Мне страшно с Тобой встречаться. Страшнее Тебя не встречать. Я стал всему удивляться, На всём уловил печать. По улице ходят тени, Не пойму — живут, или спят. Прильнув к церковной ступени, Боюсь оглянуться назад. Кладут мне на плечи руки, Но я не помню имён. В ушах раздаются звуки Недавних больших похорон. А хмурое небо низко — Покрыло и самый храм. Я знаю: Ты здесь. Ты близко. Тебя здесь нет. Ты — там. (с)
Вся ваша совместная жизнь проносится перед глазами, когда теряешь кого-то близкого. Когда теряешь навсегда. В это невозможно поверить в первые несколько минут, часов, даже дней. Всё кажется дурным сном. Ты силишься проснуться, но не получается. Только теперь Сергей осознал, как спокойно он, оказывается, воспринял смерть Гринёва, да и некоторых других безвременно ушедших приятелей-литераторов. Всё познаётся в сравнении — прописная истина в очередной раз оказалась верна. Безруков только теперь хлебнул горе сполна, только теперь понял, что это — терять. Навсегда. Безвозвратно. Они с дядей Ваней никогда не были слишком близки, но их отношения складывались вполне удачно. Ларин терпел выходки избалованного славой племянника, не жалел на него денег, и полагал, что Безруков обязан получить лучшее образование. И тот его получил. Учиться Серёже не нравилось, но приходилось. Пожалуй, самым важным аспектом жизни Ивана Дмитриевича и Сергея были поездки. Ездили они очень и очень много. У Ларина было множество знакомых, которые жили в самых разных уголках страны. Они были на юге, на севере, на Дальнем Востоке, на Байкале, в белорусских селениях, в Баку. Путешествия были страстью дядюшки. До революции он побывал во многих городах Европы и даже в Америке. Именно эти разъезды и помогли Серёже научиться видеть мир во всём его цветовом многообразии. Разные архитектура, культура, обычаи — всё это очень расширяло сознание. Велик Советский Союз, могуч. И Сергею казалось, что так будет всегда. В последние годы Безруков стал совсем неуправляем. Он страстно хотел выиграть, играя в подпольные азартные игры, ставил не только все свои гонорары, но и деньги, что клянчил у Ивана Дмитриевича. Любовь к картам стремительно губила поэта — мужчина хорошо это видел и злился. Ему так хотелось осознанности племянника, хотя бы каких-то попыток взяться за ум, но нет. Сергей только и делал, что пускал пыль в глаза, куролесил, пропадал с подозрительными неудачниками-литераторами, которые только лишь завидовали Безрукову и липли к нему, чтобы погреться в лучах его славы. Никакие разговоры и попытки образумить Серёжу не приводили к нужному результату — тот просто капризничал и дерзил. И так по кругу. Но раньше, когда слава и карты ещё не так засосали Безрукова, их отношения были более душевными. Ларин был далёк от литературы: всю свою жизнь он занимался наукой. Но стихи Серёжи ему очень нравились, пусть он и не был романтиком, пускающим скупую слезу при слушании грустной поэмы. Забывается всё плохое. Какой смысл помнить о нём, когда перед тобой только чёрная огромная дыра, дыра потери и будущего одиночества? Теперь Сергею не к кому было обратиться, как обращается ребёнок к отцу или матери. Он был одинок, один, выброшен во взрослую жизнь, в которой совершенно ничего не понимал. Он не умел продавать свои стихи. Он не умел отличать подлецов от искренних друзей. Он не умел отличать искреннее восхищение от лести. Он не умел лечиться, когда настигала простуда. Он не умел готовить до такой степени, что в кухне начинался настоящий пожар. Он не умел оплачивать счета. Он не умел вести хозяйство и копить деньги. Он не умел жить. Захлёбываясь слезами, Сергей вспоминал тёплый июньский день. Он шёл через сад, смотрел на отцветшие нарциссы, вдыхал аромат пряного зноя и сирени, и мечтал. Он воображал далёкие страны, неведомые, сказочные, куда он отправится на корабле, и будут серебряные звёзды, как серёжки, падать в хрустальное синее море. Дядя Ваня сидел на веранде и пил чай, чинно