувшись, он пошёл прочь, то и дело оглядываясь. — А ведь вы многое теряете, товарищ! Ваша матушка бы с радостью потолковала с вами, как и батюшка, впрочем! — мягко рассмеялся усатый, высунув голову и с интересом наблюдая за Безруковым. Внутри у Серёжи всё похолодело. Он отвернулся и свернул за угол. Мотыльки уличных фонарей танцевали фантомный танец, искристо наблюдая за поэтом. Тот шёл, глядя под ноги и спрятав ладони в карманах лёгкого пыльника. Что он только что увидел? И увидел ли? Услышал ли? Выпил Серёжа немного, разве после такого количества алкоголя возможны подобные галлюцинации? Сергей принял решение утром вернуться к этому странному салону и выяснить о нём побольше. В частности, откуда этот усатый знает о гибели его родителей? Но наутро, придя на то самое место, где произошла нелепая встреча, Безруков не обнаружил никакой жуткой вывески. Просто дом. Просто каменная стена. Даже окна нет. Даже двери.