Я в глазах твоих утону, можно? Ведь в глазах твоих утонуть — счастье. Подойду и скажу: «Здравствуй, Я люблю тебя». Это сложно… Нет, не сложно, а трудно Очень трудно любить, веришь? Подойду я к обрыву крутому Стану падать, поймать успеешь? Ну, а если уеду — напишешь? Я хочу быть с тобой долго Очень долго… Всю жизнь, понимаешь? Я ответа боюсь, знаешь… Ты ответь мне, но только молча, Ты глазами ответь, любишь? Если да, то тогда обещаю, Что ты самым счастливым будешь. Я любить тебя буду, можно? Даже если нельзя, буду. И всегда я приду на помощь Если будет тебе трудно. ©
Мартовское утро забрезжило светло-розовым светом, заползло в комнату холодными лучами. Один из таких лучей лёг на лицо Олега, и просочился под его подрагивающие ресницы. Тот медленно открыл глаза и тут же ощутил ломоту в теле. Вчерашний день выдался одним из тех ужасающих, кошмарных дней, которые хочется навсегда вычеркнуть из памяти. Но Меньшиков не забудет ни одного его мгновения. К сожалению. Тело вчера тоже достаточно сильно пострадало, прожив невыносимый стресс. Хотелось остаться в постели и никуда не ходить, но служба звала. Олег мог бы позвонить дяде и сказать, что не явится, тот даст отгулы, сколько потребуется, даже если они будут длиться неделями, но Меньшикову хотелось лишний раз побороть себя, пойти против желания отдохнуть. Повернув голову, мужчина увидел мирно спящего Безрукова. Тот лежал на боку, повернувшись к нему лицом и сосал во сне большой палец. Несмотря на то, Серёже было двадцать шесть, в нём ещё осталась та детская мягкость, которая покидает черты большинства людей, когда они становятся старше. Сердце Меньшикова сжалось, когда он посмотрел на плотную щёку поэта. Проведя языком по пересохшим губам, Олег протянул руку и бережно погладил её кончиками пальцев. В эту секунду Безрукова открыл глаза. И сердце капитана сжалось во второй раз. Сергей моргнул, пытаясь понять, что происходит. За ночь он несколько раз просыпался, чтобы приложить лёд к пострадавшим соскам, ополоснуть их холодной водой и смазать мазью. Сейчас он не чувствовал боли. Олег медленно привстал на локте, заставляя поэта внутренне сжаться. Меньшиков всё чаще пугал Серёжу. Огромные неуправляемые чувства, которые Безруков вызывал в чекисте, были ему непонятны. А ещё Олег частенько сильно страдал — это было ясно по его внешнему виду. И даже такой жуткий эгоист как Сергей иногда робел перед такими чувствами, прекращая играть на них и упиваться властью. Вот и сейчас оробел. А Меньшиков медленно навалился на него, прижимая спиной к кровати. Уткнувшись бледным лицом в тёплую шею мужа, он издал протяжный и облегчённый вздох, словно оказался дома после долгого пути. А потом мужчина замер и размяк, просто лёжа на Безрукове и дыша в его шею. Сергей напряжённо пялился в потолок, боясь шелохнуться. И вдруг брюнет нащупал его руку и положил её себе на голову, продолжая опалять жарким дыханием кожу на шее. — Погладь, — голос Меньшикова звучал глухо, что было оправдано его положением. Сергей вздрогнул, но спорить не стал. Ему казались странными подобные просьбы. Или приказы? Неважно. Что хорошего в поглаживаниях по волосам? Безруков принялся осторожно гладить ладонью Олега по блестящим чёрным прядям. Гладил он так, словно на нём был не человек, а тигр, способный в любой момент перегрызть ему глотку. Меньшиков ощутил, как тяжесть и боль, лежащие булыжниками на душе, стали уменьшаться. Прикосновения Сергея и тепло его тела действовали, как настоящее обезболивающее. И Олег подумал, что мог бы всю жизнь вот так пролежать, и ничего ему больше не было