Не исчезай Во мне ты навек, Не исчезай на какие-то полчаса… Вернёшься ты вновь через тысячу, тысячу лет. Но всё горит Твоя свеча. Не исчезай Из жизни моей, Не исчезай сгоряча или невзначай. Исчезнут все. Только ты не из их числа. Будь из всех исключением, Не исчезай. В нас вовек Не исчезнет наш звёздный час, Самолёт, Где летим мы с тобой вдвоём, Мы летим, мы летим… И мы летим, Пристегнувшись одним ремнём, Вне времён, — Дремлешь ты на плече моём, И, как огонь, Чуть просвечивает твоя ладонь… Не исчезай Из жизни моей, Не исчезай невзначай или сгоряча. Есть тысячи ламп, И у каждой есть тысячи свеч. Но мне нужна твоя свеча. Не исчезай В нас, Чистота. Не исчезай, Даже если наступит край. Ведь всё равно — Даже если исчезну сам, — Я исчезнуть тебе не дам. Не исчезай. (с)
— Вы остановились в этом доме или где-то поблизости? — улыбчиво спросил француз после формального обмена любезностями. — В этом, — кивнул Олег. Ресторан находился на первом этаже того же здания, где и располагались их с Сергеем апартаменты. Прежде, чем уйти в туалет, Безруков сказал: «Я покурю. Так что, не начинай выламывать дверь через десять минут и не вызывай специальный отряд с пулемётами». Олег ухмыльнулся в ответ. Со своего места он прекрасно следил за дверью уборной и ждал. Он видел, что Сергей вышел и, заметив за столиком парня, что подсел к Меньшикову, решив, что тот один, рассеянно побрёл прочь. Капитан допил вино и, попрощавшись с мужчиной, который представился Клодом, вышел следом за супругом. Он пересекал зимний сад, когда услышал позади себя шаги. — Куда же вы? — улыбался француз. — Вы прямо бежите… — А у вас остались ко мне какие-то вопросы? — прохладно спросил Олег, поворачиваясь к Клоду. — Ну, мы могли бы составить друг другу компанию на эту ночь, — предложил явно далёкий от скромности мужчина. Краем глаза Меньшиков увидел Сергея. Тот прятался за интерьерной винтажной ширмой цвета мокрой земли, с нарисованными на глянцевой поверхности розовыми и белыми розами. Тот факт, что Безруков притаился и подслушивал, показался чекисту забавным и лестным одновременно. — Компанию? Надеюсь, вы не в шахматы мне предлагаете поиграть, а что-то поинтереснее? — обольстительно улыбнулся брюнет, демонстрируя ровные белые зубы. — А вы догадливы, — ухмыльнулся француз, медленно вытаскивая руки из карманов блестящего чёрного пиджака. Приблизившись к Олегу, он шёпотом спросил: — Ко мне или… в гостиницу? — В гостиницу. А потом, если всё сложится удачно, то к вам. — Тогда прошу, — блеснув глазами, Клод жестом пригласил Меньшикова пройти вперёд. Они уже подходили к широким стеклянным дверям, ведущим в холл, как из-за ширмы вышел Безруков. Лицо у него было растерянным, злым и кислым одновременно. Вперив в него жадный взгляд, капитан с трудом сдержал приступ смеха. — А как же самолёт? Мы улетаем, ты не забыл? — спросил Сергей, медленно надвигаясь на мужчин. — Я успею, — ответил Олег уже по-русски. — Кто это? Какие-то проблемы? — встревожился Клод, непонимающе глядя на Серёжу. — Нет, всё в порядке. — Что ты сейчас ему сказал? — злобно спросил Безруков, прищурившись. — Ты решил мне допрос устроить? Иди спать, — ухмыльнулся Олег, в тёмных глазах которого плясали хитрые чертята. — Ты никуда не пойдёшь, ясно тебе? А если опоздаешь на самолёт? А если он тебя прирежет в этих нумерах? Что я буду делать без знания языка, один, в чужой стране? — пылая от негодования, Сергей уже сжал руки в кулаки и раздувал ноздри. — Да ты просто ревнуешь, — резюмировал Меньшиков. — И не мечтай! — возмутился Безруков, тут же вспыхивая. Его щёки и шея порозовели. — Иначе бы не закатывал этот скандал и не подслушивал, — спокойно отозвался Олег и сдержанно улыбнулся. — Я не подслу… — Прости, — не слушая пыхтение