Когда выпал снег

Моя последняя любовь Заплаканная, нервная. Моя последняя любовь, Ты - первая. Над пустотою прежних дней И над ночной загадкою Звездой единственной моей Рассветною, закатною. Над пустотою прежних дней И над ночной загадкою Звездой единственной моей.. Гори, даруй светлейший свет, Он дней моих соцветие, Моложе на бесчётность лет И старше на столетия. Моя последняя любовь И светлая и чёрная, Проигранный последний бой, Надежда обречённая. Моя последняя любовь Отчаянная, верная. Моя последняя любовь, Ты - первая. Гори, даруй светлейший свет, Он дней моих соцветие, Моложе на бесчётность лет И старше на столетия. Ну, а потом что там-нибудь.. Ни убыло, а прибыло, И освещает долгий путь, Была, на долю выпала Моя последняя любовь Отчаянная, верная Моя последняя любовь, Ты - первая... (с)

Казалось, Меньшиков заслонил собой солнце, и мартовское утро с рассеянным светом превратилось в глубокую чёрно-синюю ночь. Олег уже приблизился к лавочке, когда Сергей встал, понимая, что тот опять может сотворить нечто ужасное. — Какого чёрта? — прошипел капитан. И в этом вопросе, пропитанном ядом, словно было собрано всё его негодование, вся желчь, успевшая скопиться за эти несколько секунд. — Товарищ Амфитеатров пришёл извиниться за то, что произошло, — ответил Безруков, начиная волноваться. Выражение лица супруга ему совершенно не нравилось. — О, как это мило с его стороны, — саркастично произнёс Меньшиков, вперив жуткий поблёскивающий взгляд в сидящего Андрея. — Может, на чай его пригласишь? — Я… — начал было Сергей. — Ты без шапки и без носков. Какого чёрта?! — откровенно вспыхнул Олег, грубо хватая пальто на груди поэта и сжимая его в кулаке, но при этом продолжая смотреть на Амфитеатрова. В эти секунды ему было жаль, что простые смертные защищены какими-то там силами — так хотелось превратить эту скотину в пепел! Безрукову стало стыдно перед писателем. «Что я, маленький, что ли?!», — внутренне взбунтовался он. — Вы уж извините, что так вышло. Я уже сообщил Сергею, что произошла какая-то дьявольщина, — сказал Амфитеатров, вставая с лавочки и устало глядя на Олега. — Мною руководили некие… силы. Звучит безумно, но… это так. — Извинились? Всего хорошего, — холодно отчеканил Меньшиков, и, с силой сжав плечо Безрукова, толкнул его к дому. Сергей затравленно и недовольно посмотрел на брюнета. Взгляд тёмных глаз был настолько обжигающим, что пришлось молча подчиниться. В подъезде Олег продолжил высказывать всё, что думает по поводу увиденного. — Почему я должен тащить тебя домой? Кто тебе разрешал выходить, вообще?! — Хватит… — Ведёшь себя, как последняя блядь! Видел бы ты себя… Всё никак не нафлиртуешься? — каждое слово было не произнесено, а выплюнуто вместе с ядом. — Я не флиртовал… — Хватит врать! — сказав это, Олег грубо запихнул Сергея в кабину лифта. — Под замок тебя, в подвал. Там тебе самое место. — Не посмеешь! — вспыхнул Серёжа, которому стало дурно от одной только мысли о подобном. — Да ну? Прям-таки и не посмею? — плотоядно ухмыльнулся Меньшиков, но глаза его оставались ожесточёнными и колючими. А ведь Безруков понимал — посмеет. Он всё больше убеждался, что «дражайший супруг» способен абсолютно на всё. У него нет никакого понимания границ, а если есть, то свои собственные. Поэтому Сергей счёл лучшим просто промолчать. В квартире было на удивление прохладно. «Но с чего бы? Или мне просто кажется?», — рассеянно подумал Безруков. Сняв пальто и обувь, он прошёл на кухню и поставил чайник. Зажечь спичку удалось только с третьего раза. Меньшиков возник в дверном проёме, словно мрачное изваяние. — Ты не будешь выходить из дома без моего разрешения. Это понятно? — холодно сказал он. — Понятно, — стоя у плиты и глядя на чайник, Серёжа скрестил на груди руки, дав себе слово не психовать. Он прекрасно помнил