Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий, Задремал я над страницей фолианта одного, И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал, Будто глухо так застукал в двери дома моего. «Гость, — сказал я, — там стучится в двери дома моего, Гость — и больше ничего». Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный, И от каждой вспышки красной тень скользила на ковёр. Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали Облегченье от печали по утраченной Линор, По святой, что там, в Эдеме ангелы зовут Линор,— Безыменной здесь с тех пор. Шёлковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего, И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало: «Это гость лишь запоздалый у порога моего, Гость какой-то запоздалый у порога моего, Гость — и больше ничего». И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга. «Извините, сэр иль леди, — я приветствовал его, — Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки, Так неслышны ваши стуки в двери дома моего, Что я вас едва услышал», — дверь открыл я: никого, Тьма — и больше ничего. И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты иль дух ужасный, Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, — Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый, В край, Тоскою одержимый, ты пришёл ко мне сюда! О, скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи, когда?» Каркнул Ворон: «Никогда». «Ты пророк», вскричал я, «вещий! Птица ты иль дух зловещий, Этим Небом, что над нами — Богом скрытым навсегда — Заклинаю, умоляя, мне сказать, — в пределах Рая Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда, Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?» Каркнул Ворон: «Никогда». И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая! Ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда, Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, чёрной, Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда! Вынь свой жёсткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!» Каркнул Ворон: «Никогда». И сидит, сидит зловещий, Ворон чёрный, Ворон вещий, С бюста бледного Паллады не умчится никуда, Он глядит, уединённый, точно Демон полусонный, Свет струится, тень ложится, на полу дрожит всегда, И душа моя из тени, что волнуется всегда, Не восстанет — никогда! ©
Июль, 1920 год. Сладкий летний запах ластился, как тёплая кошка, впитывался в волосы. Окно было распахнуто, и до находящегося в полудрёме Меньшикова доносились звуки улицы. Тогда автомобилей было намного меньше, нежели будет в тридцать четвёртом, поэтому звуки эти были в основном «живого» происхождения: задорные крики разносчика газет, детские возгласы, стук копыт. Олег пришёл довольно-таки поздно. Накануне он с двумя одногруппниками неплохо покутил в новом пабе «Москвич», веселился чуть ли не до упаду. Теперь оторвать голову от подушки было сложно. Но пришлось. Раздался рваный звонок в дверь. Родители были на работе, следовательно, принесло кого-то другого… Олег с трудом сел, зевнул, и пошёл открывать дверь, почёсывая плечо. Пришедшим оказался Казимир. Нельзя сказать, что это было большой неожиданностью — когда оба брата были не на даче, а в городе, Козя частенько заходил к Меньшикову, ведь других друзей у него не было. — Идём гулять. Погода отменная, — сказал Козя вместо приветствия, проходя в квартиру. — Я вчера нагулялся, — сдержав зевок, Олег закрыл дверь и пошёл на кухню. Взяв чайник, начал пить холодную воду прямо из носика. Казимир остановился в дверях и припал плечом к косяку. — Кстати, ваша соседка умерла. — Кто? — спросил брюнет, ставя чайник обратно на стол. — Девчонка лет десяти. В подъезде, этажом ниже стоит гроб, на табуретках. Меньшиков знал эту девочку. Полина Иванова. Он сам не понимал, зачем прошёл в спальню, накинул поверх майки