Как обещало, не обманывая, Проникло солнце утром рано Косою полосой шафрановою От занавеси до дивана. Оно покрыло жаркой охрою Соседний лес, дома поселка, Мою постель, подушку мокрую, И край стены за книжной полкой. Я вспомнил, по какому поводу Слегка увлажнена подушка. Мне снилось, что ко мне на проводы Шли по лесу вы друг за дружкой. Вы шли толпою, врозь и парами, Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня Шестое августа по старому, Преображение Господне. (с)
Холодный пот медленно стекал по оконным стёклам. Парижские улицы погрязли в сыром тумане, то и дело накрапывал дождь. Северо-западный ветер гнал по небу серые рваные тучи, сквозь которые время от времени можно было разглядеть голубой ситец небосвода. Олег стоял в ванной комнате. Упираясь ладонями в прохладную раковину, он смотрел на своё отражение. По бледному лицу, как и по оконным стёклам, стекала вода. События последних суток перевернули всё с ног на голову. Чёртов Серёжа. Блядский Серёжа. Любимый Серёжа. Ну на кой хрен он доверился подозрительным типам?! Ну почему он не может просто сидеть на жопе ровно?! Надутый, как мышь на крупу, строчащий стихи — это вполне устраивало Меньшикова. Зачем же постоянно искать приключения на свою пятую точку? И что было бы, не появись Олег? Ослепнувший, оглохнувший и немой Сергей умер бы где-то на задворках Франции. И почему? Исключительно по своей наивности. Олег зачерпнул в ладони воду, льющуюся из крана. Снова умылся. Да, ублюдок Арчибальд не обманул. Но это ничего не меняло. Меньшиков знал, что обязательно его отыщет и отомстит. Но всему своё время. Олег бы хотел побольше узнать о своих новых способностях. В частности, неужто он может поднять из могилы любого умершего? Вопросов стало чересчур много. Но сейчас капитан был вымотан. Ему было больно, и боль эта была тупой, тихой, сырой, как старый парк в октябре, в котором уже давно не зажигают фонари. То, что происходит с Олегом, когда Сергей исчезает, всегда невероятно ужасно. Меньшиков словно умирает, оставаясь при этом живым. Самая острая и отборная боль, самая её вершина. И Безруков будто бы с удовольствием поит его этой болью. Хотя, почему будто бы? Олег понимал, что дело в мести. Но понимание не способно подавить чувства, когда они чрезмерны и сильны. Физическое присутствие поэта было необходимо Меньшикову, как кислород или вода. Его ломало и разрывало в прямом смысле слова, буквально. А внутри бушевала кровавая война, внутренние органы тыкали ножом, превращая в фарш. Олег знал, что обладает большой жизненной силой, поэтому не умирает. Его организм всегда был вынослив. И всё же это были мучения на пределе человеческих возможностей. Сбросить остатки ярости и связаться с дядей — вот, что он должен был сделать. Не так давно, возвращаясь из подвала в апартаменты, Меньшиков столкнулся с лысым типом, который назвал код «Красные цветы» и незаметно сунул ему в руку листок. Уже придя домой, Олег развернул его и увидел адрес. Запомнив его, капитан сжёг записку, а после прошёл в ванную. Из зеркальной глади на него смотрели два тёмных, почти чёрных глаза, пара прядей липла к прохладному влажному лбу. Меньшиков сам себе напоминал вампира, жаждущего крови, или маньяка, вышедшего на ночные улицы в поисках жертвы. Было в его облике что-то острое и болезненное. Медленно выключив кран, мужчина прошёл в гостиную, открыл свой неразобранный чемодан и вынул из него чёрные брюки, чёрный свитер с высоким горлом и белую майку. Переодевшись, Олег подошёл к глянцевому домашнему бару, достал стакан и бутылку виски. Плеснув себе немного алкоголя, выпил его в два глотка и вернулся к чемодану. Достав коричневый люстриновый френч в военном стиле, Меньшиков надел его и мельком глянул на своё отражение. Нервным движением руки убрал волосы назад, чтобы те прекратили лезть в глаза. Стараясь выровнять дыхание, капитан вышел из апартаментов. Через два часа он сидел в небольшом кафе, в котором пахло жареным мясом, пивом и сырными лепёшками. Со всех сторон лилась французская