беседуя со своим коллегой, тоже каким-то учёным. Безруков встал под деревом черёмухи, погладил её тёплую кору, втянул сладковатый душистый аромат. День как день. Синяя и жёлтая бабочки пролетели прямо перед его лицом и исчезли в яркой малахитовой листве. Сергей стоял так какое-то время, буквально впитывая запахи, цвета, звуки. И вдруг взгляд поэта остановился на прекрасном вьюрке, что спрыгнул откуда-то сверху на траву. Как трепетали нежные лимонно-аспидные крылья, какой остренький был клюв! Аккуратная умная птичка подпрыгивала, наслаждаясь летом. И сердце Серёжи наполнилось такой любовью, что на глазах появились слёзы. Поэт смахнул их детским движением руки, а ведь ему было уже двадцать пять лет… Потом вьюрок улетел, а Сергей вошёл в дом, напился клюквенного морса с сахаром и вернулся на улицу с карандашом и любимой тетрадью в синем переплёте. Усевшись по-турецки под черёмухой, он начал писать, время от времени мечтательно оглядывая окрестности и касаясь языка грифелем карандаша. Спустя час, когда солнце уже янтарилось на горизонте, на желтоватом листе было написано новое стихотворение: «Освещена последняя сосна. Под нею темный кряж пушится. Сейчас погаснет и она. День конченый — не повторится. День кончился. Что было в нём? Не знаю, пролетел, как птица. Он был обыкновенным днём, А всё-таки — не повторится». Ничего не повторится. Ничего.***
Несмотря на то, что Олег считался очень обаятельным, и с лёгкостью становился душой любой компании, он никогда не стремился окружить себя людьми и друзьями. В гимназии он приятельствовал с Володей Курагиным и Мишей Рязановым, позже, в институте, у него появились сразу несколько товарищей, но все они всегда оставались на некотором расстоянии от Меньшикова. Он оберегал собственные границы, и никто не мог проникнуть в его личное пространство. Как-то так получилось, что из всех давних приятелей отношения продлились только с Панфиловым. Наверное, их объединило то, что они оба не стремились привязаться к кому-то и привязать к себе. Олег и Егор могли не общаться месяцами, а потом созвониться или прийти друг к другу в гости без всякого приглашения, и это было абсолютной нормой — никаких обид. Меньшиков всегда казался другим каким-то завершённым, порой даже создавалось впечатление, что ему никогда никто не нужен. При этом Олег никогда не был замкнутым и нелюдимым — совсем наоборот, он мог легко и просто поддержать как беседу со стариками, так и с детьми. Его природное обаяние сразу располагало к себе. Но за этим обаянием, если долго и тщательно присматриваться, никогда не было человеколюбия. Иногда вообще было не разобрать, дурачится Меньшиков или говорит всерьёз, издевается над собеседником или сочувствует ему. Олег прикладывал очень много усилий, чтобы овладеть языками в совершенстве, но многим казалось, что это «дар от рождения, и только». Безусловно, он знал, что не каждый человек способен овладеть иностранным, а уж тем более несколькими, он знал, что имеет талант, но любой талант требует огранки. Многие переводчики прекрасно работают с письменными текстами, но у них хромает произношение, или они не воспринимают иностранную речь на слух. Другие, например, бегло говорят на нескольких языках, но не могут толково использовать их при написании или чтении. Нюансов много. Олег хотел стать совершенством. Он оттачивал не только дикцию, убивал акцент, но и развивал в себе способность превосходно переводить услышанное, написанное, при этом не менее превосходно писать и общаться. Бессонные ночи, проведённые над новой книгой, очередная победа, заставляющая довольно улыбаться — всё это труд, который не был заметен большинству. Что подумали бы его старые школьные и университетские друзья, узнав, что Олег влюбился? Влюбился, как писали классики, до разрыва аорты, вечных терзаний и мучений, до густой темноты в душе и этого горького: «Случилось так, что меня не интересует в жизни ничто: ни политика, ни наука, ни