поэта, капитан посмотрел на француза, — не сегодня. Планы изменились. Мой муж против нашего рандеву. — Муж? — Клод округлил глаза, рассеянно потёр шею и поспешно вышел в холл. — Узнаю свою истеричку, — с нежностью сказал Олег, глядя на пылающего Сергея. — А то всё отрешённость, да отрешенность… — Я не истеричка! — заорал Серёжа, уже впавший в истерику. — А ты… ты… — Ну? — Меньшиков эффектно изогнул бровь. — А ты предатель и бабник! — выплюнул поэт. Он был красным, как спелый томат. Олег был в восторге. Эгоцентрик и страшный эгоист в Серёже бунтовали, вопили и были очень уязвлены. Всё это и забавляло, и приносило удовольствие. Откинув голову назад, Меньшиков рассмеялся мягким театральным смехом. Таким смеются злодеи со сцены, когда им что-то очень нравится и они ощущают своё превосходство. — Я просто не хочу, чтобы мы опоздали на самолёт! — продолжал истерить Сергей, алый и сердитый. Снова смех. Уязвлённый и жаждущий мести, он воскликнул: — Ну хорошо! Ты сам напросился! Развернувшись, он решительно вернулся в зал и, задыхаясь от переизбытка эмоций, схватил встающего из-за стола первого попавшегося мужчину и закружился с ним в танце под пьяный плач саксофона. Олег, прошедший следом за ним, смотрел на Сергея со смесью всё того же наслаждения и ревности. Не выдержав, он подошёл к танцующим и, с силой сжав запястье Серёжи, поволок поэта к двери. — Я не пойду никуда! — затрубил Безруков так, как он прекрасно умел делать. — Отпусти меня, подлец! Мерзавец! Я хочу танцевать! — Хочешь танцевать? Хорошо, я устрою тебе танцы — по стенам полетаешь, — прошипел брюнет, встряхивая поэта, и буквально прожигая его глаза пылающим взглядом. На них уже пялились все находящиеся в ресторане, включая официантов. — Мсье? Я могу вам помочь? — учтиво спросил один из них, натянуто улыбаясь. — Нет, спасибо, — ответил Меньшиков по-французски и сильнее сжал запястье мужа, добавляя уже на родном языке: — Живо домой! — Мерси, — передразнил капитана Безруков и, трясясь от негодования, выпутался из хватки и вышел из ресторана. Перепалка продолжилась и в зимнем саду, и в холле: Олег пытался схватить Сергея и приструнить, а тот начинал орать и вырываться. Все глазели на них с тревогой и интересом. Когда они оказались на нужном этаже, Меньшиков схватил Безрукова за грудки и припечатал спиной к стене. Он испытывал восторг, наслаждение, злость и ревность. Этот безумный коктейль буквально сносил голову. — Видел бы ты себя, когда ревнуешь, — с трепетом прошептал капитан, блеснув глазами. — Я не ревную! — в который раз заорал Серёжа. — Да-да, конечно, — ухмыльнулся Меньшиков, упиваясь происходящим. — Ревность неплохо оживила тебя… — Отпусти же меня! — от таких воплей глаза Сергея блестели. Капитан дал ему пройти в апартаменты, чтобы никто из соседей не закатил скандал, но уязвлённый поэт захлопнул дверь перед носом Олега. — Открой, истеричка моя дорогая! — посмеиваясь, брюнет постучал по двери двумя пальцами. — Я должен видеть твоё лицо в эти дивные мгновения! — Перебьёшься! — донеслось из-за двери. — Я не буду ночевать в коридоре, ты же сам это знаешь. — Ну так беги за своим любовником! — в крике Сергея звучали яркие истеричные нотки. — Не думал ведь ты, что я совершенно никого не могу заинтересовать? — иронично спросил Меньшиков. — А я вот… я вот… — Серёжа явно подбирал оружие поострее. — А я вот вспоминаю Соломина! И скучаю по нему! И снова Олег попался на крючок. Сердце пронзила острая боль, заставив мужчину поджать губы. Глаза стали чёрными, словно в них осыпались тёмные звёзды востока. Капитан ударил кулаком по двери. — Я сейчас выломаю эту чёртову дверь, и ты ответишь за каждое своё слово! — Простите! — послышалась французская речь. Олег обернулся, лихорадочно блестя