речь, звенели столовые приборы. Олег медленно, еле двигая челюстями, жевал ещё тёплую говядину, пожаренную в прованских травах и сливочном масле. Он вспоминал недавний разговор с Борисом Леонидовичем. — Я немедленно высылаю спецгруппу для ликвидации этой шайки. А эти типы, которые владеют какими-то там способностями, могут потрудиться на нас. Как считаешь? — Могут. — Тогда их нужно оставить и привезти к нам. Остальных ликвидируем. Ты должен выяснить у Рекулова или Поплавского, откуда у них взялся волос. Мы должны точно знать, кто крыса, что появилась среди… ближнего окружения. — Да, конечно. — Встреться с группой, дальше действуй по инструкции. — Так точно. — У тебя странный голос. Всё в порядке? — Да, всё в хорошо. — Тогда до связи. Удачи. Завтра днём прилетит спецгруппа. Этот отряд особого назначения должен будет уничтожить всех членов клуба, которые не обладают никакими особыми талантами. Меньшиков вспомнил слова Пьера. Значит, Ольховский и Рахмедов. Может, кто-то ещё? Олег пытался не думать о Безрукове и сосредоточиться только на деле, но получалось сносно. Не хотелось действовать экспромтом, хотелось составить план. До первого марта оставалось всего ничего. Но о каком плане может быть речь, когда образ Серёжи маячил пред внутренним взором? Дожевав мясо и запив его красным вином, Меньшиков бросил на стол пару купюр и пошёл «домой». Вечер выдался тревожным и тёмным. Сочную синеву рассекал призрачный свет уличных фонарей. Олег представлял Серёжу, когда тот был школьником старшей школы. Он был, конечно, ещё более непоседливым и непосредственным, чем сейчас. Другие следили за своей внешностью со строгой педантичностью, хотели казаться старше, а Безруков елозил на стуле, случайно пачкал пальцы в чернилах и не вытирал их, волосы были всклокочены, и смех тёк рекой… Меньшиков невольно задумался: «А что было бы, встреть я его тогда?». Дурной нрав и капризность присутствовали в поэте с рождения, но тогда он ещё не был испорчен славой. Олег никогда себя не обманывал. Рассуждая обо всём этом, он пришёл к выводу, что едва ли их более ранняя встреча что-то кардинально бы изменила. Разве что отчасти. Базилика Сакре-Кёр переливался в фантомном свете фонарей. Пахло дождём. Изо рта вылетали серебристые сгустки пара. Олег смотрел на это помпезное произведение искусства и думал о том, что к сороковому году рядом с подмосковной Горкой завершится строительство Дворца Отдыха Советов. Это величественное здание будет рассекать небо — тридцать восемь этажей. Памятник Сталина при входе достигнет восемнадцатого этажа. Это будет элитный дом отдыха с бассейном, ресторанами, лечебными кабинетами, комнатами для игр и библиотекой… От одной только мысли, что любимая Москва станет красной-распрекрасной, голова начинала слегка кружиться, сердце чуть-чуть ускоряло стук. Меньшиков видел многие проекты будущей архитектуры столицы великого Союза, но пока большинство из них были лишь в планах или только несколько начали своё воплощение. Из-за угла, погружённого во мрак дома, вышла парочка. Пьяно смеясь, влюблённые улыбались, прижимаясь друг к другу. Это были искренние чувства, и люди, должно быть, были пьяны не только от вина, но и от счастья. В Москве так выглядят только те, кого принято называть «потерянными». Демонстрировать чувства столь явственно, громко и живо считалось проявлением распутности. Олег хотел бы осудить этих людей, которые уже вовсю целовались, стоя в серебристой полосе фонарного света, но не мог. Он ведь и сам зажимал Серёжу везде, если нападало острое желание. И плевать ему было на нравы и на то, что подумают прохожие. Серёженька… «Серёженька» — словно ягоды крыжовника во рту, «ж» — звучит так колюче, но стоит прокусить этот плод, как ощутишь всю кисло-сладкую прелесть сердцевины. Подумав об этом, Олег тяжело вздохнул. Хотел бы он не скучать по Безрукову хотя бы пару дней: тому пойдёт на пользу более длительное одиночество, но понимал, что уже скучает. И направился в сторону дома, в котором они теперь жили. Именно