слова капитана о том, что в случае очередной ошибки он будет расплачиваться поэзией. — Надеяться на твоё честное слово не приходится, значит, мне придётся тебя запирать. — Не жизнь, а сказка, — пробормотал Безруков. — Что-что? — Ничего. Всё чудесно. — Ты сам делаешь себя несчастным, — помолчав, всё так же холодно заявил Меньшиков. Сергей чуть не рухнул от таких слов. Медленно повернувшись к брюнету, он с возмущением и недовольством уставился в его бледное лицо. — Я?! — Ты, — изогнув бровь, жёстко отрезал Олег. — То есть, это я выхватил тебя где-то в городе? Я запугивал тебя до чёртиков? Я придумал себе сказочку о том, что без тебя мне не жить? Я попросил дядю поженить нас, наплевав на твоё мнение?! — с каждым словом поэт закипал всё сильнее, его плотные щёки покрылись румянцем. Меньшикова задел только один из вопросов. Опасно блеснув глазами, он негромко, чуть склонив голову набок, отчеканил: — Придумывать и жить в фантазиях свойственно тебе, а не мне. Сергею, конечно, было комфортнее думать, что его муженёк сумасшедший или человек, который выдумал эту безумную любовь, чем то, что тот действительно способен испытывать всё это. Одна только мысль о том, что чувства Олега совершенно правдивы и реальны, заставляла Безрукова испытывать стыд и ужас. — Какая разница? Ты говоришь, что я виноват в своём несчастье! — заорал Сергей. — Ты, — спокойно кивнул Олег. — Да как ты сме… — Если бы ты смирился, если бы осознал, что твоя счастливая жизнь возможна только со мной, то всё бы было иначе. Ты бы перестал страдать. У тебя было достаточно времени убедиться, что полноценно жить ты способен лишь когда я рядом. Твой дядя был совершенно прав — дурная компания и больная страсть к азартным играм прервали бы твою жизнь довольно рано, — от совершенно спокойного голоса мужчины веяло арктическим холодом. — Замолчи! — Сергей схватился за щёки, с ужасом глядя на Олега, словно тот на его глазах начал превращаться в чудище с рогами и копытами. — Правду слушать больно, я знаю, — ухмыльнулся Меньшиков. Этой правдой его Серёжа кормит с завидным постоянством, с садистским наслаждением. Кому как не Олегу знать, что такое правда и какова её цена? Засвистел чайник, требуя внимания, но Безруков и Меньшиков смотрели друг на друга, не удовлетворяя его потребности. — Какая разница, до чего меня бы довели карты и компании? Это моя жизнь! И никто не смеет ею распоряжаться! — голос Серёжи подрагивал от внутренней неуверенности и напряжения. — Ты заблуждаешься. Прав тот, у кого сила. — Я не желаю больше тебя слушать! — завопил Сергей и ринулся к двери, надеясь, что Меньшиков отойдёт в сторону и даст ему пройти, но тот грубо схватил его за руки и толкнул к столу, тут же наваливаясь сзади, припечатывая Безрукова грудью к столешнице. — А придётся, потому что кроме меня у тебя никого нет, — прошептал Олег ему на ухо и недобро улыбнулся. Волосы спадали на глаза и его бледное лицо было холстом, на котором были запечатлены жестокость и уверенность. — Замолчи… — услышанное больно кольнуло сердце, в глазах мгновенно защипало. — И никогда не будет. Так что заткнись, Серёженька. Заткнись и слушай, — добавил капитан и, отстранившись от супруга, начал срывать с него свитер. Отбросив его в сторону, он разобрался с брюками и бельём поэта, спустив их до щиколоток. Безруков попытался проглотить слёзы, но они не стали слушаться, и покатились по щекам. В правде, которую высказал ему Олег, был весь ужас неизбежности и реальности, от которой хотелось сбежать. У него действительно больше никого нет. И понимание, что всё это — отныне его жизнь и центр вселенной, обрушилось ледяным ливнем. Хотелось заорать и завыть от темноты этой полнейшей безысходности. Душевная смута поглотила Серёжу, и он пропустил тот момент, когда к его анусу подобрались влажные пальцы Олега. Тот