глазами. Волосы спадали на лоб. — Не могли бы вы не кричать? Уже ночь на дворе! — с укором воскликнула старушка из апартаментов напротив. — Извините, — на выдохе произнёс мужчина. Внутри всё бесновалось. Чёртов ненавистный Соломин! Раздавить бы его, как клопа! — Иностранец? А какое произношение… — задумчиво добавила пожилая мадам и закрыла дверь. — Если ты не откроешь, то по возвращении в Москву я первым делом найду твоего Соломина и пущу ему пулю в лоб. Веришь? — процедил сквозь зубы Олег громким шёпотом. После минутной тишины щёлкнул замок. Ревнующий Меньшиков ворвался в апартаменты и сразу же схватил Серёжу за волосы на макушке, грубо сжимая их в кулак. — Скучаешь по нему, значит? Хорошо. Полагаю, без трёх-четырёх зубов ты спокойно проживёшь! — выпалил он. — Ты на себя посмотри! Гулёна! — щёки поэта всё ещё были красными, а сам он не менее Олега походил на лихорадочного или припадочного. — Ты идиот, если думаешь, что я бы правда с ним переспал! — выплюнул Меньшиков, сильнее сжимая пряди в кулаке. — Ай! Больно! — завопил Безруков, начиная так бешено дёргать головой, что капитан отпустил его, боясь, что в пальцах останется клок волос. Сергей, обливаясь горькими слезами, подлетел к кровати и рухнул на неё. Уткнувшись лицом в подушку, он зашёлся в судорожных рыданиях. — Скандалистка и истеричка, — ухмыльнулся Олег, подходя к зеркалу. Глядя на своё отражение, он несколько раз провёл ладонью по волосам, убирая пряди со лба. В глазах плескалась ядрёная злость. — А ты подлец, подонок, мерзавец. И врун! — сквозь рыдания воскликнул Серёжа, отрывая лицо от подушки. Это было последней каплей. Почему-то все эти слова причиняли боль. Порывисто подойдя к Сергею, Меньшиков грубо схватил его за плечи и, упираясь коленом в матрас, заорал ему в лицо: — Ты правда думаешь, что я бы с ним переспал? Ты просто дурак! Я видел, что ты стоишь за ширмой, агент сраный! Мне никто не нужен, кроме тебя! Вбей это в свою эгоистичную башку! Слушая это, Безруков на миг замер, потом сморгнул и зашёлся в очередных рыданиях. Олег, отведя взгляд в сторону, закатил глаза, а в следующую секунду схватил муженька за шкирку и чуть ли не пинками затащил в ванную. Включив холодный душ, он направил струю воды в красное лицо страдальца, удерживая его второй рукой всё так же за шкирку. Сергей начал мотать головой и плеваться, жмурясь. Зато истерика медленно, но верно начала прекращаться. Когда Безруков окончательно обмяк, уже не рыдая, а всхлипывая, Олег выключил воду и бросил лейку в ванну. Злобно глядя на поэта, он дёрнул его за плечо, заставляя выйти. — А теперь ложись и спи, — с хрипотцой сказал мужчина, снимая намокший пиджак. — И только попробуй пикнуть до рассвета. Сергей не пикнул. Но и не уснул. Лёжа на боку и вглядываясь в фиолет ночи за окном, он думал о том, что произошло. Поведение и слова Меньшикова вывели его из себя, по щелчку довели до истерики. Неужели он привык к обожанию, и подобное очень сильно ударило по самолюбию? Безрукову было неприятно размышлять об этом, он бы хотел оставаться полностью равнодушным к капитану. А если не равнодушным, то мог бы ненавидеть его, презирать… Хотя, когда одно мешало другому? Вот только ненависти, всё же, не было. И ситуация с ранением в сердце это в полной мере доказала. Вспоминая самодовольную улыбку Меньшикова, Серёжа снова закипал. Он терпеть не мог выдавать свои чувства. И терпеть не мог, когда над ними смеялись — это ведь так очевидно! Олег тоже не спал. Он лежал в свежей расстёгнутой рубашке, смотрел в потолок, закинув руку за голову. Капитан думал о том же, о чём лежащий рядом супруг. Значит, стоит задеть самолюбие Сергея, как всё, тушите свет, привет, истерика! Это заставило брюнета улыбнуться. Ревность поэта была очень милой — Меньшикову понравилось. И если бы не его мстительность, то всё было бы в шоколаде! Соломин. Подлец и сволочь. Мразь. Олег и без того довольно часто вспоминал его, даже чаще, чем несчастного и жалкого горе-дуэлянта. Капитан понимал, что просто обязан выяснить истинные чувства Серёжи. Неужели тот правда скучает по нему? Тогда разговор с актёришкой будет коротким. В половину седьмого Меньшиков встал с кровати и сказал: — Пора. Сергей тут же зашевелился. Они одевались в тёмной комнате, продолжая напряжённо думать об одном и том же.***
