Когда выпал снег

В назначенный день Сергей и Олег пришли к Кожухову. Безруков всё ещё находился в молчаливом внутреннем затворничестве и, казалось, даже не собирался возвращаться в мир реальный. Кожухов с удовольствием принял стихи Безрукова и сказал: — Вы знаете, я недавно гостил у нашего с вами соотечественника Константина Коваля и обмолвился, что вы здесь, во Франции, Сергей Витальевич. Я понимаю, что настанет срок и вы уедете, поэтому мне бы хотелось пригласить вас к господину Ковалю, на его виллу. Ну, точнее, не его, он её снимает. Но не суть. Сам Константин Григорьевич велел мне любимыми правдами и неправдами уговорить вас приехать к нему на несколько дней — он обожает ваши стихи. Сергей молча слушал издателя с ничего не выражающим лицом. Тогда Меньшиков нарушил нелепое молчание и сказал, что они приедут. Олег хотел бы быть грубее, жёстче по отношению к Серёже, который явно не заслужил добро в свой адрес после произошедшего, но видеть Безрукова таким замкнутым и тихим становилось тяжело. Хотелось вернуть его глазам краски жизни. Собирать особенно ничего не пришлось — капитан просто скидал в чемодан всё самое необходимое, то, что могло пригодиться в течение нескольких дней, проведённых у моря. Найти машину с водителем оказалось проще простого. И в воскресенье Безруков и Меньшиков приехали на виллу «Гутливар», располагающуюся в Приморских Альпах, в Грасе. Мартовское море было серым и неспокойным. Небольшие острые волны схлёстывались друг с другом, тревожно разбивались о берег. Не было видно ни кораблей, ни какой-либо другой морской жизни. Только две чайки парили над водой, бесясь или радуясь. Сергей никогда не понимал чаек, но они ему нравились. Слегка приспустив оконное стекло, он смотрел на море, вдыхал аромат йода, а платаны и кипарисы, тянущиеся вдоль побережья, покачивались от несильного порыва ветра. Было около тринадцати градусов тепла, и на небе будто бы сошлись весна и зима: голубая акварель была щедро смешана с серой какими-то неровными мазками; солнце спряталось. «Забавно, — подумал Сергей отстранённо. — Здесь тепло, почти весна, а в Москве ещё не растаял снег». Но вот машина свернула, побережье пропало из вида. После пяти минут езды они прибыли на место. Дом, в котором жил русский писатель-эмигрант, был построен из коричневого камня, что в дождливую погоду симпатично блестел. Ровный, с белой крышей и белыми оконными рамами, он походил на торт с кремом. Константин Коваль был очень известным русским писателем. Безруков никогда не общался с ним лично и не знал, что тот из себя представляет, но его романы и рассказы были Сергею симпатичны. Гостей встречала женщина с умным и серьёзным лицом. Она умела себя вести, вежливо улыбалась и держала осанку. Кожухов кинулся целовать ей руки. — Мадам Коваль, — сказал он, когда с этим было покончено, — вот и обещанные гости. За этим последовали привычные формальности. Елена Коваль провела прибывших в дом и крикнула: — Лола, подавай обед! Со второго этажа, услышав топот, спустился немолодой мужчина с вытянутым лицом и блёклыми, погасшими серыми глазами. Он был облачён в белую рубашку и бежевые брюки. Когда Коваль увидел Безрукова, его черты прояснились. Забыв обо всём на свете, он бросился к Сергею и обнял его, как старого приятеля. — Вы приехали! Вот счастье-то! Я уж и не надеялся… Как я рад вас видеть! Вы даже не представляете! Сергей, вы — гений! Вы для меня будете глотком воздуха! Глоток воздуха во всей этой тоске… Меньшиков испытал укол ревности и тотчас пожалел, что притащил сюда Серёжу. Чуть прищурившись, он с каменным лицом смотрел на руки Коваля, сжимающие его Серёженьку. В душе начала закипать ярость. — Право, мне лестно слышать такие слова, — пробормотал сконфузившийся Безруков. — Прошу к