Ну прощай, прощай до завтра, Послезавтра, до зимы. Ну прощай, прощай до марта. Зиму порознь встретим мы. Порознь встретим и проводим. Ну прощай до лучших дней. До весны. Глаза отводим. До весны. Ещё поздней. Ну прощай, прощай до лета. Что ж перчатку теребить? Ну прощай до как-то, где-то, До когда-то, может быть. Что ж тянуть, стоять в передней. Да и можно ль быть точней? До черты прощай последней, До смертельной. И за ней. ©
Грустно терять то, что освещало тебе дорогу долгое время, что скрашивало пустые и однообразные будни, да даже просто было этими самыми буднями. Главное — время. Чем дольше это что-то, каким бы простым или сложным оно ни было, находилось в твоей жизни, тем больнее его отпускать. Сергею было грустно. Пожалуй, так, как бывает тогда, когда заканчивается лето. На лето всегда столько планов. Кажется, что с первым тёплым июньским деньком жизнь начнётся сначала. До осени ещё так долго. Прямо как до смерти. Накаляются оконные стёкла, пахнет зноем, по стенам каменных домов ползёт золотисто-зелёная светотень. Смерть случается с кем-то другим, где-то там, как и осень. Когда ещё она будет? Да и будет ли? Кто, вообще, задумывается об осени в самом начале лета? Вот и лето прошло, Словно и не бывало. На пригреве тепло. Только этого мало. Всё, что сбыться могло, Мне, как лист пятипалый, Прямо в руки легло. Только этого мало. Необратимость смерти заставляет людей верить. Рано или поздно даже самый отъявленный атеист, теряя самого дорогого и близкого человека, задумывается: «Может, это не конец? Может быть, мы ещё встретимся? Там…». Когда погибли родители, Серёжа чувствовал, что вся жизнь ещё впереди. Познать полную горечь зрелой утраты ему не удалось — он страдал как любой ребёнок, у которого отняли отца и мать, но боль достаточно быстро притупилась, а потом и вовсе исчезла. Теперь же всё было иначе. Теперь Безруков был намного старше и знал, что умершие не возвращаются. Единственный шанс увидеться — это верить в то, что после смерти есть продолжение, и там можно встретить тех, кого потерял при жизни. Теперь у Сергея не оставалось никого, кроме Меньшикова. И поэт не видел выхода из отношений с ним. Ему не хотелось пропускать в свою душу чёрное осознание того, что это конец, что освободиться не удастся, но оно всё равно давало о себе знать, как бы Безруков ни пытался его вытеснить. Серёжа приоткрыл влажные от слёз глаза. Он видел чёрный гардероб смазано, словно на рисунок брызнули водой. Его дверь тихонько приоткрылась, и из темноты вышел человек в длинном чёрном одеянии, с седой бородой и такими же волосами. Глаза своей светлостью и скромной мудростью были похожи на глаза священника. — Хочешь увидеть свою смерть? — спросил человек. Сергей вздрогнул. Иногда ему казалось, что он ужасно боится смерти, иногда он всерьёз задумывался о ней. Эта тема всегда занимала особое место в мировоззрении поэта. — Хочу, — негромко ответил он, ощущая, как сохнут слёзы. — Ну смотри, — сказал гость предостерегающим голосом и медленно соединил ладони. Комната начала таять, и вскоре Безруков оказался в тёмном помещении. За окном падал тихий и несмелый белый снег. Будто бы самый первый. Свинцовое небо давило на крыши домов. За окном рядком росли деревья, за ними шла узкая дорожка, а следом возвышался трёхэтажный дом. Тихая и широкая улица. Должно быть, московская. Сергей отвернулся от окна и посмотрел на дверь в тот самый момент, когда она открылась, и в комнату вошёл он сам, только старше. Пройдя к столу, Безруков из будущего сел за него и, не зажигая свет, взял карандаш и лист, поставил точку и напряжённо замер, глядя в стену, словно подбирая слова. Синие обои в тонкую золотистую полоску, книжный шкаф, кровать со смятыми одеялом и простынёй, незажжённая лампа — всё притихло, наблюдая за поэтом. Тот