бы нужно. В коридоре зазвонил телефон, и Меньшиков нехотя вырвался из неги. Волшебная ладонь Серёжи исчезла. Приподнявшись на локте, мужчина взял руку мужа и трепетно поцеловал внутреннюю сторону кисти, таким образом поблагодарив её за поглаживания. Сергей вздрогнул, когда карий взгляд утонул в его собственном. Сколько же эмоций в нём было! Но самое главное — взор капитана уже не был таким болезненно-мутным, как несколько минут назад. Безрукова поразил эффект от прикосновений к волосам чекиста. Олег встал с кровати, и в эту секунду телефон замолк. Мужчина направился в ванную, чувствуя себя уже не так паршиво и разбито, как при пробуждении. В ванной он разделся и залез под тёплые струи душа. Чтобы окончательно взбодриться, Меньшиков делал воду то холоднее, то горячее, стоя с закрытыми глазами. Тем временем снова раздался звонок. Безруков сполз с кровати и, поправляя сваливающиеся пижамные штаны, вышел в коридор. Звонившим оказался Шорохов. — Как Париж? — спросил тот вместо приветствия. — Чёрт, ты бы хоть позвонил, сообщил, что приехал! — Извини, не до того было — дядя умер, — сказав это, Сергей ощутил острое желание разрыдаться, и посмотрел на себя в зеркало. Веки покраснели, подбородок задрожал. Вот-вот польются градом слёзы. — О, мне жаль. Прими соболезнования… — глухо отозвался Василий. — Спасибо. — Ты помнишь, что сегодня встреча литераторов в поэтическом клубе? Или правильнее спросить «знаешь ли»? — Не знал, — глотая слёзы, Серёжа размазывал их по лицу. — Во сколько? — В два часа. Будешь? — Постараюсь. — Буду ждать. До встречи. — Пока. Положив трубку, Безруков снова посмотрел в зеркало и в ужасе вздрогнул — позади, почти за спиной, стоял Меньшиков. Он был облачён в белый махровый халат, тёмные волосы липли ко лбу, а глаза казались чёрными. — Почему плачешь? — тихо спросил Олег. Его голос был странным, словно он вчера орал до его потери. — Вспомнил дядю… — шмыгнув носом, Серёжа повернулся к мужу. — Кто звонил? — Вася. Сказал, что сегодня в два встреча в клубе. Я пойду… Меньшиков испытал что-то противоречивое. С одной стороны, отпускать Безрукова без надзора опасно. С другой, было необходимо проверить, насколько серьёзно он отнёсся ко вчерашним словам. Было решено приставить к нему Жукова, чтобы тот следил за Сергеем, не выдавая себя. Встреча в клубе — это не богемная тусовка, а, можно сказать, работа Безрукова. — Во сколько начало? — Меньшиков медленно отвернулся и пошёл на кухню. — В два, — Сергей засеменил за ним, как моська за слоном. Олег вытащил из шкафчика турку, пачку с кофе и начал его готовить. Он вдруг подумал, что здорово, что Ивана теперь не будет — они остались вдвоём, без посторонних на территории квартиры. И Меньшикову доставляло наслаждение думать об этом. Они вдвоём… И больше никого… — А кто теперь будет готовить? — спросил поэт, доставая из холодильника остатки вчерашнего обеда. — Ты, — ухмыльнулся брюнет. — Я? Я не умею, — чуть ли не оскорблённо ответил Безруков и уселся за стол. Взяв вилку, он начал уплетать котлеты с отварной картошкой. Меньшиков взял десертную серебряную ложку, снял с сахарницы на кривых ножках стеклянную круглую крышку и зачерпнул белого песка. Насыпав его в кружку, он ловко подхватил с плиты турку и вылил в сахар булькающий тёмно-коричневый напиток, от которого голова шла кругом — безумно ароматно. Водрузив чашку из чёрного стекла на блюдце, мужчина сел напротив Безрукова и сделал глоток потрясающего кофе. Серёжа, сидящий с набитыми щеками и подозрительно смотрящий на капитана, вызвал в душе того прилив нежности. — У тебя такой