В Москве их встречали чекисты, присланные Борисом Леонидовичем. Обменявшись формальностями, все разошлись по своим автомобилям. Тревога Сергея, которая сопровождала его все последние дни, сделалась острее и ярче. Он почувствовал, что что-то страшное уже совсем близко. Солнце казалось розово-янтарным. Снег уже начал таять, звенела весёлая капель. Какая же долгая была зима! Безруков смотрел в окно машины на ожившие влажные улицы и думал о том, что уже отвык от весны. А ещё он успел соскучиться. Дети радостно шлёпали по хрустальным лужам, разбивая подошвами ботинок тоненький слой льда. Взрослые по зимней привычке приподнимали воротники пальто и устремлялись вперёд, вдыхая аромат наступающей весны. Скоро набухнут почки деревьев, скоро зелень заменит остаток снега… Это будет красиво. — С приездом! — улыбнулся Иван, встречая Олега и Сергея в коридоре. Обнял обоих. — Ну, как Париж? — Стоит, — чуть улыбнулся Меньшиков, снимая люстриновый френч. — Не хочу омрачать радость приезда такой новостью, но… — вдруг сказал старик. Сердце Безрукова сжалось — он ведь чувствовал! — Ваш дядюшка совсем плох. Звонила его домработница, искала вас… Больше Сергей ничего не слышал. В ушах зашумело, сердце пустилось в твист. Поэт сунул ноги обратно в ботинки и, не застёгивая пальто, которое так и не успел снять, вылетел из квартиры. Он почувствовал, что его локоть сжали, уже будучи на улице. Олег усадил его в свою машину, что ждала своего хозяина во дворе всё это время, и поехал к Ларину. Время от времени он хмуро смотрел на Безрукова. Тот то грыз ноготь, напряжённо глядя перед собой, то смотрел в окно, стуча кулаком по колену, то закрывал глаза и шевелил губами. Он не помнил, как поднялся на родной этаж и позвонил в квартиру. Три рваных звонка. Щёлкнул замок. Отворилась дверь. Что-то лепечущая домработница растирала по щекам слёзы, но Сергей не слушал её. Сняв ботинки без помощи рук, Серёжа влетел в комнату дяди прямо в пальто. Тот лежал на кровати, бледный и худой. Истощённый. Постаревший. Внутри у Безрукова всё оборвалось. Он сел на стул возле кровати мужчины и коснулся его руки. «Ледяная!». — Серёженька… — прохрипел открывший глаза Иван Дмитриевич. — Ты приехал… Он был так слаб, что едва говорил. — Да, я здесь, дядя… — голос поэта дрожал. — Как хорошо… Не хотел умирать, не увидев тебя… — и закашлялся. Безруков содрогнулся от слов Ларина. Нет! Он не может умереть! Это просто немыслимо! Сергей схватил стакан с водой, что стоял на тумбочке и, придерживая холодную голову родственника, напоил его водой. — Серёжа… Ты прости меня, — сказал Ларин, напившись. Его глаза были пустыми и мутными, почти как у мертвеца. — Прости. Я не был хорошим воспитателем… — Всё в порядке, ты был хорошим, — ощущая подступившие к глазам слёзы, ответил Безруков и мягко сжал кисть дяди в своей. — Какая у тебя тёплая рука. И молодая… Ты так молод и так талантлив… А я так редко слышал твои стихи, но знай, что я… всегда их читал, перечитывал, — замолчав, Иван Дмитриевич снова закашлялся. — У меня есть новые… Я обязательно тебе прочту, — голос Сергея подрагивал, как и сердце. — Серёжа, я скоро умру, и хочу сказать на прощание, что ты мне очень дорог… Мы ведь