медленно провёл языком по нижней губе, а затем начал писать. Его рука подрагивала. «Не надо никого винить и восклицать. Не несите чушь. Не сплетничайте и не стройте теорий. Я самоубился по собственному желанию, поскольку никакого другого выхода не было. Всё зашло в тупик. Не ищите виноватых — их нет. Я прожил длинную жизнь. Уйти в тридцать шесть лет — не так уж и рано. Я ни о чём не жалею, чего и вам желаю. Прощайте». Поставив точку, Сергей положил карандаш на записку и медленно встал. На нём были серые штаны и мятая белая рубашка, расстёгнутая почти до живота. Мужчина подошёл к кровати и вытащил из-под подушки револьвер. Серо-голубые глаза болезненно блестели, в них словно скопились дождевые капли. Но слёз или страха не было, разве что волнение. Когда доходишь до определённой точки, бояться уже нечего. Сергей медленно лёг на кровать. Устало прижав револьвер к груди, он посмотрел на стол, где осталась предсмертная записка. На какой-то короткий момент лицо Безрукова словно осветилось последним отголоском шумной жизни, затем Серёжа медленно поднял руку и приставил дуло к виску. Сглотнув, он прикрыл глаза, пошевелил губами, как бы что-то шепча, а затем нажал на курок. Выстрел — и на кровати только труп самого знаменитого поэта России. Безруков, наблюдающий за всем этим, в ужасе попятился назад. Крепко обо что-то ударившись, он открыл глаза и увидел потолок. Задыхаясь, Сергей привстал на локтях и полубезумно огляделся. Спальня Ларина. Он лежит на полу. Никакого того, более взрослого Серёжи. Никаких синих обоев, никакого снегопада. Как же это странно — увидеть свою смерть. Ещё и так натуралистично. Безруков сел и медленно уронил голову на кровать, стараясь отдышаться. Ему казалось, что сейчас сердце расколет грудную клетку и выскочит из неё. Тихий стон, полный усталости, заставил Сергея вздрогнуть и вытянуть шею, чтобы посмотреть в том направлении, откуда шёл звук. В кресле сидел Иван Дмитриевич. Он не был полупрозрачным и призрачным, как то иногда описывают призраков в книгах. Он был мертвецки бледным, но словно живым. — Дядя! — воскликнул Безруков, испытывая ужас и облегчение. — Серёжа, ну зачем ты меня зовёшь? Я хочу покоя, — не своим, скрипучим голосом отозвался тот, глядя в сторону. — Я скучаю… Мне так одиноко… — Я пришёл в первый и последний раз. Пока я ещё здесь, я слышу твой зов, но после сорока дней всё прекратится. — Как мне справиться со скорбью? — с болью спросил Безруков. — Просто живи. Время — лучший лекарь. — А тебе там… хорошо? — голос Сергея дрожал. — Я ещё не там, — Ларин медленно встал с кресла и, не глядя на племянника, пошёл к двери. — Не кричи так, не зови, не тревожь… Какое-то время шаги дяди Вани доносились из коридора, а затем всё стихло. Дрожа от страха, Безруков встал и, размазывая по щекам слёзы, попятился к окну, только теперь замечая, что солнце давно село, и город словно залит тёмными чернилами. Сергей отстранённо подумал о том, что Меньшиков должен был прийти, когда станет темно. Преодолевая липкий ужас и тяжело дыша, Безруков вышел из комнаты и прокрался в коридор, слыша лишь, как тихо отмеряют время старые часы. Накинув пальто и сунув ноги в ботинки, Серёжа, прихрамывая, вышел из квартиры. Он не собирался нарушать установленные Меньшиковым правила, и планировал направиться домой, но тяжёлое внутреннее состояние взяло верх. Мартовский ветер теребил его волосы, в тёмных лужах отражалось мрачное небо, спешащие мимо москвичи разбивали их на тысячи водных осколков. Взгляд поэта остановился на чёрно-красной вывеске «Рюмка». Когда-то давно Безруков уже был в этом заведении. Пойло и закуска стоили недорого, поэтому это место особенно любили бедные литераторы и художники. Войдя внутрь, Сергей сразу же окунулся в ароматы еды, выпивки и сигарет. Смех и