философия, ни забота о будущем счастье людей — для меня вся жизнь заключается только в Вас». Вечный счастливчик, которому, как казалось со стороны, всё давалось легко и без забот, вдруг попал в такую сердечную трагедию. Разве это возможно? Большинство, узнав об этом, испытали бы радость — хоть в чём-то не повезло Олеже! Меньшиков знал, что при должном усердии, он смог бы заполучить почти любого человека. Он умел быть внимательным, обходительным, галантным, весёлым, улыбчивым, обаятельным, романтичным с лёгкими нотками цинизма — словно чай с лимонной цедрой. Вот только никто более не был важен, интересен и привлекателен для Олега. Быть может, это тоже было трагедией — он физически, даже если бы захотел, не мог бы быть с кем-то ещё, чтобы найти утешение на стороне, создать иллюзию необходимости. Сидя в светлой гостиной квартиры Ивана Дмитриевича, ещё хранящей запах его одеколона, Меньшиков думал о том, как же стремительно время. Сколько всего случилось за прошедшие осень и зиму. А сколько ещё будет… Впереди трудные для страны времена, у Олега будет много работы. Ему нужно будет блестяще овладеть немецким, и разобраться, наконец, с исчезновением на Мрачном озере. А ещё понять, что представляет из себя та демоническая сила, что обнаружилась в нём. Сергей не рыдал — выл. Так ему было больно. И сердце Олега невольно сжималось от этих звуков. Он понимал, что поэт сейчас не станет никого слушать — ему нужно принять случившееся, а как с этим жить — уже второй вопрос. Слышать вопли и рыдания, знать, что ничем нельзя не помочь — это требует серьёзных душевных сил. Чтобы немного снять напряжение, капитан подошёл к резному буфету из дуба, открыл дверцу и достал бутылку коньяка, взял один из стаканов, стоящих на металлическом подносе. Выпил. Стало чуть легче. Ноябрь, 1916 год. Отец захворал, слёг с жаром. Находясь в полубреду, он сообщил Олегу, что должен был срочно съездить в небольшую подмосковную деревушку, отдать деньги крестьянину, который недавно смастерил для него прекрасный лакированный шкаф. — Нехорошо задерживаться с этим, — говорил он, мягко сжимая запястье сидящего подле кровати отца Меньшикова. — У него семья, детей кормить надобно. Я уплатил часть, а часть обещал не позднее пятнадцатого числа. Сегодня уже тринадцатое, ах, чёртова болезнь! Поезжай, Олег, вместо меня, отвези деньги-то. — Хорошо, поеду. И поехал. Путь туда занял около трёх часов. Чем дальше студент отъезжал от Москвы, тем грустнее и мрачнее становились пейзажи. Умирающие поместья, словно чувствующие скорое наступление совсем новой, коммунистической жизни, приходили в упадок. Глядя на малограмотных крестьян, мелькающих за окном автомобиля то в одном селении, то в другом, Олег думал, что всему этому надо положить конец. Он много читал из того, что принято было считать «запретной литературой», и всё больше убеждался во мнении, что с Николаем будущего у страны нет. Мало того, что большинство его реформ можно было подвергнуть жёсткой критике, так ещё и затяжная война выпивала все соки из русского народа. Какой смысл в правителе, если он не может прекратить все те интриги, в которые попала Россия, не может её спасти? «Землю — крестьянам, фабрики — рабочим». Было очень много социальных проблем, которые ленивое светское общество считало верхом амфиболичности. Они вызывали в душе Меньшикова протест, как и в душах многих других молодых людей, которые «болели» идеей революции. Но большим злом Олег считал низкую образованность простого сословия, затяжную войну и набожность. Он никогда не спорил с религиозными людьми, равно, как и с буржуями. Кивал, думая о своём, а то и вовсе отворачивался и занимался чем-то прочим. Вызвать его на спор о Боге или политике было невозможно — многие пытались. Олег считал попов шарлатанами, которые обирают народ и задурманивают ему мозги. Неповоротливые, с огромными пузами «служители церкви» были для него всего лишь коммерсантами. Безусловно, он