синюю рубашку и натянул брюки. Молодой человек всегда любил кладбища, но к мертвецам относился достаточно равнодушно. Но в тот момент его что-то заинтересовало. Олег сунул ноги в туфли и, не завязав шнурков, вышел из квартиры. Спустившись на этаж ниже, он увидел две табуретки, стоящие перед распахнутой дверью в квартиру. На табуретках действительно стоял белый гроб, а в нём, словно кукла, лежала девочка. На ней было светло-голубое платье с пышной юбкой и ажурным воротничком, белые гольфы и такие же туфли на ремешке. Волосы волнистыми чёрными локонами спадали на плечи, руки были сложены на груди. В дверном проёме показалась мать Полины. Облачённая в чёрное платье, с белоснежным, словно перепачканным мукой, лицом, она почему-то внушала страх. По крайней мере, Козя скукожился под её тяжёлым черноглазым взглядом. Олег продолжал смотреть на покойницу, и отчётливо заметил, что её ресницы затрепетали. А потом Полина открыла синие глаза и моргнула. — Как холодно, — прошептала она, почти не размыкая губ. Меньшиков сделал шаг назад, не меняясь в лице. Наваждение исчезло. Перед ним лежала мёртвая девочка, которая никаким образом не смогла бы открыть глаза. Но, когда Олег посмотрел на брата и начал медленно подниматься вверх по лестнице, Казимир был готов поклясться, что очи брюнета блеснули красным огнём. Рассвет пришёл неожиданно. Безруков, Борис Леонидович и Иван были вымотаны, но пойти отдохнуть никто не решался. Когда рассеянный розовый свет окрасил небесную халву на востоке, дверь в операционную отворилась, вышел Дворжак. — Я хочу его увидеть, — сказал генерал, вставая. Буквально отодвинув хирурга в сторону, мужчина решительно вошёл в палату. Сергей осторожно посмотрел на Ивана и последовал за генералом. Стоило Безрукову ступить в операционную, как Меньшиков открыл глаза. Он потерял огромное количество крови, поэтому был белее первого снега, и его болезненно блестящие мутные глаза казались чёрными. — Олеженька! — вырвалось у генерала. Вытирая выступившие слёзы, он рухнул на стул рядом с койкой племянника. — Олеженька… Серёжа вздрогнул, когда Олег неожиданно, словно выныривая откуда-то, пришёл в себя. Он осторожно приблизился к мужу и заметил, что капитан пристально смотрит на него. Поэт испытал облегчение, смешанное с липким ужасом — настолько страшным был этот взгляд. Следом в палату вошли Дворжак, местный хирург и медсёстры. Сергея и генерала попросили немедленно выйти. Они не посмели ослушаться. Через несколько минут дверь в операционную снова отворилась и вышедший Дворжак сказал: — Пришёл в себя. Состояние тяжёлое, но стабильное. Сейчас вам лучше поехать домой и отдохнуть. Приезжайте завтра утром, Олегу Евгеньевичу пока нужен полный покой, он не сможет с вами коммуницировать. — Оставьте мне все свои номера, — потерев красное лицо, с заметным облегчением произнёс генерал. — Да, конечно. Борис Леонидович посмотрел на поэта, и тому стало не по себе. Он ждал, что мужчина что-нибудь скажет, может быть, даже в чём-то упрекнёт, но вместо этого генерал вдруг обнял его. И Сергей невольно и осторожно обнял в ответ. Дворжак и Филиппов рухнули на диван. Мстислав взял бутылку со спиртом и плеснул в два стакана. Чокнулись ими, выпили. — Как он выжил… И не верь после этого в чудеса, — пробормотал Юрий Никитич. — У него было пять шансов из ста, — отозвался более опытный Дворжак. — Видимо, очень цеплялся за жизнь. Такие сильные не умирают. Они с того света возвращаются — такова уж их жажда жизни.***