столу, господа! — властно сказала Елена и направилась в столовую, по пути беря со стула фиолетовую шёлковую шаль. На обед был тёплый расстегай, свинина с картофелем и перцем, сладкий чай, мёд, фрукты. Константин Григорьевич не сводил глаз с Сергея и говорил о творчестве и России. — Не трудно вам там живётся? — спросил писатель, внимательно глядя на Серёжу. — Да нет, неплохо, — промямлил Безруков. — Это хорошо. А то, я слышал, нынче многих притесняют… — Притесняют только тех, кто гадит там, где живёт, — ухмыльнулся Олег. — Вопрос в том, что есть «гадить», в таком случае, — задумчиво посмотрев на Меньшикова, отозвался Константин. — Вести антисоветскую деятельность. Делать то, что вредит процветанию страны. Всё элементарно, и не надо ничего придумывать. — Вы ярый сторонник советской власти, — чуть улыбнулся писатель. — А вот я — нет. Я из дворян. Бежал от этой бесовщины под названием «советская власть». Страшно скучаю по России, но по той, старой. С большевиками у неё нет будущего. — Костя, я тебя прошу, смени пластинку, — чуть поморщившись, Елена неспешно закурила. — О политике за столом — дурной тон. — Извините, если обидел ваши чувства… — добавил Коваль и сделал глоток чая. Меньшиков ухмыльнулся. «Интересно, как бы он отреагировал, узнав, кто я?». — Вы — бриллиант. Замечательно, что ваша страна вас ценит, — снова обратился писатель к Безрукову. — Ценит, — кивнул Серёжа, поднимая взгляд на мужчину и слегка улыбаясь. — Вот только я аполитичен. Мне иногда кажется, что если начнётся война, я вполне могу её не заметить. Это плохо, наверное. — Отчего ж плохо? Отнюдь… — Может быть, прогуляемся? У вас замечательный сад с выходом к морю, — предложил блаженно улыбающийся Кожухов. — Да-да, конечно. Я возьму тёплый пиджак, секунду, — чуть рассеянно отозвался Коваль, и вышел из столовой. — Костя сходит с ума без общения с писателями и поэтами, ему важно находиться в своей среде, — сказала Елена, сбрасывая пепел в пепельницу. — Он ваш истинный поклонник, Сергей. Уделите ему время, уважьте старика — у него сильный творческий кризис. Пытался повеситься две недели назад, а три месяца назад — броситься под поезд. Одиноко ему, грустно, не пишется. Пожалуйста, Сергей. — Я сделаю всё, что в моих силах, — проглотив кусок расстегая, ответил Безруков с таким видом, словно он был школьником, и на уроке его неожиданно спросила строгая учительница. — Спасибо, — в глазах женщины мелькнуло какое-то странное чувство. Меньшиков саркастично подумал: «Прямо всё-всё, что в твоих силах? Ох, следил бы ты за языком, драгоценный». Они шли по побережью. Море волновалось, и его волны флиртовали, шептались. В пейзаже, открывшемся глазам, было что-то монументальное. Никого из них не будет, а море — оно вечно. Было так странно думать об этом. — Меня так тронули ваши строки: «Отговорила роща золотая Берёзовым, весёлым языком, И журавли, печально пролетая, Уж не жалеют больше ни о ком. Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник — Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом. О всех ушедших грезит конопляник С широким месяцем над голубым прудом. Стою один среди равнины голой, А журавлей относит ветер в даль, Я полон дум о юности весёлой, Но ничего в прошедшем мне не жаль. Не жаль мне лет, растраченных напрасно, Не жаль души сиреневую цветь. В саду горит костёр рябины красной, Но никого не может он согреть», — с упоением произнёс Коваль. — Костёр рябины красной, но никого не может он согреть! Боже, ну что за образы! Вы, Сергей, для меня не только гениальный поэт, вы для меня — поэт молодой и новой России, о которой я знаю только из газет. Я покинул Родину в восемнадцатом году. — Вместе с Еленой? — чуть жмурясь от сильного бриза, спросил Безруков. — Да, мы женаты уже более