понимал, что есть и те, кто истинно верят в Бога. Эти люди даже в чём-то вызывали уважение — по крайней мере, их заблуждения шли от чистого сердца, а не ради наживы. Но Меньшиков встречал многих людей, которые, прикрываясь религией, творили омерзительные дела, а потом шли и ставили свечку. Например, Нина Задворская, подруга матери. Известная благодетельница и меценатка Москвы имела безупречную светскую репутацию. Она была не слишком богата, но ей нравилось играть роль доброй и милосердной женщины. Её муж, полковник Задворский, считал Нину Дмитриевну святой. Она же имела очень необычные увлечения, и когда супруг отбывал подальше от Москвы, посещала определённые петроградские салоны, о которых было не принято говорить в приличном обществе. Меньшикову поведал об этом отец и строго-настрого запретил рассказывать сие матери. Сам Олег спустя некоторое увидел её в объятиях румяного кадета. Они, полупьяные, заваливались в какую-то дешёвую петербургскую гостиницу. Свои любовные интриги Нина Задворская плела исключительно в Петрограде, где у неё не было связей и близких знакомств. Когда на Пасху или Рождество семейство Задворских вместе с семейством Меньшиковых и ещё несколькими дружественными семьями выбирались в храм, Нина Дмитриевна всегда молилась пуще всех и смотрела так кротко, словно сама только что сошла с иконы. А в разговорах с подругами она резко порицала пороки, грехи, слабости человеческие. И, конечно же, измены. Олег не испытывал к этой даме ничего, кроме отвращения. И его чувства к религии находились где-то рядом с ним. Стоял поздний ноябрьский вечер. Машина, на которой Меньшиков возвращался в Москву, заглохла. Вокруг не было ни души, только голые сучья деревьев и холмы, устеленные золотыми листьями. Ветер свистел так, что закладывало уши. Чёрное небо морщилось, давило, подрагивало. Можно было остаться в автомобиле, но Олег не видел в этом смысла. Он знал, что в сорока минутах оттуда есть станция, где можно нанять извозчика. Оставив водителя с его сломанной машиной, брюнет направился в нужном направлении. Шёл он довольно долго и уже начал мёрзнуть — шапку Меньшиков не очень уважал и зачастую пренебрегал ею даже зимой, поэтому уши его стали красными, как и руки. И вдруг, словно чудище из мрачной сказки, перед взором молодого человека возникла высокая, почерневшая от времени церковь с ржавым накренившимся колоколом. Православный крест удивительно светился, несмотря на полумрак, царящий вокруг. Неизвестно, что за сила заставила тогда Олега войти в это пугающее здание. Внутри было красиво и жутковато одновременно: на круглом куполе и стенах потёрлась роспись, но глаза ангелов были широко распахнуты, и будто бы смотрели в самую душу. Странно было думать, что когда-то здесь звучали монотонные песни молитв, совершались церковные обряды, удушливо пахло ладаном. Холод ноябрьского вечера остался там, в другом мире, посреди голых деревьев и одиноких холмов, посреди запаха влажной осени. А в тишине заброшенной церкви было что-то монументальное и на удивление приятное. Олег прошёлся по всему небольшому помещению. Он стоял у стены и смотрел на огромные синие глаза на стене, когда вдруг тихо заскрипела дверь. Молодой человек медленно повернулся на звук и увидел, как из некогда служебного помещения выходит человек в длинном тёмном одеянии. Это был монах. — Вот ты и пришёл, — сказал он, делая три шага и останавливаясь. — Кто вы такой? — напряжённо и удивлённо спросил Меньшиков. — Ты родился в ноябре. И ноябрь привёл тебя сюда. Всё, как должно быть. Голос монаха звучал спокойно и немного грустно. Седые волосы казались серебристыми, они были прилежно зачёсаны назад. Лицо мужчины было не старым, но уже тронутым морщинами. Серо-голубые глаза смотрели участливо и тоскливо. — Зачем же меня привёл сюда ноябрь? — ухмыльнулся Олег, заинтересованный всей этой околесицей. — Пока не время, не время. Рано, — монах качнул головой. — Когда природа