Олег ощущал нечто странное. Ему казалось, что он спал. Спал долго, глубоко, видел яркие сны, приоткрывающие завесу чего-то по ту сторону. Это было достаточно сложно объяснить. Несмотря на сильную кровопотерю, несмотря на то, что он только что был на грани жизни и смерти, Меньшиков ощущал в себе странную жгучую энергию, которая разливалась по венам, точно ток. Хотелось встать с койки и что-нибудь сделать. Словно «сон», из которого вынырнул брюнет, принёс ему не совсем объяснимую бодрость. В голове пульсировало: «Я могу, я могу, я могу». «Да что, чёрт побери, я могу?». Олег перевёл чёрный бездонный взгляд на окно. Зрачки мужчины были жутковато расширены. Он представил Серёжу, вспомнил его бледное лицо, мутный взор. Сразу понятно — не спал, просидел под дверью. Меньшиков ухмыльнулся. «Любовь моя, интересно, на что ты надеялся? Что я оставлю тебя? Нет, не думаю. Сердобольный ты у меня. Как бы хотел вынуть твоё сердце и поцеловать его, слизать с него кровь, как жидкую карамель», — с наслаждением думал капитан. Медсестра, увидевшая жуткую ухмылку недавно очнувшегося пациента, поспешила отвернуться и заняться колбами. Олег видел серое небо и голые ветви деревьев, скорбно тянущиеся к нему. Казалось, они хотели проткнуть небосвод, как иглы пронзают шарик. На карниз опустился чёрный ворон. Стукнул требовательно клювом в холодное стекло. «Много они кр-ро-рови вашей попили, господин!» — отчётливо услышал Меньшиков. Он не испытал удивления или страха. Его глаза вспыхнули, в них зашевелил полупрозрачные змеи. «Ничего, ничего, платить не только вам, вы своё уже сполна заплатили этим неуёмным… Теперррррь платить будет тот, кто покусился на ваше сер-сер-сердце. Каррр!». «Так отыщи его», — подумал Олег. «Я постар-ррраааюсь, господин!» — прокаркал ворон. На прощание стукнув клювом по стеклу ещё разок, он взмахнул шикарными иссиня-чёрными крыльями и легко взлетел в тоскливые февральские небеса. Брюнет посмотрел в стену перед собой. Сергей. Серёжа. Серёженька… «Нет, любовь моя, я всегда буду с тобой. Ты никуда от меня не денешься. Не пытайся бежать от меня, я достану тебя даже в чёртовом аду», — с нежностью обратился Меньшиков к Серёже и провёл бледным, почти белым из-за анемии языком по нижней губе. И снова тело оставалось всего лишь телом, а внутри мужчины происходило нечто невообразимое, доселе неизведанное. Словно он окунулся в прорубь с ледяной водой, и получил новую энергию, обновлённую силу, словно очистился. Но думать о Сергее без боли было нельзя. И раненое, теперь ещё и физически сердце Олега ныло, подвывало — это было тем самым страданием, которое всегда сопровождало брюнета до нападения. Но жить с болью мужчина привык. Он сам сделал этот выбор, и был полностью ответственен за него. И даже теперь, после всего произошедшего, он бы ни за что не изменил своё прошлое, разве что пристрелил гада до того, как тот всадил ему в грудь нож. Но он ни за что, ни за какие блага и деньги не отказался бы от Безрукова. Будь тот добр с ним или зол, жесток или нежен, ласков или груб. Он. Никогда. От. Него. Не. Откажется.***
Сергей проснулся разбитым. У него болела голова, заложило нос, пульсировало горло, да так, будто его кто-то протыкал изнутри иглой. Всё дело было в том, что последние два дня он плохо просушивался после водных процедур и, как обычно, пренебрегал шапкой, а пока Меньшиков в больнице, следить за этим было некому. К Олегу пока никого не пускали, но первое напряжение, первый ужас, покинули членов семьи. «Пронесло. Выкарабкался», — думал каждый из них на различные лады. Сергей бы хотел получить свободу, он мечтал о ней и болел без неё, но, как показал трагический случай, поэт не хотел, чтобы Меньшиков умер. Он не желал ему смерти. Ну и как, как бы он жил, если бы того не стало? Жизнь Серёжи уже никогда не стала бы прежней. Ему не хотелось признавать то, что он настолько жалостливый, но факт оставался фактом. Выпив чашку сладкого чая с лимоном, Безруков прошёл в свой кабинет. Задумчиво провёл пальцами по столу. Его взгляд вдруг остановился на старом дневнике. Том, что Возрождённый запрещал поэту читать во время нахождения в больнице. Испытав