тридцати лет. — И вы до сих пор её любите? — Сергей тут же пожалел о своей бестактности. — Ой, извините… Сам не знаю, зачем спросил. — Перестаньте, — рассмеялся Коваль. — Давайте договоримся? Вы можете спрашивать абсолютно обо всём. Запретных тем нет. Хорошо? — Да, — поймав взгляд Константина, Сергей чуть улыбнулся. Контактировать с внешним миром было странно, дико, неприятно, но… этот писатель не был отталкивающим. Как-никак, он создаёт чудные произведения. Узнать его поближе — не такая уж и плохая идея. — Я не люблю Елену как женщину, она мой друг и компаньон. — А она знает об этом? — Да. У неё было много возможностей в этом убедиться, — спрятав руки в карманы брюк, Коваль посмотрел на море. — У меня было множество увлечений. Она всё прощала. Просто закрывала глаза. Святая женщина. — Да уж… — В любви есть что-то уродливое, согласны? — Константин с улыбкой глянул на поэта. — Животное, кровавое и грубое. Не верю в чистоту любви. Господи, большинство преступлений в мире происходят из-за любви. О какой святости можно говорить? — Согласен. Красивая и самоотверженная любовь — это только в сказках и дамских романах. — Любовь — тёмное демоническое чувство. Другой она просто не может быть, но тем и интересна. Последняя моя любовь была роковой. Я в прямом смысле стоял на коленях, в грязи и молил: «Не уходи! Что угодно, только не уходи!». — И не жалеете об этом? — В настоящей любви не может быть сожалений, — вздохнув, грустно улыбнулся Коваль. Елена шла почти по самой кромке моря, глядя на белый песок. Её строгое лицо было сосредоточено, выщипанные и накрашенные чёрные брови чуть нахмурены, на выразительных губах блестела багровая помада. Тёмно-каштановые волосы были убраны в небрежную причёску, чуть раскосые зелёные глаза и нос с небольшой горбинкой придавали её лицу характерную грубоватость. — Я так рад, что они, наконец, познакомились, — восторженно вещал Кожухов, глядя на идущих впереди Сергея и Константина. — Уверен, после этого знакомства наш великий писатель напишет новый рассказ. Меньшиков был облачён в голубую рубашку, белый осенний пиджак с тёплым подкладом и чёрные брюки. В столь изысканной одежде он ничем не отличался от европейца. Должно быть, у супругов Коваль и мысли не возникло, что он — капитан НКВД, «злой большевик», как прозвал его Арчибальд. — Косте нужны новые впечатления, как воздух. Здесь жизнь размеренная и скучная, а в Париже только выпивка, танцы и бордели, — ухмыльнулась Елена, поправляя белую шерстяную шаль на своих плечах. — Не хотите вернуться в Россию? — спросил Олег. — Я бы вернулась, а вот Костя — ни за что не хочет. Он ненавидит большевиков. — А вы? — А я их не знаю. Я никогда не жила при советской власти, мы почти сразу же уехали, — Коваль задумчиво посмотрела на море. — Мы оба дворянского происхождения. Вот только живём здесь не так, как прочие. Кто-то смог богато устроиться, но не мы. Костю печатают, но платят не сказать, что много. — Константин Григорьевич — не просто великий писатель, он и хороший человек, а хорошим людям трудно жить, — улыбнулся Кожухов. — О, прекратите! — откинув голову назад, Елена расхохоталась. — Костя великий человек, а не хороший. Великие не могут быть хорошими. У него скверный характер. Как и у всех талантливых людей, я полагаю. — Но… — начал было Кожухов. — Не сотвори себе кумира! — воскликнула Елена и шутливо потрепала издателя по волосам. — Господа писатели! А не пора ли вернуться в дом? Холодает. Коваль и Безруков остановились и обернулись. Все двинулись обратно. — Какая она, Москва? — с тёплыми нотками в голосе спросил Константин. — Морозная. Снегу по колено. Вечером вьюга такая, что не видно дома напротив, не видно света фонаря. Зима кажется бесконечной. Смеркается очень рано, Москва сразу