разговоры звенели громче чокающихся рюмок. Перед глазами Безрукова так и стоял он сам, нажимающий на курок. Неужели именно таким образом и закончится его жизнь? Серёжа никогда бы не подумал, что знать свою кончину — это так тяжело и дико. Рухнув за один из столиков, Сергей заказал портвейн и копчёной колбасы. Нужно было хоть как-то снять напряжение. Тут же к нему подсели две женщины и мужчина, восторженно и с придыханием тараторя: «Вы наш любимый поэт! Боже! Оставите автографы? Будьте так любезны!». Серёжа пил. Пил много и отчаянно. Обычно он редко нажирался и не имел зависимости от спиртного, но после всего, что произошло в квартире Ларина, остановиться после пары стаканов было попросту невозможно. Он пил, потом читал стихи, затем снова пил. Он уже видел всё размыто и словно сквозь толщу воды, когда прибыли его знакомые поэты. И снова звяканье стаканов, тосты, болезненное веселье и блеск глаз. Потом кто-то напялил на него пальто и вывел на улицу. Было достаточно холодно, и этот холод пробирался под одежду, облизывал ледяным языком кожу, заставляя её покрываться мурашками. Безруков всячески потерял связь с реальностью. Ему казалось, что всё происходящее — сон или продолжение мистического безумия, которое он увидел в квартире дяди Вани. Хотелось вырваться из этого болезненного состояния, но ничего не получалось. — Ты как? Порядок? — спросил поэт-песенник Леонидов, похлопывая Сергея по плечу. — Да, кажись, — пьяно ответил тот и, пошатываясь, побрёл в сторону скамейки, стоящей в кругу света уличного фонаря. Устало рухнув на неё, Серёжа вдруг ощутил, как ужас, что сидел в душе последние несколько часов, начал пробираться сквозь толщу пьяной эйфории. Дав волю своим эмоциям, Безруков громко разрыдался. Вполголоса — конечно, не во весь — прощаюсь навсегда с твоим порогом. Не шелохнётся град, не встрепенётся весь от голоса приглушенного. С Богом! По лестнице, на улицу, во тьму… Перед тобой — окраины в дыму, простор болот, вечерняя прохлада. Я не преграда взору твоему, словам твоим печальным — не преграда. И что оно — отсюда не видать. Пучки травы… и лиственниц убранство… Тебе не в радость, мне не в благодать безлюдное, доступное пространство. Август, 1929 год. Дядя Ваня недовольно посмотрел на Сергея, который сделал очередную ставку — золотые часы. Он уже проиграл всё, что было взято с собой из гонорара на путешествие по Волге, а теперь, стало быть, взялся и за личные вещи. Ну что за несносный мальчишка! — Ты уверен, что это хорошая идея? — негромко спросил Ларин, многозначительно взглянув на часы. — А то, — ухмыльнулся раскрасневшийся и взбудораженный от проигрыша Безруков. — Я не уйду, пока не выиграю. Иван Дмитриевич с трудом сдержал тяжёлый вздох, но возвёл глаза к потолку, а после продолжил курить трубку, глядя на то, как крупье раздаёт карты. Сергей почти всегда проигрывал. Какое-то время ему везло и он, что называется, испил наслаждения, от которого уже не мог отказаться. Это и есть «карточная болезнь». До революции Ларин знавал таких вот прожигателей жизни, которые проигрывали в карты всё состояние, а потом вставляли дуло в рот и нажимали на курок. Пароход плавно покачивался на мягких волжских волнах. На берегах виднелись яркие зелёные деревья, присыпанные золотой пыльцой августовского солнца, высокое голубое небо казалось бездонным, как море. Скоро подадут ужин, который, к слову, будет столь хорош, что вполне сможет конкурировать с теми ужинами, что подавали на пароходах в дни молодости Ивана Дмитриевича. Ларин всегда много путешествовал. Отчасти это было необходимостью, ведь наука — это подвижный организм. И всем её служителям тоже невольно приходится двигаться. Брать с собой Серёжу стало чем-то вроде привычки, традиции — мужчине было спокойнее, когда он был рядом, под надзором. Сам