что-то вроде прилива адреналина, Сергей сел и принялся листать своё прошлое, заключённое в чернильные строки. «13 сентября, 1924 год. Вчера впервые читал стихи перед огромной аудиторией. В Васильевском собралось пять тысяч человек! Я совсем не волновался. Абсолютно. Прочёл свой самый популярный стих. Плакала Саша, как лес вырубали, Ей и теперь его жалко до слёз. Сколько тут было кудрявых берёз! Там из-за старой, нахмуренной ели Красные грозды калины глядели, Там поднимался дубок молодой. Птицы царили в вершине лесной, Понизу всякие звери таились. Вдруг мужики с топорами явились — Лес зазвенел, застонал, затрещал. Заяц послушал — и вон побежал, В темную нору забилась лисица, Машет крылом осторожнее птица, В недоуменьи тащат муравьи Что ни попало в жилища свои. С песнями труд человека спорился: Словно подкошен, осинник валился, С треском ломали сухой березняк, Корчили с корнем упорный дубняк, Старую сосну сперва подрубали После арканом её нагибали И, поваливши, плясали на ней, Чтобы к земле прилегла поплотней. Так, победив после долгого боя, Враг уже мёртвого топчет героя. Много тут было печальных картин: Стоном стонали верхушки осин, Из перерубленной старой берёзы Градом лилися прощальные слезы И пропадали одна за другой Данью последней на почве родной. Кончились поздно труды роковые. Вышли на небо светила ночные, И над поверженным лесом луна Остановилась, кругла и ясна, — Трупы деревьев недвижно лежали; Сучья ломались, скрипели, трещали, Жалобно листья шумели кругом. Так, после битвы, во мраке ночном Раненый стонет, зовёт, проклинает. Ветер над полем кровавым летает — Праздно лежащим оружьем звенит, Волосы мёртвых бойцов шевелит! Тени ходили по пням беловатым, Жидким осинам, берёзам косматым; Низко летали, вились колесом Совы, шарахаясь оземь крылом. Утром работа опять закипела. Саша туда и ходить не хотела, Да через месяц — пришла. Перед ней Взрытые глыбы и тысячи пней; Только, уныло повиснув ветвями, Старые сосны стояли местами, Так на селе остаются одни Старые люди в рабочие дни. Каким был успех? Оглушительным. Просили: «Ещё, прочти ещё!». Зверев на меня смотрел с такой завистью, мне даже смешно стало. Негоже вам, товарищ опытный писака, завидовать молодому, совсем ещё юному дарованию! Понимаю, что будет непросто. Будут меня давить, но я знаю, что не задавят. Знаю, что буду самым лучшим в России поэтом, и как бы ни бесились мои недруги, ничего не изменится, не будет их воля воплощена». Сергей ухмыльнулся своей юной самоуверенности. Что ж, сейчас в нём было её ничуть не меньше, если не сказать, что больше. Палец случайно подцепил одну из страниц, поэт не стал противиться судьбе — открыл её. «14 октября, 1930 год. Боже, Боже! Впрочем, в Боже я не верю, но после того, что я увидел, впору поверить даже в Деда Мороза! Руки трясутся, мысли путаются, но я попробую написать связно о том, свидетелем чего стал. И надеюсь, что это безумие никто и никогда не прочтёт, иначе доживать мне остаток дней в психушке!!! В общем, шёл я по Брюсовскому. Было холодно, пахло дождём, воздух, как нож, будто лёгкие режет острым лезвием. Под ногами, как и всегда в октябре, хрустела жёлтая листва. Я, как обычно, забыл шапку, и шёл с поднятым воротом пальто. И вдруг посреди вполне привычного городского пейзажа, посреди каменных стен домов и широких окон, ждущих осеннего дождя, я неожиданно увидел яркую жёлто-синюю вывеску, подсвеченную крошечными золотистыми фонариками: «Салон господина Весхеса». Готов поклясться, что я видел подобное. Но не помню, когда и при каких обстоятельствах. Возможно, мне всё это просто приснилось когда-то, несколько месяцев назад… Не знаю. Я подошёл к стеклянным дверям и увидел типа с чёрными завитыми усиками и блестящими волосами. — Добро пожаловать, — произнёс он, картавя. Двери отворились, приглашая. За спиной