будто бы затихает, прячется под одеяло. Люди скрипят снегом, все поголовно в валенках или сапогах. На площадях висят лозунги и патриотического толка плакаты. Из дорогих ресторанов, что в основном в центре столицы, тянется запах наваристой солянки и мясного пирога. В заведениях попроще подают пельмени со сметаной или беляши. Многие церкви и храмы заколочены, иные снесены или отведены под какие-либо социальные нужды, но есть и сохранившиеся в нетронутом виде архитектурные сооружения. Зимой дворы очень тихие, сумрачные. Никаких вам криков, никакого звона велосипедов и игр в домино. Холодно так, что лицо покрывается коркой, когда возвращаешься домой. В общем, обычная русская зима, только это уже не благоуханная и неспешная царская Москва. Нет, это современный город, — сказав всё это, Безруков слегка улыбнулся. — В ваших словах столько любви. Вы, наверное, совершенно не хотите остаться здесь? Вопрос оказался очень актуальным. Сергей задумался. Ещё недавно он чуть было не пошёл на это, а теперь понимал, что пожалел бы, заскучал по России до безумия, и в итоге… — Не смогу жить вдали от Родины, к сожалению или счастью, — тихо произнёс он. На нос упала первая капля дождя. …Чай был горячим, варенье — нежным и в меру сладким, а эклеры с карамелью из местной кулинарии чуть-чуть вернули Серёжу к жизни. Самую малость. — Я напишу о вас рассказ. Да, вы будете главным героем! — вдруг воскликнул Коваль. Меньшиков скрипнул зубами, но промолчал. — Правда? Здорово, — растерянно ответил Сергей. — Вы ведь сын новой России. Чисты душой. Вы как василёк на ветру… — Васильком меня ещё не называли, — тихо рассмеялся Безруков. Шёл дождь, ветер гнул южные деревья к земле. Море вовсю штормило. Из окон виллы было видно его прекрасное и безумное буйство. Меньшиков курил у окна, смотрел на волны и думал о том, что эта стихия очень похожа на его жгучую ревность. Ему вдруг представилось, что они с Сергеем вдвоём там, у самой воды. Тепло. Это конец лета или сентябрь. Они целуются, лаская языки друг друга. Одежда и волосы липнут к телу, а для них двоих нет остального мира. Нет ничего. Только шёпот моря и безумные сладкие поцелуи под дождём. Из-за шума непогоды многих слов не разобрать. — Кажется, стучали в дверь? Или мне показалось? — Точно стучали. — Лола, открой же! — Показалось. Олег обернулся. При печальном свете напольного торшера лица собравшихся казались отчего-то скорбными и бледными. Меньшиков впился жадным взглядом в лицо Сергея. Тот посмотрел на мужа в ответ. Серо-голубые глаза ничего не выражали, просто две холодные льдинки. Олег смотрел на любимого до тех пор, пока сигарета не начала жечь пальцы. Вздрогнув, капитан повернулся к приоткрытому окну и выбросил в него окурок. В комнату вошёл какой-то человек. Лола, открывшая ему, стояла за его спиной и испуганно взирала на Елену. — Я так соскучился! Больше сил нет! Не мучь ни меня, ни себя! — воскликнул пришедший и бросился к Константину Григорьевичу. Тот вздрогнул и выронил томик своих рассказов, который собирался почитать Сергею. Молодой человек рухнул перед писателем на одно колено и схватил его за руку. Олег испытал прилив гнева. Так, значит, старому бабнику нравятся и мужчины? И предпочитает он молодых, судя по всему? Следовательно, и на Серёжу мог положить глаз… — Иван? Что ты здесь делаешь? — изумлённо спросил Коваль. — Я бросил всё и примчался к тебе. Меньшиков перевёл взгляд на Елену. Та, слегка раздувая ноздри, взяла чайник и наполнила кружку чаем. — Иван, — сказала она хрипловато. — Садитесь к столу, что вы в самом деле. Молодой человек благодарно взглянул на женщину, встал и скинул плащ. Отдав его Лоле, он опустился на стул и взял чашку. Мокрый, с красным носом, неведомый Иван выглядел довольно забавно. На вид ему было