твоя проявится, приходи сюда, и получишь ответы. — Природа? — Приди сюда, и всё успокоится, всё прояснится. — Что вы имеете в виду? Вы говорите загадками, — с лёгким раздражением ответил студент. — И услышал я громкий голос, говорящий на небе: ныне настало спасение и сила и царство Бога нашего и власть Христа Его, потому что низвержен клеветник братий наших, клеветавший на них пред Богом нашим день и ночь. Они победили его кровию Агнца и словом свидетельства своего, и не возлюбили души своей даже до смерти. Итак веселитесь, небеса и обитающие на них! Горе живущим на земле и на море! потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени. Олег внимательно смотрел на монаха. Он чувствовал, что перед ним не фанатик и не безумец. Было в его словах что-то волнующее. Но с какой стати религиозные речи его взволновали? Меньшикову показалось, что он прикоснулся к чему-то великолепному и истинному. — Сейчас ты ещё не знаешь, кто ты, но придёт твоё время. И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним. — Я не… — Но помни, что обратно тебе нет дороги. Сказав это, странный человек повернулся к Олегу спиной и пошёл к двери. — Куда «обратно»? — громко, излишне громко спросил брюнет. Монах остановился. Некоторое время он молчал, а затем слегка повернул голову, но оборачиваться не стал, и Меньшиков видел лишь его профиль. — В рай. И ушёл. Олег порывисто последовал за ним, но, отворив дверь, не увидел там ничего, кроме маленького пустого помещения, провонявшего сыростью. Он порывисто вышел из церкви и направился в сторону станции, пытаясь взять в толк, что же только что произошло. Сердце было не на месте, изо рта струился пар. В ноябрьских сумерках всё кажется немного другим. Наутро, проснувшись в своей тёплой постели, Олег решил, что разум сыграл с ним злую шутку, но при этом молодой человек понимал, что смалодушничал — он никогда не страдал галлюцинациями и не слыл суеверным. Всё было на самом деле. И это ужасно. Ужасно, поскольку за гранью объяснимого. Ужасно, потому что волнительно и будто бы… правильно? Но ведь Олег не верил в Бога, магию и прочие вещи. Значит, нужно было просто не думать обо всём этом.***
Меньшиков вспомнил об этом давнем эпизоде, стоя в залитой мартовским солнечным светом гостиной покойного Ларина. И вдруг всё стало ясно: дабы узнать о своих мистических способностях, он должен вернуться в ту церковь… Очередной залп воя с рыданиями заставили Олега сморгнуть, прогоняя воспоминания. Вернув стакан на поднос, он вышел из гостиной и подошёл к двери, ведущей в спальню Ивана Дмитриевича. Скоро должен приехать дядя Боря — домработница уже позвонила ему и сообщила трагическую новость. Безруков был явно не в том состоянии, чтобы заниматься похоронами, и Олег решил, что не станет даже поднимать этот вопрос — сам всё организует. Мужчина медленно открыл дверь и толкнул её ладонью, но проходить в комнату не стал. Сергей сидел на полу у кровати Ларина и рыдал, уже одичавший, красный, опухший и уставший от слёз. Горе поэта было таким звонким и сердечным, что не растрогаться было невозможно. «Давай я заберу часть твоей боли. Или всю. Я всё выдержу, а ты — нет. Тебе нельзя так страдать», — с нежностью мысленно обратился капитан к Безрукову. Тот, будто прочитав его мысли, в ту же секунду посмотрел на брюнета. Его лицо было перекошено от рыданий, он явно почти ничего не видел, а на виске проступила вена от напряжения. Меньшиков, не услышав брани в свой адрес, медленно прошёл в комнату и опустился на корточки перед мужем. Ничего не говоря, он протянул руку и погладил щёку Серёжи прохладной ладонью, собрал в неё пальцами раскалённые слёзы. — Нужно умыться. Идём, — тихо сказал он. Безруков, беззвучно рыдая и негромко подвывая, отрицательно качнул головой. Олег встал и прошёл в ванную, прилегающую к спальне Ларина, набрал в медный таз воды, взял из шкафа белоснежное свежее полотенце и вернулся к поэту. Поставив ёмкость с водой на