незнакомца летали разноцветные мыльные пузыри всех размеров: начиная с огромных шаров и заканчивая крошечными, почти бусинками. Убранство помещения было невозможно рассмотреть. Во мне проснулся странный интерес, подогреваемый тревогой. — Смелее, товарищ! — улыбался усач кукольной, неживой улыбкой. Я вошёл, в нос ударил сладкий запах. — Вы к господину Весхесу? К нему запись на месяц вперёд, вы уж не обессудьте, но я могу вас записать, — с улыбкой произнёс он и жестом руки позвал меня за собой. Я последовал за ним. Мы пошли по длинному коридору, на стенах которого мигали синие огоньки. Постепенно пузыри исчезли, а мы оказались в просторном зале ресторана. Точнее, сперва мне показалось, что это просто ресторан. Стены были серебристыми, переливающимися, как драгоценные камни. Окна отсутствовали. На круглых столах, застеленных фиолетовыми скатертями, стояла серебряная посуда, в середине — серебряный графин в форме черепа. За некоторыми столиками сидели изысканно одетые мужчины и женщины, они все были облачены в вечерние наряды. — Садитесь, — мягко сказал усач, сжимая меня за плечи и усаживая за столик возле лестницы. Я сел, и с открытым ртом посмотрел на потолок, на котором крутился огромный серебряный шар, источая переливистый свет. Отродясь не видал таких люстр и такой посуды! Взглянув направо, я увидел сцену, что находилась внизу, будто бы одним этажом ниже. Но самым удивительным было то, что она (сцена) состояла из воды. Та переливалась, журчала, стекала со сцены и превращалась в водяные дорожки, ведущие в темноту. На сцене возник мужчина в красном костюме и чёрной рубашке. Его ноги не промокали от воды. Он широко улыбался мёртвой, пустой улыбкой. Точно такая же улыбка была у того, кто завёл меня сюда и стоял возле стола, замерев в поклоне и протягивая мне книжицу меню. Но тогда я глянул на него мельком и не взял протянутую вещь — моё внимание приковал тот, что стоял на сцене. Он взмахнул рукой, и вверх взлетела сотня разноцветных бабочек. Они кружились под хрустальным куполом потолка, становясь с каждой секундой всё больше. Посетители ресторана замолкли, приятная лирическая музыка стала громче. Внимание всех собравшихся было приковано к бабочкам. Вскоре те стали такими огромными, что моё сердце сошло с ума. Бабочки с человеческий рост наяривали круги по помещению, издавая жутковатый гул. — Делайте заказ, товарищ! — напомнил усач. — Без заказа здесь никак нельзя! Никак! Я взял дрожащими руками меню, открыл его и не поверил своим глазам. Закуски: «Нежность» — 20 рублей «Воодушевление» — 30 рублей «Тревога» — 30 рублей «Возбуждение» — 60 рублей Я пробежался взглядом по строкам, что шли ниже. Десерты: «Вечная любовь» — 1000 рублей «Кровная месть» — 2000 рублей «Всепрощение» — 3000 рублей — Какие странные названия блюд, — прошептал я. Что-то подсказывало мне, что за этими словами таится не стерлядь и не борщ. — А цены какие? Вечная любовь и кровная месть дорогого стоят, как считаете? — белозубо улыбнулся тот. И вдруг раздался визг. Я выронил меню и посмотрел налево. Фиолетовая, в белый горошек бабочка схватила толстую женщину в обтягивающем красном платье и, тяжело взмахивая крыльями, полетела к сцене». — Сергей? Безруков вздрогнул и слишком резко повернулся. — Там вас к телефону, — несколько смутившись такой реакции, сказал старик. Поэт, ощущая удушливое волнение от прочитанного, вышел в коридор и взял трубку, лежащую рядом с аппаратом. — Алло? Алло? Поэт Безруков? — раздалось сквозь треск. Было невозможно понять, кто говорит. — Да… Кто это? — поморщился Сергей. — Сегодня, в восемь вечера вас ожидают по адресу Тверская, сто пятнадцать. Там одна вывеска, не потеряетесь! Всенепременно приходите, обязательно! — ликовал восторженный голос. Потом в трубке что-то громко щёлкнуло, и из неё полились тревожные гудки.