не более тридцати. — Сегодня был длинный день. Если вы устали, то скажите, мы вас отпустим спать, — улыбнулась Елена Меньшикову и взглянула на Безрукова. — Да, пожалуй, мы пойдём спать, — сказал Олег. Серёжа не стал спорить. Поднявшись, он поблагодарил хозяев за чай и направился к лестнице. Брюнет последовал за ним. Спустя некоторое время они лежали на кровати и смотрели в потолок. Меньшиков испытывал острое желание повернуться к мужу и обнять его, прижать к себе, уткнуться носом в русые волосы, хранящие аромат быстротечного августа, но это бы означало, что Олег его простил за очередной побег. А он не простил, и каждый день вспоминал о случившемся. Теперь мысль о том, чтобы уйти и оставить Серёжу, не заперев, казалась дикостью, а на тот момент он думал, что таким образом делает шаг навстречу. Как наивно. Сергей резко сел и ссутулился, упираясь локтями в колени. Он смотрел в окно, к запотевшему стеклу которого липли кристаллики дождя. — Что с тобой? — с хрипотцой спросил капитан. — Дождём пахнет. Хорошо. Олег ничего не ответил, глядя в затылок поэта. Тот медленно встал и прошёлся по комнате так, словно очень волновался: вытирая ладони о ткань спальных штанов, покусывая угол губ. Подойдя к окну, он взял с подоконника сигареты и спички, небрежно закурил. Безруков с прищуром посмотрел на Меньшикова, лицо его скрывала серая вуаль дыма. — О чём ты думаешь? — тихо спросил брюнет, привставая на локте. Сердце сжалось от вида и состояния Сергея. Но сжалось не как от чего-то плохого и горького, но как от трепетного, чудного и чувственного. — Вспоминаю кое-что, — помедлив, неразборчиво ответил поэт. — Что? — Мы гуляли в лесу, неподалёку от Москвы. Был яркий летний день. Пели птицы, трава и листья были такими зелёными, что можно было ослепнуть. Пахло дикими цветами. Я собирал с деревьев смолу и ел. Не смола — мёд. А кора у стволов была такая тёплая-тёплая, солнцем пригретая и летом хранимая. А потом мы встали на качели, кем-то смастерённые. И качались. Оба то назад, то вперёд, то назад, то вперёд… — Сергей затянулся, его пальцы дрожали. — И не было тогда никакого дождя, но почему-то сейчас я вспомнил именно об этом. Ветер треплет волосы, а ты взлетаешь, ты почти летишь. Меньшиков слушал, затаив дыхание. Безруков выпустил дым носом и медленно потушил сигарету в стеклянной пепельнице. — Чем жарче день, тем сладостней в бору дышать сухим, смолистым ароматом… — прошептал Сергей. Пару минут он молча смотрел на замершего Олега, а затем осторожно, почти крадучись, подошёл к кровати. Встал возле неё и склонил голову набок. Он был далёким и задумчивым, как холодный дождь. Но почему-то поэт не лёг на свою сторону, а медленно опустился на Меньшикова, чуть ли не вызвав у него сердечный приступ. Олег опустил голову на подушку, с трудом сглатывая. Глаза летнего неба оставались равнодушными, но губы дрогнули в насмешливой улыбке, словно Сергей прекрасно знал, какую власть имеет над капитаном. Словно упиваясь его чувствами и реакцией на себя. — Ты будто потерял дар речи, — таинственным шёпотом произнёс Серёжа и обвёл указательным пальцем губы Олега. Тот вздрогнул и подался вверх, намереваясь прижаться губами к губам, но Безруков повернул голову в сторону и поцелуй пришёлся в скулу. Поэт тихо рассмеялся. Меньшиков же, рыкнув в порыве чувств, крепко обнял его и впился жадным поцелуем в шею мужа. — Да что же ты творишь? — с укором спросил Сергей. От него пахло сигаретой. Олегу хотелось бы понять, что значит странное поведение Безрукова, но он осознавал, что ничего от него не добьётся, никаких толковых объяснений. А вот тело уже жило своей жизнью и хотело близости. Поэтому Меньшиков перевернул Серёжу на спину и навалился сверху. Блестя тёмными глазами, он стянул с поэта штаны и отбросил их. — Как пошло, правда? Я ужасно развратен, — прошептал Безруков, разводя согнутые в коленях ноги в стороны.  — Порочный, — прошипел Меньшиков, ревнуя ко всему и всем. Бесясь на это самоуверенное поведение Сергея и блядских чертят в его глазах. Член стоял колом и топорщился. Олег положил пальцы на соски поэта и слегка потёр их, а после чуть-чуть покрутил. Серёжа ахнул и прогнулся в груди. Вдалеке загрохотал гром, молния пронзила небо, на миг освещая комнату серебристым светом. Меньшиков сплюнул себе на пальцы и начал растягивать не до конца зажившую после мучений дырку Безрукова. Тот застонал, в глазах вспыхнули искры страсти. Олег понятия не имел, что нашло на его поистине странного супруга, но собирался воспользоваться этим по полной программе. Растягивая его анус, Меньшиков облизал сперва один сосок, словно ягоду малины перекатил языком во рту, за что получил в благодарность сладострастный стон, затем второй настигла та же участь. Дождь стучал по крышам и оконным стёклам, по кустарникам в саду. Дом был погружён в медитативное состояние, и все прикосновения пальцев к коже Сергея казались Олегу прикосновениями к тёплому бархату. Безруков зашептал, влажные губы его дрожали и блестели: — Сирень моей весны фимьямною лиловью Изнежила кусты в каскетках набекрень. Я утопал в траве, сзывая к изголовью ‎Весны моей сирень. В эти хрустальные секунды Меньшикову показалось, что Сергей и впрямь пахнет сиренью. Но могло ли это быть в действительности? Ладонь заскользила по животу поэта, заставляя его мышцы начать сокращаться, будто на него капало холодное мороженое. Тем временем пальцы другой руки продолжали растягивать Серёжу. Тот то ухмылялся, то закусывал губу. — Настоящий бес, — зачарованно прошептал Олег, когда очередная вспышка серебристой молнии осветила комнату, разлила волшебный свет по лицу Безрукова. — Давай, вставь его в меня, — дерзко произнёс Сергей. — Что ты… — Тебе нравится! Меньшиков вытащил пальцы из влажного ануса, взял свой член и начал вводить его в Серёжу, раздувая ноздри. В его тёмных, почти чёрных глазах, плескалось дикое желание, смешанное с лютой ревностью. Подобного рода ревность всегда врывалась в душу, когда Безруков вёл себя вот так вызывающе и соблазнительно, что с одной стороны, срывало крышу Олегу, с другой — злило. Сразу же взяв быстрый темп, Меньшиков в исступленном отчаянии трахал Серёжу, в полной мере ощущая, как тот упивается своей властью над ним. И над его сердцем. Впившись зубами в плечо Сергея, Олег двигал бёдрами всё быстрее, заставляя того страстно стонать и водить ладонями по своей спине, жмурясь от мощного проникновения. Стоны сливались со звуками шлепков и тревожным хохотом грома, в приоткрытое окно влетали ароматы моря и дождя. Безумно пьянящая смесь. — Ты просто сумасшедший. Ты сошёл с ума, слышишь? — раздался бархатистый шёпот поэта. Быстро двигая бёдрами, Меньшиков выпустил из зубов его плечо, облизал их следы и взглянул в глаза, холодные и блядские одновременно. Слова Сергея заставили Олега увеличить скорость толчков. Тёмные волосы липли ко лбу, по спине потекла капля пота — капитан отчётливо это ощутил. Внутри Серёжи было тепло, влажно… идеально. И вдруг тот рассмеялся абсолютно порочным смехом, сжимая кожу на лопатках брюнета. Меньшиков оскалился и, чуть сменив угол проникновения, стал трахать его совершенно отчаянно, в нечеловеческом темпе, с безумной скоростью. И со злорадством, с жарким удовлетворением увидел, как Безруков захлебнулся своим смехом. Зажмурившись, он громко застонал и принялся кончать себе на живот, не смыкая влажных губ, судорожно вздрагивая. Олег не выдержал конвульсий на своём члене и начал заполнять Сергея большим количеством спермы, делая хаотичные, глубокие, уже более редкие толчки.