в его подвале и находился Сергей. Зайдя в помещение, Меньшиков подошёл к мужу и с замиранием сердца заскользил по нему взглядом. Тот лежал, подёргивая веками, и бездумно глядя в потолок. Перчатки так и были обвязаны вокруг его члена, в дырке находилась свеча, а руки — в путах верёвок. Ноги всё так же имели нездоровый цвет. Олег вытащил из коробки нож и перерезал все верёвки, после чего осторожно снял одну прищепку — услышав вскрик — затем вторую. После этого одним ловким движением вытащил свечу из ануса. Тот захлюпал, уже совсем привыкнув к заполненности. Последним аккордом было освобождение члена. Безруков осторожно сел. Трогая веки, он быстро моргал. Было видно, что ему очень тяжело распрямлять затёкшие и натёртые от связывания ноги. Но он мужественно сдерживал вопли. Олег достал из коробки вещи супруга и бросил их ему. Сергей встал и судя по искажённому мукой лицу, это принесло ему сильную боль. В тот вечер он очень долго одевался и не менее долго они вместе добирались до этажа, на котором жили.***
На следующий день прибыла обещанная специальная группа. Меньшиков, став её негласным руководителем, отдал приказ о задержании и доставлении ему товарища Рекулова. Допрос проходил на окраине Парижа, в тёмном помещении, в котором работала лишь одна, очень слабая лампа. — Назовите фамилии всех адептов, которые обладают особыми способностями, — спокойно произнёс Олег. Половина его лица была скрыта тенью. Рекулов, уже наслышанный о дивном даре Меньшикова, смотрел на него не только со страхом, но и с интересом. — Рахмедов и Ольховский. — Всего двое? — Да. Таких людей в мире не так уж и много. Ваши умения впечатляют, — на последних словах Рекулов белозубо улыбнулся. — Кто передал вам волос Сталина для проведения обряда? — дёрнув углом губ, спросил брюнет. — Я не стану отвечать на этот вопрос, — ухмыльнулся мужчина. — Мне бы не хотелось, чтобы после этого разговора вы меня убили. — Мы расколем вашего товарища Поплавского, — отчеканил Олег. — Не думаю, — неприятно улыбнулся Павел Иванович, блестя голубыми глазами, которые были у него немного навыкате. — Он всегда носит с собой ампулу с цианистым калием. Боюсь, наш дорогой Поплавский уже отошёл в мир иной прямо на руках у ваших коллег. — Хотите играть в кошки-мышки? Как пожелаете. Мне не хотелось применять физическое насилие, но вы сами сделали свой выбор, — голос Меньшикова звучал словно из преисподней. — Разве вам не хочется познать лучше природу своего дара? — льстиво спросил Рекулов. — Не с вашей помощью. — Но у меня большой опыт, много литературы. Всё то, что недоступно для вас в вашей коммунистической стране. — Сейчас сюда придут мои коллеги и будут выбивать из вас признательные показания. Вы не умрёте, вы будете чувствовать всё, что с вами происходит, каждую нотку боли, каждый её оттенок. И в конечном счёте вам ничего не останется, кроме как рассказать всё, абсолютно всё, — голос капитана звучал плавно и мелодично. Он встал и, скрипя сапогами, пошёл на выход. Улыбка на лице Рекулова погасла. Он сглотнул и подался вперёд так, что свет лампы упал прямо ему на «рыбью» физиономию. — Стойте. Я скажу, кто передал нам волос. Олег медленно остановился, едва заметно ухмыльнулся и повернулся.***
Дни сливались в одни тревожные февральские и мартовские дожди. Погода была странной. По небу неслись облака, то и дело с него стекали хрустальные капли воды. Солнце то проглядывало, то исчезало. Сергей не выходил из апартаментов. Он не то чтобы не хотел — ему было страшно. Страшно видеть людей, слышать их разговоры, ощущать запах чужих духов и сигарет. С тех пор, как Олег вернул его и наказал за побег, прошло несколько дней. И все эти дни Сергей молчал, Меньшиков же не горел желанием вести беседы, более того, он явно всё ещё был зол и не простил поэту его выходку, поэтому молчание мужа его не пугало, а устраивало. Безруков подолгу спал, потом бесконечно долго сидел у окна и наблюдал за людьми, снующими туда-сюда. Днём приносили обед из ближайшего ресторанчика, и