пол, он сел рядом с Сергеем и, обмакнув полотенце и отжав его, начал осторожно стирать слёзы с лица Безрукова. Тот вздрогнул от прохлады. Сперва Олег протирал его кожу, а потом стал собирать воду в ладони и умывать Серёжу прямо руками. В какой-то момент тот перестал поскуливать и замер, медленно моргая. Его белки были алыми. — Я остался совсем один. Никому не нужный, — прошептал Сергей страшным шёпотом. Сердце Олега будто проткнули острой булавкой, но он ничего не сказал. Ополоснув руку в тазу, провёл ладонью по ещё пылающему лбу мужа. Тот вдруг перевёл на Меньшикова рассеянный и мутный взгляд. Чем дольше Сергей рассматривал лицо капитана, тем яснее становился его взор. — Отпусти меня, — вдруг сказал он. Голос охрип — ещё бы, так кричал. Сердце Олега будто проткнули сотня булавок. — Ты знаешь ответ. — Так будет лучше для всех. Ты же не глупый человек. Сам поймёшь, — голос Безрукова звучал монотонно, словно он был актёром, который зачитывал неинтересную роль. — Мой ответ не изменится, нет смысла говорить об этом ни завтра, ни через год, — поджав губы, сурово отозвался брюнет. Ну что он может сказать? Самое очевидное? «Я не отпущу тебя, потому что я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю. Безумно, глубоко, всерьёз, по-настоящему, навсегда, до боли, крови, безумия, разрыва? Потому что жить без тебя не могу, дышать не могу, подыхаю и душой, и телом?». Олег даже под пытками не признается Сергею в чувствах. Пусть это не было тайной, пока он не произнёс этих слов, он словно имел какую-то защиту. Картонную, смешную, но, всё же, защиту. Безруков сморгнул и перевёл взгляд на кровать. В белых подушках лежал Ларин. Бледный, мёртвый, улетевший в далёкую страну, из которой нет возврата. — Что ты видел, когда лежал в больнице? — тихо спросил Сергей. — Многое. — Есть что-то там, за порогом смерти? — Есть. Безруков посмотрел на Олега каким-то странным, поблёскивающим взглядом. — Все отправляются на суд и получают то, что заслужили. По крайней мере, я видел… сюжет именно об этом, — добавил капитан, ответив на взгляд. — Значит, есть Бог? — Я не знаю. И сам себе поразился. Не знает? А ведь ещё недавно знал, что нет никакого Бога! — Мне хочется верить, что там не конец, что мы ещё когда-то увидим тех, кого потеряли. Иначе жить вообще не хочется, — с болью выпалил Серёжа. — Там есть какой-то мир, в котором смешиваются причудливые и страшные события, образы, — тише отозвался Олег. — Это всё, что я успел увидеть. — Как интересно… — Возможно, каждый видит что-то своё. — Я знал, что ты не умрёшь. — Правда? — слабо ухмыльнулся Меньшиков. Он был уверен, что жалостливый Серёжа не ждал его кончины, даже испугался, и сидел дрожал, ожидая слов врача, но не мог быть в курсе, что поэт был уверен в положительном исходе. — Хорошо… Были сомнения, но что-то подсказывало, что ты выберешься. Потому что ты попал в свою стихию. Меньшиков изогнул бровь, утопая в пленительном, лихорадочно блестящем серо-голубом взгляде. — В свою стихию… — задумчиво повторил он слова поэта. Хлопнула входная дверь, и послышались твёрдые шаги. На пороге комнаты возник Борис Леонидович. Он стремительно подошёл к кровати и сглотнул, с болью глядя на покойного друга. Чуть позже генерал сказал, что сам всё устроит — возьмёт на себя похороны и поминки. Когда через час из квартиры выносили Ларина, Сергей снова заплакал. По его щекам ползли горячие струйки солёного горя. — Почему ты не можешь оставить меня? Найти кого-то другого? — сквозь слёзы злобно прошипел он, глядя при этом на закрывающуюся входную дверь. Олегу было больно. Как всегда во время подобных реплик. Ему, в принципе, всегда было больно, даже в тишине или звоне смеха. Мучения стали нормой его жизни, её частью. Он посмотрел на Безрукова. — Ты злодей. Ты злой. Ты ужасен, — выпалил Сергей, размазывая слёзы по щекам. «Я уже давно простил тебя за нелюбовь. Прости меня за любовь. Прости», — подумал Олег и ничего не ответил.