Безруков был только рад путешествиям. Лет до четырнадцати он жадно слушал рассказы местных жителей, сидел, чуть ли не открыв рот. Он был настолько же чутким мальчиком, насколько упрямым. В нежные годы он смотрел на дядю с большим интересом, тот был для него кем-то вроде сказочника, волшебника. Но время шло, мальчик вырос, и превратился в «капризного принца», который желал, чтобы всё вращалось вокруг него. Иван видел, как люди обожают юного поэта: и юноши, и девушки, и мужчины, и женщины задаривали его цветами, просили автографы, звали на какие-то бесконечные встречи и гулянья. И вместе с этим Ларин замечал, что смутить Серёжу не так-то просто. Хоть он и был ещё совсем свеж, юн и невинен, он никому не позволял совершить с ним то, что он не хотел делать. Он умел давать отпор даже в свои зелёные шестнадцать. Ларину оставалось только наблюдать, как развивается характер племянника. Учёный довольно часто встречался с Борисом, другом юности. Обычно эти встречи происходили на квартире у Меньшикова. Когда Иван впервые увидел его племянника Олега, он сразу понял, что перед ним человек железной закалки. У них с Борисом была какая-то удивительная связь, своими характерами они были похожи, словно отец и сын. А вот Казимир рос человеком совершенного иного толка. Ларин всегда ощущал, что Боря больше любит сына своего брата, нежели собственного. Но он никогда ничего не спрашивал об этом и не поднимал эту щекотливую тему. Мать очень любила Козю, относилась к нему мягко и снисходительно, и рос он каким-то слабым, будто бы немного дефективным. Казалось, всё ему даётся очень тяжело. Он был не запоминающимся как внешне, так и внутренне. В такие моменты Ларин жалел, что не стал генетиком. Ему было страшно интересно понять, как это всё работает. Почему сын может быть не похож ни на мать, ни на отца, зато иметь сходство с дядей. Сергей же не имел ничего общего ни с ним, ни со своими родителями. Виталий был человеком мягким, негромким, добрым и ранимым. Его супруга Екатерина тоже отличалась довольно сахарным и милым нравом. Когда они вдруг заявили, что собираются пожениться, Иван чуть не упал со стула. Ему казалось, что люди со столь схожими нравами априори не могут быть вместе! Но, с другой стороны, он был очень рад, что его сестра и друг решили завести семью. В Серёже же не было добросердечности по отношению к людям, скромности, покладистости и мягкости. От матери и отца он получил разве что ранимость, тонкое строение души. В то время как Виталий витал в облаках, Борис твёрдо стоял на ногах и активно строил военную карьеру. Одним ноябрьским днём двадцатого года Иван возвращался домой из научного института. И недалеко от Красных ворот столкнулся с Борей. Тот сообщил, что скоро отправляется в командировку для подавления Тамбовского восстания. Этот крупный конфликт Гражданской войны впоследствии получил самые разные анализы и оценки историков. — Ты только глянь на них, на этих крестьян тамбовских! — сурово сказал тогда Меньшиков. — Мы, стало быть, боремся с буржуинами, чтобы они жили хорошо, а они нам такую свинью! Ну мы им покажем. — А чем они недовольны? — Тем, что им хотят привить классовое самосознание! Привыкли крестьяне жить на широкую ногу с этой своей идеологией собственности на землю. Не хотят делиться, не хотят равенства нашего народа! Ларин покачал головой, думая, что всё правильно — такой безудержный революционер и бунтарь, как гимназист Боренька Меньшиков мог стать только таким. И карьера его не могла быть никакой иной… — Чёрт, проиграл! — чуть ли не заскулил Сергей, провожая жалобным взглядом часы, что отошли красному толстопузу. — Ладно, идём, — раздражённо сказал Ларин, вставая. Сергей шёл следом за дядей с кислой миной на лице. Они вышли на палубу, и их лица обласкал ветерок. Солнце