столько пережили вместе, столько повидали. А я не всегда был справедлив к тебе, — Ларин дышал с громким свистом, медленно моргая. — Ты не можешь умереть, — сквозь зубы произнёс Сергей, глаза его были полны слёз. — Ты не можешь меня оставить. Я останусь совсем один. Пожалуйста, не умирай… — Не бойся, Серёженька… Помнишь, когда только умерли Катя и Виталик, я говорил, что они приходят к тебе солнечными зайчиками? — с трудом произнёс Ларин, тяжело дыша. — Помню, — не выдержав, Безруков приник лицом к одеялу на животе дяде. Дал волю слезам. — Я буду так же к тебе приходить… — Нет, не оставляй меня, прошу… — прошептал Сергей. Как забыть? Все солнечные зайчики Вселенной были ими, что прилетали к нему, словно мотыльки в ночи. Однажды, когда Безрукову уже было четырнадцать лет он, сидя в полутёмной спальне, вдыхая запах июля из приоткрытого окна, написал стихотворение: «Я помню спальню и лампадку. Игрушки, тёплую кроватку И милый, кроткий голос твой: «Ангел-хранитель над тобой!» Бывало, раздевает няня И полушепотом бранит, А сладкий сон, глаза туманя, К её плечу меня клонит. Ты перекрестишься, поцелуешь, Напомнишь мне, что он со мной, И верой в счастье очаруешь… Я помню, помню голос твой! Я помню ночь, тепло кроватки, Лампадку в сумраке угла И тени от цепей лампадки… Не ты ли ангелом была?». — А помнишь ту поездку к морю, когда солнце было оранжевым, таким, что камни горели огнём? Ты ещё тогда весь испачкался краской, — блёкло улыбнулся Ларин. — Тогда ты сказал, что мы приедем на то же место, когда мне будет тридцать, и напьёмся крымского вина. А мне ещё нет тридцати, мы должны съездить. Мы обязательно съездим. Слышишь? — в отчаянии отозвался Сергей. — Серёжа… — уже почти неслышный шёпот. Безруков в ужасе оторвал лицо от одеяла и посмотрел на дядю. Тот беззвучно шевелил губами, медленно открывая глаза. Сергей положил ладони на его щёки. Слёзы закапали бесконтрольно. — Нет! Дядюшка, не оставляй меня одного! Пожалуйста, не умирай! — Светло… — шепнул Иван Дмитриевич, глядя в лицо племянника уже совершенно пустым взглядом. А потом в его глазах что-то отразилось. И Безруков понял, что это была самая последняя секунда жизни. Ларин размяк, глядя на Серёжу стекленеющим взором. Он был мёртв. — Дядя, ты меня слышишь? Дядя? Ну ответь же! — в отчаянии заорал поэт. Но было поздно. Сергей бросился к двери и пнул её ногой. Вылетев в коридор, он заорал: — Помогите ему! В комнату поспешно вошёл врач, Серёжа заскочил за ним. Меньшиков и домработница тоже прошли в спальню Ларина. — Он умер, — тихо сказал медик и мягким движением руки закрыл глаза Ивана Дмитриевича. — Это было ожидаемо. Ему нельзя было помочь. — Помогите ему! — заорал Безруков и бросился к доктору, начал его трясти, потом упал на колени перед кроватью и стал не сильно расталкивать Ларина. Красный и плачущий, он напоминал безумца. — Дядя! Дядя… Да он просто спит! Он не умер! Повернувшись, он увидел бледное лицо Олега, уткнувшуюся в ладони домработницу и грустного врача. — Неееет! — заорал Безруков, словно те что-то хором внушали ему. — А-а-а!!! — Сергей… — начал было медик. — Он не мог меня оставить! Не мог! — срывая голос, орал Серёжа, рыдая. Вскочив, он схватил доктора за локоть и толкнул к дверям. — Уйдите отсюда! — Так будет лучше, — обратился врач к Олегу. Все медленно покинули комнату Ларина. Серёжа, в ужасе глядя на дядю, снял пальто. То упало на пол. Безруков подошёл к кровати и сжал плечи Ивана Дмитриевича, стал в отчаянии его трясти. — Проснись! Прошу тебя! Ты не мог уйти! Не умирай, пожалуйста… Крик прервался громкими рыданиями с воем. Сергей рыдал по-детски открыто и на разрыв. Так плачет ребёнок, потерявший родителей. И эти крики боли и отчаяния были слышны даже в соседней квартире.