Сергей с Олегом ели в гробовой тишине. В Москве переживать периоды добровольного затворничества было проще. Знакомый двор за окном, родная квартира, любимая и пригретая кровать. Здесь же всё было холодным, чужим и по-февральски ветреным. Хотя технически наступил март, погода была точно такой же, как в феврале. Однажды за завтраком, апатично глядя в стену напротив и делая глоток кофе, Сергей вдруг впервые за долгое время услышал голос Меньшикова. — Пойдёшь на обед в ресторан? Поэт кивнул. Ему всё ещё было страшно при мысли о том, что придётся столкнуться с людьми, но хотелось немного пройтись и ощутить ветер на лице и в волосах. Так что днём они действительно вышли на улицу. Сергей напоминал человека, недавно покинувшего бункер, где находился в плену. Ну или психиатрическую клинику. Он вздрагивал на каждый громкий звук, будь то резкий свист полицейского или гудок автомобиля, требующего расступиться. Они посетили ресторан «Зевс», который был оформлен в греческом стиле. Сергей, не нарушая молчание, ткнул в меню, давая понять Олегу, что хочет курицу. Тот сделал заказ. Безруков был глубоко погружён в себя, и реальность его почти не интересовала. — Сергей? Боже, это действительно вы?! Серёжа, до этого тупо глядящий в тарелку и медленно покручивающий в пальцах изящный серебряный нож, медленно перевёл взгляд на стоящего у стола человека. Смешной, с гусарскими усиками и длинной шеей, он напоминал птенца. В глазах сиял восторг. — Простите, я не представился, — тип протянул руку Меньшикову. — Я издатель Владимир Кожухов. Ваш бывший соотечественник. Олег пожал руку так, словно сделал большое одолжение. Безруков же скрепил рукопожатие рассеянно, будто почти ничего не понимая. — Вы — самый великий русский поэт современности! Скажите, как вы смотрите на то, чтобы мы напечатали вас здесь, во Франции? — Кожухов сел на стул рядом с Сергеем, переводя восторженный взгляд с него на капитана, и обратно. Безруков сделал озабоченное лицо, продолжая покручивать нож и находясь в прострации. — Напечатайте, — властно сказал Меньшиков. — О, это будет потрясающе! — Кожухов чуть не подпрыгнул на стуле. — Оставьте адрес вашего издательства, через три дня Сергей занесёт вам стихи. — Да, конечно! — и издатель вытащил из внутреннего кармана пиджака визитку, протянул её Безрукову, но тот и не думал брать, и Владимиру пришлось отдать её брюнету. — Сколько времени займёт перевод? — спросил Меньшиков. — На один стих уходит около недели. — И сколько приносить? — Чем больше, тем лучше! Нужно вносить роскошную русскую поэзию в европейские массы! — Кожухов широко улыбнулся, предвкушая.***
Было уже темно, и чёрно-синий поздний вечер лип к оконным стёклам вместе с хрустальными водными каплями. Сергей сидел за столом и рисовал солнце. Кажется, это было уже десятое. Словно зачарованный, он раз за разом окунал перо в чернила, и рисовал круг, лучи, а потом всё это тщательно закрашивал, чтобы получалось просто тёмное пятно. И вдруг в голове всплыли строки, заставляя Безрукова отложить рисунок и быстро записать на чистом листе: «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель, Перстень счастья ищущий во мгле, Эту жизнь живу я словно кстати, Заодно с другими на земле. И с тобой целуюсь по привычке, Потому что многих целовал, И, как будто зажигая спички, Говорю любовные слова». Выронив перо, Сергей прочитал свой экспромт. «Неплохо», — подумал. Откинувшись на спинку стула, он увидел за дверным проёмом Олега. Тот сидел на диване и что-то записывал, держа тетрадь на колене. Прервав написание, он посмотрел прямо на Безрукова, словно ощутив его взгляд. Так они и смотрели друг на друга какое-то время. Первым сдался, как всегда, Серёжа. Сморгнув, он медленно опустил взгляд. Тёмные и пронзительные глаза Олега были слишком глубокими, в них легко можно было утонуть. А что потом? Усталость от жизни преследовала Сергея с подросткового возраста. В нём странным образом сочетались утомлённость от людей, ситуаций, чувств, суеты, и лучистость. Вместе с тем, он