уже стоял со спущенными штанами и, одной рукой надавливая на лопатки Безрукова, второй начал разрабатывать его дырку. Делал он это грубо и резко, причиняя боль. — Ну на кой чёрт ты так смеялся, Серёжа, м? Зачем? По поклонникам соскучился, да? — активно орудуя двумя пальцами в анусе Сергея, злобно спрашивал Меньшиков. Тот постанывал от боли, жмурясь. Услышанное удивило его, ведь тема разговора давно уже пошла дальше, а Олег, стало быть, всё думал и думал об увиденном на лавке. Эта ревность вызвала в душе Безрукова приступ ужаса. Ну неужели можно всерьёз так ревновать к обычной беседе? — Я тебя спрашиваю! — рявкнул Меньшиков, быстро перемещая руку со спины поэта на его волосы и сжимая их на макушке в кулак. — Я просто смеялся! — сквозь слёзы выпалил Безруков, жмурясь от боли в голове и хватаясь за стол. Что-то упало на пол и разбилось. «Кружка», — промелькнуло в мозгу. — Нет, ты смеялся, как жаждущая внимания блядь! — с ненавистью выплюнул брюнет и, сжимая волосы мужа в кулаке, дёрнул его голову назад, заставляя того с хрипом прогнуться. Вытащив пальцы второй руки из ануса Сергея, Олег взял свой член и, приставив его к отверстию, рывком вогнал во всю длину. Серёжа вскрикнул. Его лицо и напряжённая шея были красными, а Меньшиков крепко держал его за волосы, начиная быстро двигать бёдрами. Поэт тут же утонул в болезненных ощущениях. Хрипя, он ревел, не в силах разлепить зажмуренные глаза. Ему казалось, что член Олега просто разорвёт ему всё внутри — так резко и грубо тот трахал его. Меньшиков хищно блестел глазами, его губы подрагивали, волосы липли ко лбу, но движения были отточенными и невероятно быстрыми. Он вколачивал Безрукова в стол, рвано выдыхая. В какой-то момент брюнет отпустил голову Сергея и, схватив его руки, завёл их ему за спину. Скрестил и крепко сжал чуть выше запястий. Прикованный к столу Серёжа оказался в абсолютно беззащитной позе. Вжимаясь грудью и животом в стол, он слышал бешеные шлепки, а мощное проникновение, доселе приносившее только боль, стало дарить приятные тёплые ощущения, ведь толстая головка члена таранила простату. С губ сорвался не столько болезненный, сколько сладострастный стон. Скорость и сила проникновения были такими сильными, что оба содрогались от соития. Сергей почувствовал, как его орган твердеет и упирается в дерево стола. Его руки были заведены назад и крепко удержаны, и всё это прекрасно гармонировало с его душевной безысходностью, а в голове так и звучали слова Меньшикова: «У тебя никого нет, кроме меня. И никогда не будет». — Что же ты не смеёшься? Как там смеялся… — находясь на грани оргазма, тихо прорычал Олег. Узко, влажно, жарко, невыносимо сладко. Низ живота мужчины свело узлом, обещающим бурную разрядку, по телу пошла мелкая дрожь. Толчки стали короче и ещё быстрее. Лицо Меньшикова исказила судорога оргазма и, не переставая держать руки Сергея за спиной и бешено трахать его, он принялся заполнять его спермой, тягуче постанывая. Ощутив в себе семя, Безруков до крови закусил нижнюю губу и забился в конвульсиях оргазма, отчаянно жмурясь. Его собственная сперма летела на пол, слегка пачкая стол. Он вскричал так, словно получил глубокое ножевое ранение. Серёже казалось, что член проткнёт его насквозь, и ему ничего не оставалось, кроме как отдаться этим ощущениям, поплыть на них, как на облаках. Меньшиков сделал последний мощный толчок и медленно отпустил руки Сергея. Тяжело дыша, мужчина двинул бёдрами. Член вывалился из ануса вместе с белыми сгустками. Разрядка отчасти сняла ярость и ревность Олега. Теперь ему захотелось выкурить сигарету и… зацеловать Безрукова. Повернув голову на отчаянное пыхтение, он увидел, что чайник всё так же стоит на огне. И впрямь, куда ему деться? Подойдя к плите, Меньшиков выключил газ и посмотрел на Сергея. Тот был шикарен: со