отменный аппетит, — блеснул глазами Олег. — Я бы спросил, не беременный ты… Сергей закашлялся, делаясь пунцовым. — …но сие невозможно. Увы. Поэт склонил голову набок. Схватив стоящий на столе стакан с водой, оставшийся тут с ночи, он сделал глоток и с трудом проглотил то, что было во рту. Сергей вообще не понимал, как Олег может думать о таких дикостях, он ведь уже не единожды говорил ему что-то подобное… — Найму кого-нибудь, будет приходить три раза в неделю убирать и еду готовить, — добавил Меньшиков и сделал ещё один глоток кофе. Постепенно силы возвращались. Но прикосновения Серёжи были более действенны, чем кофе. — Слушай, я кое-что никак не пойму, — сказал Безруков, торопясь сменить тему беременности. Олег слегка вскинул брови. — Амфитеатров дал мне часы, и я действительно оказался далеко, просто по щелчку. Получается, это правда была магия? А? — озадаченно посмотрев на Меньшикова, Безруков впился зубами в длинный эклер. Капитан уставился на губы Сергея, на которых тут же образовался заварной крем. Серёжа активно задвигал щеками, нервно поедая сладость. Угол губ брюнета дёрнулся от такого зрелища. — Может и не магия, но точно что-то… особенное, — тихо ответил он. — И ты так спокоен! — Мистическое уже давно просочилось в нашу жизнь, игнорировать это глупо. Как и удивляться. — Но кому понадобилось всё это проворачивать? — и снова Сергей набил полные щёки. — Твоему дружку, — злобно улыбнулся Олег. Безруков округлил глаза, на миг переставая жевать. — Весхесу. — Ах он сука! — загорланил поэт прямо с едой во рту и ударил кулаком по столу. — Я его убью! Своими собственными руками! Мразь, хотевшая лишить меня моего таланта! Сукин сын! В душе Безрукова поднялась чёрная волна ненависти. — Не получится. Я уже убил его, — Олег следил за сценой Сергея так, как пантера смотрит на добычу перед прыжком. — Убил его? Как? Как ты мог убить не человека? — в серо-голубых глазах Серёжи застыл ужас, смешанный с неподдельным интересом. — Ты ведь считаешь меня монстром… Кем-то, наделённым тёмной силой, прямо как в средневековых сказках. Ну вот и подумай, как я его убил, — ухмыльнулся Меньшиков и, пристально глядя в глаза мужа, глотнул ещё кофе. Сергей приоткрыл рот от удивления и выронил эклер. Потустороннее не только пугало, но и манило поэта, и в эти секунды он не знал, что хочет больше: убежать прочь или завалить чекиста вопросами. — Я надеюсь, что мне не придётся снова разыскивать тебя по всей Москве. И если после своего собрания в клубе ты не пойдёшь сразу же домой, то очень пожалеешь. А чем будешь расплачиваться, я сказал вчера, и сегодня ничего не изменилось. Один неверный шаг — все забудут о тебе, как о поэте, — Олег встал, мрачно глядя на Безрукова. — Хорошо уяснил? — Х-хорошо, — испуганно пробормотал тот. — Надеюсь, — не удержавшись, капитан протянул руку и погладил щёку Серёжи, на которой осталась капля крема. Сергей вздрогнул от прикосновения. Встреча. Осенний день выдался солнечным. Солнце не грело, но заливало московские улицы тёплой позолотой. По бледно-голубому небу плыли пухлые облака, подгоняемые холодным ветром. Меньшиков стоял рядом с концертным залом имени Чайковского и смеялся, слушая россказни Панфилова. Тот недавно попал в идиотскую ситуацию — когда он приехал в маленький сибирский городок, его приняли за председателя сельсовета, который вот-вот должен был появиться. — Может, зайдём? — спросил вдруг Егор, бросая взгляд на пёструю афишу. — Все самые маститые поэты Москвы… Олег никогда не был особенным фанатом поэзии. Безусловно, были стихи, которые трогали его душу, многие