мог бы очень восторженным, жизнелюбивым и непосредственным. В нём уживались утомлённый старик и бойкий молодой человек с бурлящей кровью в венах. И сейчас Безруков ощущал усталость. В первую очередь от себя самого. Голову не посещали никакие особенные размышления. Ему было никак. Пусто, ровно, бесчувственно. Не хотелось никого видеть, ни с кем говорить, не хотелось о чём-то жалеть или мечтать. Иногда пустота — это плохо. Иногда она утешает и кажется тем, что ты заслужил. Сергей смотрел вниз, на свои светлые брюки, а потом не глядя на стол, взял перо, окунул его в чернила и, нерешительно подтянув к себе чистый лист, начал писать. «Мне двадцать шесть лет. Физически. А в душе как минимум шестьдесят пять. Я ничего не чувствую, и знаю, что не почувствую, даже если захочу. Если бы я умер и оказался душой на какой-то далёкой планете, где не знают, кто такие люди и не знают, что есть Земля, я бы рассказал им, что люди, по большому счёту, слабы, утомительны и пусты. Если хочется дойти до самой сути и познать нутро, то надо прорываться сквозь грязь и колючие кустарники, а когда доберёшься до сути, то можешь задаться вопросом, зачем, вообще, тебе это было нужно. Когда-то мне хотелось верить, что в людях можно найти что-то особенное, жемчужины мысли, так сказать, но я ничего не находил. Всё это было неинтересно и глупо. Наверное, так и умирает в человеке романтик, когда перестаёт что-либо радовать, когда тебе всё равно, кто ты, что ты, когда все дни одинаковы и люди одинаковы, и чувства ничем не отличаются друг на друга. Просто слова с разным набором букв. Я никого не люблю. Мне никто не нужен. Хорошо это или плохо — не мне судить. Если бы я когда-то любил, я бы мог сравнить. Но я не любил. Я не человек, по большому счёту. Я — сосуд для того дара, что залил в меня Бог, если он есть. Или же природа. Или какая-то иная сила — неважно. Важно лишь то, что я живу для того, чтобы писать, чтобы после моей смерти осталась поэзия, и чтобы она находила отклик в душах и сердцах других людей. И недавно я чуть было не лишился этого дара. Честно? Никогда мне не было так страшно. Страх парализовал так сильно, что даже физическая боль, которую я тогда испытывал, была ерундой. У меня попытались отнять то, что принадлежит мне и только мне. Тогда я впервые понял, что такое ненависть. Если я сейчас увижу того, кто пытался меня лишить таланта — я его убью. Да, уверен. Я никогда никого не любил. А ещё я никогда никого не ненавидел. Это всё слишком сильные для меня чувства, они обязывают, отягощают, наверное, именно поэтому моя душа не способна на них. У каждого свой дефект, свои недостатки. Быть заполненным одним и не иметь другого — это вполне гармоничное состояние, это тот самый баланс природы. И я не жалею о том, что всё сложилось именно так. У меня нет стремлений, интересов и желаний, кроме поэзии. Но я понимаю, что не доживу до старости и не встречу её, как старого друга, которого дождался. Вынашивать стихи и выплёскивать себя в них — это труд. Труд изнуряющий, который поймёт не каждый. Когда нет вдохновения, хочется лезть на стены и биться о них головой. Теряется всякий смысл жизни, теряешься ты сам. И поэта поймёт только поэт, а другие скажут, что это баловство. Когда я лежал там, в том странном доме, подыхая от боли и ужаса, я вдруг понял, как никчёмны были все мои чувства ранее. Я злился, тосковал, печалился, радовался… Жил, в общем. Но насколько же ничтожны были мои эмоции по сравнению с тем, что я испытал. Оказывается, моя душа способна на столь сильные чувства. Это было пламя. Это была чистая ненависть. И мне кажется, теперь я чуть больше понимаю людей. Если они испытывают подобное к каким-то людям, то это горе. И я ощущаю, что эта история не закончилась. Мы ещё встретимся с этой сволочью, с этим вором. И тогда снова проснётся это всепоглощающее чувство. Когда мне было двенадцать лет, я увидел, как одна тётка из соседнего подъезда выставила на улицу пса. Выгнала его, сволочь такая. Я отомстил — запустил камень в её