спущенными штанами, прижатый головой, грудью и животом к столу, с растраханной задницей, из которой сочилась сперма… Безруков пришёл в себя не сразу. Медленно оторвавшись от столешницы, он ощутил лёгкое головокружение. Зад нещадно болел, глаза щипало от слёз. Дрожащими руками натянув бельё с брюками, Сергей, тупо глядя в окно, застегнул ширинку. В мозгу стоял густой туман, все мысли блаженно растянулись на воображаемых тёплых и мягких перинах. Поэт отвёл взгляд от мартовского окна и заметил на полу бело-синие осколки чашки. Сев на корточки, он собрал их и выбросил в мусорное ведро. Растерянно проведя ладонью по волосам, что торчали во все стороны, Серёжа пошёл в комнату, испытывая острое желание прилечь. Но проходя мимо ванной, он вздрогнул, заметив краем глазом нечто тёмное, лежащее на полу. Повернувшись, Безруков увидел Олега, который в его понимании уже давненько стал «чем-то чёрным». Тот сидел на полу, широко разведя выпрямленные ноги. Он был облачён только в белые домашние штаны, которые эффектно обтягивали нижнюю часть его стройной фигуры. Волосы и грудь капитана были влажными — он явно недавно вышел из душа. Безруков вспомнил, как в самом начале отношений уже видел Олега точно в такой же позе. И тоже в ванной. Испытывая странное ощущение, он замер, желая уйти, но не уходя. Между ног мужчины как и тогда стояла пепельница. Лениво сбросив в неё серебристый пепел, Меньшиков поднёс сигарету к губам и повернулся к Серёже. Сердце того отчего-то ёкнуло. Лицо брюнета скрыл сероватый дым. И даже сквозь него Безруков ощущал пристальный взгляд. Он вспомнил, как тогда просил Олега отпустить его. Несмотря на то, что Меньшиков уже не раз требовал от поэта смирения со своей долей, тот не мог распрощаться с надеждой, что когда-то всё это надоест капитану. Ну не может же человек вечно терпеть рядом с собой того, кто его совсем не любит и мечтает сбежать? Безрукову было страшно, жутко и невыносимо даже допустить возможность, что это помешательство Олега навсегда. Называть капитана безумцем было отчасти приятно — это тоже обнадёживало. Что угодно, только не искренняя любовь! Что угодно, только не любовь до гроба! — Когда-нибудь ты поймёшь, насколько ошибаешься, — голос Серёжи подрагивал. — В чём же? — отняв сигарету от губ, Олег выдохнул дым в сторону. — Во всём, что касается меня… — Твоя проблема в том, что ты предпочитаешь реальности фантазии, — отвернувшись, Меньшиков приник влажной макушкой к кафельной стене. — Но ничего, мне и это в тебе очень нравится. Он хотел бы сказать «я и это в тебе люблю», но на подобные признания было наложено табу. — Что значит «предпочитаю фантазии»? — слегка нахмурился Безруков, взгляд которого после оргазма всё ещё оставался мутным. — Тебе хочется верить, что я безумен. Тебе хочется верить, что ты ещё освободишься. Тебе хочется верить, что я отпущу тебя. Тебе хочется верить, что ты очень нужен своим приятелям и литературной братии… Последние слова обожгли сердце Сергея, как рой ос. Словно предвидя это, брюнет затянулся, выпустил дым носом и продолжил, глядя в стену перед собой: — Ты гениальный поэт, ты и сам это знаешь. Твои стихи обожают и будут читать через сто лет. Но по большому счёту ты никому из своих приятелей не нужен, потому что у каждого своя жизнь, и у них всегда есть кто-то ближе, чем ты. Всегда. Серёжа сглотнул, во все глаза глядя на Меньшикова. — Ты сейчас подумаешь, что я говорю это, чтобы причинить тебе боль, унизить, но это не так. Я пытаюсь донести до тебя, что это не я заблуждаюсь, а ты. Это не я живу в иллюзиях, а ты, — палец ловко стукнул по сигарете, и с неё посыпались в пепельницу серебристые искры. — Тебя любят все, значит, не любит никто. Это был шах и мат. Душу Серёжи словно сковали раскалённые тиски. Каждое слово — ножевое ранение. Он, привыкший причинять