он переводил на испанский, английский и французский чисто для того, чтобы натренировать своё умение, но никогда не посещал концерты современников. — Билетов, поди, уже нет, — поднявшийся ветер трепал волосы переводчика. Он стоял в расстёгнутом чёрном пальто, и во всём его облике читалась свобода и приятная небрежность. Мимо по рельсам проскользнул весёлый зелёный трамвайчик, и в его начищенных стёклах отразилось золото вечернего солнца. — Ну нет так нет! Идём, узнаем, — бодро сказал Панфилов. И они прошли в концертный зал. Судьба? Как знать, но кассирша заявила, что как раз осталось два билета. И мужчины спустя двадцать минут уже сидели в зале. Большинство выступающих не вызвали в душе Меньшикова ничего особенного. Были талантливые стихи, были не очень… Ноздри ласкал аромат хороших сигар — в самом начале концерта ведущий сообщил, что в зале можно курить. И вдруг объявили «лучшего поэта России Сергея Безрукова». Олег подумал, что это и есть сын друга дяди Бори, которого он никогда не видел. Но не успел Меньшиков как-либо развить эту мысль, как на сцену легко выбежал молодой человек. Он был облачён в чёрный, с синим отливом пиджак, под которым виднелась белая рубашка, и серые брюки. На шее красовался синий бант, на ногах — штиблеты нариман. Модник. В ушах Олега зашумело, руки стали влажными. От стоящего на сцене буквально неслась к нему, впитываясь в его сердце, бешеная энергетика. Ах, эта широкая улыбка, эти блестящие серо-голубые глаза! Во рту Меньшикова образовалась пустыня Сахара. Он медленно подался вперёд, пристально глядя на Серёжу, словно не веря своим глазам. Сердце было готово расколоть грудную клетку, глаза лихорадочно блестели. Безруков ещё не произнёс ни одного слова, а Олег уже полностью пропал. Русые волосы спадали на лоб, и были очень непослушными. Сложен Сергей был для Олега идеально — было, за что «подержаться», в его теле ощущалась какая-то сочность. Именно так подумал Меньшиков: «Сочный». И вдруг тот взмахнул рукой, сжатой в кулак, и начал читать. Брюнету показалось, что он оглох, так прекрасно, так невыразимо шикарно читал поэт свои стихи! Большинство авторов декламировали совсем невыразительно или протяжно, растягивая гласные, а этот… О, он мог бы стать великолепным актёром! — Чёрный бархатный шмель, золотое оплечье, Заунывно гудящий певучей струной, Ты зачем залетаешь в жилье человечье И как будто тоскуешь со мной? За окном свет и зной, подоконники ярки, Безмятежны и жарки последние дни, Полетай, погуди — и в засохшей татарке, На подушечке красной, усни. Не дано тебе знать человеческой думы, Что давно опустели поля, Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый Золотого сухого шмеля! Когда Безруков замолчал, Олег нервно сглотнул. Зал заполнился оглушительными аплодисментами. Мужчина дрожащими руками вытащил из кармана брюк сигареты и спички, закурил. Он успел затянуться лишь два раза, неотрывно глядя на Серёжу, как тот продолжил читать свои стихи. Сердце Меньшикова, заколотившееся в первую же секунду, как только переводчик увидел поэта, болезненно и ласково трепетало в груди. — Клён ты мой опавший, клён заледенелый, Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой? Или что увидел? Или что услышал? Словно за деревню погулять ты вышел. И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу, Утонул в сугробе, приморозил ногу. Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий, Не дойду до дома с дружеской попойки. Там вон встретил вербу, там сосну приметил, Распевал им песни под метель о лете. Сам себе казался я таким же клёном, Только не опавшим, а вовсю зелёным. И, утратив скромность, одуревши в доску, Как жену чужую, обнимал берёзку. Каждое слово — выстрел в сердце. Олег обвёл собравшихся невидящим взглядом, не понимая, как они могут так спокойно сидеть?! Почему не бросаются к нему с криками, что он — самое лучшее творение Господа? Что он прекрасен, идеален… Запах палёного заставил Егора пихнуть Меньшикова локтем. — У тебя пепел на штанах, — шепнул тот. — Что с тобой? Жизнь разделилась на «до» и «после».***