окно. Моё сердце рвалось на куски от боли. Оно до сих пор болит с той же мукой, когда я думаю о животных. Зачем Бог создал их такими невинными и беззащитными? Они точно такие же, какими были в Эдеме. Они напоминают нашему испорченному миру о том, что человек полностью ответственен за этих милых созданий. Но вместо нежности и заботы некоторые показывают всё своё гнилое нутро в виде жестокости. Мне противны люди, которые не любят животных. И сейчас, вспоминая того пса, я ощущаю, что сквозь пелену безразличия ко всему на свете прорывается боль. К слову, этому четвероногому повезло — я отвёл его дворнику, тот очень любил собак. Приютил и назвал его Охотником. Как спят те, кто бросают своих питомцев? Если Бог есть, зачем он всё это допустил? В такие моменты мне хочется встретиться с Никитой и спросить его мнение на этот счёт. Не знаю, зачем я всё это пишу. В этой записи нет никакого смысла. Это просто листок, на котором набор букв какого-то человека. Человека без имени и без лица. Я не знаю, кто я». Поставив точку, Сергей встал и подошёл к окну. Держась за плотную коричневую занавеску, он смотрел мутным и сосредоточенным взглядом на то, как ветер теребит наполовину оторванную афишу, приклеенную к серой каменной стене стоящего напротив дома. Ему очень хотелось, чтобы та отклеилась и полетела по дороге в темноту ночи. Олег закончил работу с транскрипцией и откинулся на спинку дивана, откладывая тетрадь. Он занялся изучением немецкого языка, как и планировал. Недавний разговор с дядей закончился восторгами второго о слаженной и профессиональной работе Меньшикова. Ощущалось, что Борис Леонидович вовсю восхищается умственными способностями племянника. Он только начинал свой путь энкавэдэшника, а уже делал такие потрясающие успехи. Группа специального назначения отправилась на Родину вместе с Рахмедовым и Ольховским. Остальные были уничтожены. Все документы клуба — вывезены. Олег встал и прошёл в комнату, где находился Безруков. Тот стоял у окна и что-то гипнотизировал взглядом. Нет, он, конечно, не мог знать, насколько он хорош, насколько чудесен, светел и необычен. Меньшиков часто заставал любимого за каким-то странным, но вполне естественным для поэта занятием. Будь то напряжённый взгляд на некий предмет с покусыванием нижней губы или тихие смешки в адрес своих мыслей. О, как же Меньшикову иногда хотелось пробраться в голову Серёжи и узнать, о чём тот думает, о чём радуется и грустит. Метаться, злиться, но вместе с тем любить, касаться губами линии его колен, вдыхать аромат русых волос и видеть этот вечно мутный взгляд. Сергей часто был пьян без вина. Он сам был вином, которым Олег никак не мог напиться. Скрипнул паркет. Брюнет медленно подошёл к мужу со спины. Положив ладонь на его бок, он коснулся губами тёплой, пахнущей отчего-то хвоей, макушке. Будут ли они когда-то счастливы? Вместе, взаимно, кутаясь в один и тот же плед осеннего вечера с тёплым чаем в чашках и желанием разделить уютность рассеянного света торшера пополам? Будет ли когда-нибудь не больно? Олег не знал и не мог знать. Но он знал, что если для того, чтобы быть рядом с Сергеем, нужно испытывать душераздирающую боль, он будет её испытывать, он никогда не откажется от неё. Этот день не вернётся. Он уже почти отзвенел, как и многие другие. Меньшиков запомнит Париж красивым старым городом скучных капиталистов, где даже в феврале стекает с крыш. А каким запомнит его Сергей? «Жить с тобой» уже давно стало «жить тобой». Вернее, таким оно и было с самого начала. Осторожно касаясь губами волос мужа, Меньшиков с отчаянным трепетом понимал, что пойдёт на любое безумство, если только Серёжа этого захочет. Он придёт даже мёртвым, если тот позовёт. Было слышно лишь тиканье напольных часов с позолоченным маятником. Безруков, возможно, даже не осознавал, что происходит. Он был слишком погружён в себя. Афиша никак не хотела отклеиваться. И, словно поняв это, Олег мягко сжал запястье Сергея и повёл его в спальню. Тот безропотно пошёл с ним, слегка щурясь.