боль словами, теперь ощущал на себе своё же оружие. — Откуда тебе знать, что чувствуют мои друзья?! Они меня любят! — руки Сергея дрожали, в горле образовался ком. — Это всё очевидные вещи, — ответил брюнет, не глядя на поэта и вальяжно затягиваясь. — Выйди отсюда! — Серёжа прошёл в ванную и, дрожа от боли и обиды, указал мужу на дверь. — Я буду мыться! — Что я там не видел? Мойся, — Меньшиков оставил сигарету в пепельнице и слегка ухмыльнулся. Не выдержав такого поведения, Безруков схватил пепельницу и швырнул её в стену. Та попала в зеркало, которое разлетелось по ванной и рассыпалось на пол и в раковину, как брызги шампанского. — Выйди! — проорал красный, как варёный астраханский рак, Сергей. — Опять истерика… — покачав головой, Олег медленно встал и протянул мужу руку. — Успокойся. Какой же ты ранимый… — Выйди, иначе я перережу себе горло! — выпалил поэт, хватая из раковины большой осколок зеркала и прикладывая его к своей шее. Взгляд был влажным и мутным от обиды и фейерверка эмоций. — Не перережешь, — чуть улыбнулся Олег. — Но можешь пораниться. Опусти осколок. — Нет! Я правда… правда это сделаю! — Безруков тяжело дышал. — Тот, кто делает, не говорит об этом. Просто берёт, и… режется, — негромко ответил Меньшиков. Заметив на полу блестящий осколок, он поднял его и, медленно выпрямившись, приложил острый угол прямо к тому самому шраму на сердце. Пристально глядя в глаза супруга гипнотическим взглядом, он начал делать порез, ведя осколком ровно по линии ранения. На коже тут же проступила кровь и, словно алая акварель, начала стекать по груди мужчины вниз. На лице Меньшикова не дрогнул ни один мускул. Сергей ужаснулся, по спине пробежал холодок, волосы на макушке зашевелились. Опешив, он выронил свой осколок, переводя перепуганный взгляд с груди Олега на его лицо, и обратно. Меньшиков завершил новый разрез там же, где заканчивался шрам. Кровь жутковато контрастировала с его светлой кожей. В голове Олега возникла странная мысль… Что, если вырезать себе сердце? Может, это убедит Серёжу в глубине и естественности его чувств? Или лишит ежедневной боли? Как это — держать в руке ещё бьющееся горячее сердце? Должно быть, волнующе… В кофейных глазах мелькнуло нечто совершенно необузданное. Сергей сглотнул и шагнул было к Меньшикову, чтобы встряхнуть его и затрубить, что он истекает кровью, как ногу пронзила адская боль. Заорав, Серёжа согнул её и посмотрел вниз: из стопы торчал осколок зеркала. На кафель капала кровь. — Ну и что ты натворил? — нахмурился Олег. Не обращая внимания на собственную свежую рану, он бросил осколок в раковину и подошёл к Безрукову. Надавив на его плечи, он усадил мужа на бортик ванны и осторожно вытащил кусочек зеркала из стопы. Сергей заорал, обливаясь слезами боли. Меньшиков отправил и этот осколок в раковину, затем открыл аптечку и достал всё необходимое, чтобы оказать поэту первую помощь. Скоро с этим было покончено, и нога Серёжи была надёжно и бережно перебинтована. — И себе сделай, у тебя уже все штаны в крови, — слабо сказал Безруков, находясь в шоке от того, как стойко Олег сносит боль. Кровь уже пропитывала его белые штаны, и это было жуткое зрелище. — Зачем? — блёкло спросил он. — Пожалуйста… Ты меня пугаешь! — выдавил из себя Сергей, съёживаясь. — Только если ты это сделаешь, — ответил Олег после минутного молчания. — Я не знаю, как… — Я буду говорить. Безруков слабо кивнул и сунул ладони под включённую воду, дабы вымыть их. Затем он промывал рану мужчины, обрабатывал её, накладывал лекарство и повязку, а после влажно водил мокрыми бинтами по его груди и животу, стирая кровь. — Спасибо, — хрипловато шепнул брюнет в конце процедуры и нежно коснулся губами виска поэта. Втянул его запах. Задержал на мгновение дыхание, ощущая, как трепещет сердце. И физическая боль была ничем