Сергея встретили тепло. Как-никак, он давно не появлялся в клубе, многие коллеги успели по нему соскучиться. Шорохов с улыбкой сообщил, что теперь они с Всеволодом живут вместе, пригласил в гости. Позже председатель представил собравшимся новых молодых авторов, которые смотрели на Серёжу с благоговением и все, как один, попросили у него автографы. «Клубом» место, где собирались поэты и писатели, называлось неофициально. Официально оно звучало как Совлитсоюз, и не так давно его директором был назначен Илья Ильич Виноградов. Он был сотрудником ЛИТО (Литературного отдела Наркомпроса), ввиду чего политическое влияние на его участников стало ещё сильнее. За последние месяцы многие писатели и поэты были арестованы, и между оставшимися на плаву ходил слушок, что во многом это заслуга Виноградова, который всегда держал руку на пульсе и был не столько творческой личностью, сколько кремлёвским ставленником. Слушок этот не вызывал ничего, кроме волнения — никому не хотелось стать гонимым и оказаться в лагере. Безруков чувствовал какую-то особенную теплоту в глазах старых знакомых, и не сразу понял, в чём дело. Но вскоре Шорохов всё объяснил. Когда они прогуливались между белых колонн по широкому театральному холлу, он сказал: — Так ты теперь вообще на вершине… — В каком смысле? — Серёжа рассеянно посмотрел на друга. — Ну как… Все газеты трубили о том, кто занял кресло Генерального комиссара госбезопасности, — улыбнулся Василий. — А, это… Чёрт, выходит, что так, — Безруков пожал плечами. — Неужто ты не понимаешь, что ты теперь просто неуязвим. Одно твоё слово, и… — С трудом понимаю, — признался Сергей, задумчиво обнимая одну из колонн. — Зато теперь ясно, почему все так на меня глазеют. Будто благодетеля какого увидели… — Ладно, а что там, в Париже? — глаза Шорохова заинтересованно блеснули. — Тихо, спокойно. У нас жизнь ключом бьёт, а у них… Скучно? Уныло, да! — Еду пробовал? — Жульен вкусный. Прям как наша запеканка. — А ещё? — Остальное мне не очень понравилось. — Многие из Европы приезжают в восторге, а ты, — Вася махнул рукой и хохотнул. — А я по берёзкам нашим соскучился, по Москве родной. У нас всегда борьба какая-то, жизнь кипит и бурлит, а там сыто, спокойно и буржуазно, — ухмыльнулся Безруков. — Сергей Витальевич! — громкий голос рассёк сонную тишину пустого холла. Серёжа отлепился от колонны и повернулся. К нему спешил Виноградов, широко улыбаясь. Он и раньше общался с поэтом довольно приветливо, но сейчас переплюнул самого себя, сверкая от радости, как начищенный червонец. Казалось, он сейчас кинется обнимать Безрукова. Но нет — он просто пожал его тёплую ладонь. — Очень рад, поздравляю! — торжественно произнёс он. — С чем же? — невольно улыбнулся Сергей. — С новой должностью вашего дорогого родственника, конечно! — А… — Ввиду этого мне хотелось бы предложить вам устроить ваши сольные концерты здесь, в Москве, в Ленинграде… Да и в любых городах — где только захотите! — Правда? — широко улыбнулся Безруков, всматриваясь в глаза директора. — Конечно! — Здорово! Мне нравится ваша идея! — Обдумайте всё, и