по сравнению с тем, что происходило в душе. У Олега закружилась голова от заботы Серёжи, пусть и принудительной. Сглотнув, он медленно встал с бортика и вернулся на своё место. Припал спиной к стене так, что волосы взметнулись и вернулись на глаза, и медленно сполз по ней вниз. Сел на корточки, затем неспешно вытянул ноги, принимая ту же позу. Внутри всё шаталось и бушевало. Ах, если бы Сергей так заботился о нём как можно чаще! Олег готов быть непонятным и непонятым, но смешным — никогда. Он мог бы сказать о том, насколько идеален, шикарен, фееричен Безруков, насколько безмерно его чувство к нему, он бы сказать очень многое, но он никогда не согласится быть смешным. А услышав подобные признания, Сергей посмеётся. Не сейчас, так потом — ужалит, припомнит, унизит. Серёжа тоже скатился с бортика и сел напротив Олега. Всё казалось ему нереальным, словно он видел фантастический сон. Закусив угол губ, Безруков поставил не раненую стопу в лужу с кровью и, когда та достаточно испачкалась, прижал её к паху капитана. Меньшиков ничего не сказал о том, что испытывал, не пояснил, почему вдруг задышал чаще, и в глазах всколыхнулось что-то прекрасное и ужасное одновременно. Он не сказал ничего, но Сергей ощутил свою власть. И это опьянило, заставило совершить какое-то лёгкое безумие. Серёжа гладил окровавленной ногой член Олега, что под тонкой кровавой тканью быстро встал. Чекист тяжело дышал, ощущая сладость и боль там, в районе сердце. Словно сквозь снег пробивались белые и красные цветы. Дрожащей рукой он вытащил орган из штанов, не сводя взгляда с поэта. Тот осторожно обхватил член обеими ногами и стал дрочить ему стопами — окровавленной и перебинтованной. Рана ныла под бинтами, но это того стоило. Меньшиков, прижавшись затылком к стене, начал делать короткие движения бёдрами, тяжело дыша. Безруков быстрее водил стопами по органу, облизываясь. Глаза Олега — не глаза — два тёмных ночных океана где-то на границе миров. И ванная эта — не кафельная, нет, она выложена зеркалами. И пахнет отчего-то не мылом, а первой сиренью, шафрановым дождём и августовским полем. Ещё движение ног, ещё одно… Оргазм накрыл Олега с головой. Тот громко застонал, из крупной влажной головки выстрелил фонтан белых искр. А стопы всё ласкали и ласкали его окровавленный член. Когда на кафель полетела последняя капля спермы, Серёжа спустился пальцами ноги к яичкам мужчины и погладил их ими. — Ты… — прошелестел Олег, который видел Безрукова словно сквозь толщу воды. Как же хотелось прижать его к сердцу и заорать заветные слова любви. В Серёже было всё: дальняя почта, вокзалы, ласточки на проводах, встречи под дождём в тёмном переулке Москвы, неотправленные открытки с матовыми рисунками, горячая постель, влажные простыни, признания тихо, полушёпотом, тёмные окна спальни, смотрящие в тревожный октябрь, тихая дрожь, поцелуи коленей и влажная прядь волос, прилипшая сзади к шее… Всё это он. Серёженька. Как жаль, что тем, чем стало для меня твоё существование, не стало моё существованье для тебя. — С лепестками юности облетит жакаранда, — прошептал Безруков, не сводя туманного взгляда с карих глаз мужчины. Он очень медленно убрал ноги и встал. Коснулся стены и с удивлением увидел на кафеле красный след от ладони. Кровь? Кровь… Запачкался. Меньшиков тоже уже стоял и гипнотизировал его демоническим взглядом. Резко схватив Сергея за бока, чекист припечатал его спиной к стене и принялся исступлённо покрывать поцелуями его лицо и шею. Он двигался невероятно быстро, заставляя Безрукова безумно улыбнуться, краснея и кладя окровавленные пальцы на его чёрные волосы. С ужасом, болью и ощущением собственного величия он понимал, что вот она — его жизнь; это безумие — его жизнь. А поцелуи эти — запоздалые хризантемы, цветущие поздней осенью так ярко и так страстно.