сообщите, как, где и когда хотите выступать, остальные хлопоты я возьму на себя, — Илья Ильич любезно склонил голову, улыбаясь. — Да, конечно, я… сообщу, — с энтузиазмом ответил Серёжа. — Спасибо! Тогда до скорого! — снова пожав руку поэту, он поспешил прочь. Безруков и Шорохов прошли в зал, где вот-вот должно было начаться собрание. — А вы слышали, что стало с Гуйдербергом? — подал голос высоченный и здоровенный мужчина с густыми бровями. Его звали Степаном Конкиным, и он сочинял сатирические произведения, которые Сергей считал совершенно бездарными. Впрочем, не он один. — Что же? — пробасил рыжебородый громила Леонид Зубов, сидящий, широко расставив ноги. Он был представителем крестьянской поэзии и напоминал не литератора, а обычного деревенского мужика из николаевской эпохи. — Арестовали. Прямо в ресторане «Глинский». Взяли под белы рученьки, и… — Конкин закончил свою речь свистом. — За что его арестовали? — напряжённо спросила поэтесса Марта Седовская, хмуро взирая на сатирика. — Поговаривают, у него дома под половицами цацки были заныканы графские, — таинственным голосом ответил тот и подмигнул. Сергей прикрыл глаза, откидываясь на спинку кресла, обшитого алым бархатом. Всегда, когда Конкин и Зубов оказывались рядом, сплетни лились рекой. Они были закадычными дружками, которые то ссорились, то мирились, и никто уже не обращал внимания на их вражду, резко сменяющуюся «Мы друзья навек». Память унесла Серёжу в один тёмный зимний вечер. Ему было лет пятнадцать. Он сидел в актовом зале плохо отапливаемой школы, смотрел спектакль девятиклассников, а за окнами тихо падал сказочный белый снег. И не было тогда никакой другой радости, кроме этих смешных самодельных костюмов на ребятах на сцене и таинственной темноты за окном. Тогда казалось, что в мире столько всего далёкого, волшебного, странного. Где-то мерцает над входной подъездной дверью лампочка, и жёлтый свет то гаснет, то загорается. Где-то по тихой улочке идёт человек во всём чёрном и растворяется в темноте. Где-то скрипят качели, одинокие и забытые всеми до поры, до весны. И нет никакого другого счастья, кроме понимания, что всё-всё ещё впереди, что будет и хорошее, и плохое, а тебе всего лишь пятнадцать. Для Вселенной пятнадцать — это ничто. Открыты все двери, ждут все дороги, манят и шуршат все океаны. Хочешь — бросайся в любой омут, но только память сердца сбереги и чистоту души на замарай. Воодушевление и приятное сладкое вдохновение окутывали всё существо. И тихо падал за окнами снег, и думалось: «Всё ещё будет». И ведь было. Но тот день в актовом зале почему-то запомнился особенно, а ведь особенными считаются далеко не все дни. Казалось, выскочи тогда из школы на мороз, как таинственные тени другой, тайной Москвы, покажутся на каменных стенах и на белом покрывале декабря. — Что с тобой? — шепнул Шорохов. Безруков открыл глаза и сел ровнее. На сцене уже находился председатель Сидоров. Гвалт стих, все слушали вступительную речь невзрачного и кажущегося вечно больным Ивана Васильевича. Сергей качнул головой, мельком глянув на друга и посмотрел в окно. Высокое, от потолка и почти до пола, и за ним звенит капелью мартовский день, рассеянное солнце навевает воспоминания о школьных уроках литературы. Как жаль, что больше их никогда не будет. Серёжа почувствовал слезу, текущую по щеке, и быстро стёр её пальцем. Он подумал о том, что стал ещё ранимее после смерти дяди. И булавка снова уколола сердце. А ведь тогда, в тот зимний вечер, когда где-то над подъездной дверью мерцала лампочка, он был ещё жив… И многое было впереди.