спряталось за облако, и окрестности скрыла собой тень. — Узнал бы кто-нибудь, что я сидел за карточным столом — беды было бы не избежать, — Ларин продолжал курить трубку, заведя одну руку за спину. — Да никто не узнает, — вяло ответил Сергей. — Легко тебе говорить. Может, пора заканчивать с играми, м? Рано или поздно правоохранительные органы узнают о том, чем подпольно занимается русский гений, — с нотками раздражительности сказал дядя. — Не узнают, — пробурчал Серёжа и сел на деревянную лавочку. Любуясь среднерусским пейзажем, он запоминал и то, как падает солнечный свет, и все оттенки деревьев на том берегу, и переливы речной воды. Всё это в будущем пригодится ему для написания стихов. — Меня тревожит твоя азартность, — продолжил нравоучения сидящий рядом Ларин. — Не тревожься, — уныло ответил поэт. — А знаешь, что меня тревожит? — Ну? — То, что я стал проигрывать. Мне катастрофически перестало везти! — Тем более, пора заканчивать. — Ну уж нет. Я должен выиграть! — глаза Сергея азартно блеснули. — Не доведёт тебя это до добра, не доведёт… — Ты слишком печёшься обо мне, дядя. А я уже не мальчик, — насмешливо произнёс Безруков, с прищуром глядя на Ларина. — Да, не мальчик, но ведёшь себя порой, как дитя! — Да брось! — Говорю совершенно серьёзно. — Идём лучше на ужин, — ухмыльнулся Сергей, бросая взгляд на открытые стеклянные двери ресторана. — Вон, уже людей запускают.***
— Эй, ты тут останешься, что ли? — спросил кто-то, расталкивая Серёжу. Тот вздрогнул и открыл глаза. Мутная улица, запах влажной земли, холод, пробирающийся под пальто и блёклый свет уличного фонаря… Видимо, он задремал на лавочке, укутавшись в свои воспоминания. Как же гадко было на душе! Хотелось уснуть, упасть обратно, и уже не просыпаться. — Надо домой, — с трудом произнёс поэт и встал. Леонидов потрепал его по плечу. — А мне в другую сторону. Бывай. Сергей кивнул, не глядя на приятеля, и поплёлся в направлении дома. Сперва он немного заплутал, но потом вышел на нужную траекторию. Безруков шёл, спрятав ладони в карманы пальто. Его мозг работал на удивление медленно, словно кто-то мешал в большом чане густое блюдо. Призрак дяди Вани. Жуткое видение из будущего. Собственное самоубийство. Странная комната с синими обоями… Всё это было настолько тяжёлой ношей, что хотелось остановиться, скинуть её, как перчатку, и лишь после этого продолжить путь. Уже подходя к дому, Безруков вдруг вспомнил, что Меньшиков должен был его забрать. Но тот мало того, что не забрал, так ещё и не кинулся его искать. Как странно… Сергей вошёл в полумрак подъезда, затем в кабинку лифта и с тяжёлым сердцем поехал на нужный этаж. В голове всплыла мысль: «Может, рассказать ему о том, что видел?». Хотелось получить хоть какое-то мнение извне, а Олег, к тому же, был как-то связан с миром мёртвых, но вместе с тем Сергей не хотел показаться идиотом. Он вошёл в квартиру и поразился тишине, царящей в ней. Темнота обрушилась на Безрукова, точно снежная лавина. Поэт поспешно зажёг верхний свет, медленно разулся и снял пальто. Ощущая себя слишком трезвым, он прошёлся по квартире, убеждаясь, что Олега нет. Думать о том, где тот может шляться ночью, не было никаких сил. Сергей включил свет во всех комнатах и рухнул на диван в гостиной. Какое-то время он встревоженно прислушивался к звенящей тишине, а потом погрузился в беспокойный сон, в котором невероятным образом смешались все его волнения, обретая объём и форму. Его разбудило какое-то движение. Вздрогнув, Серёжа открыл глаза и увидел силуэт человека. Тот стоял у окна и смотрел на улицу. Сперва Безрукову показалось, что это незнакомец проник в их квартиру, но силуэт вдруг медленно повернулся, и при золоте электрического света поэт с удивлением понял, что это Меньшиков. Тот неспешно подошёл к креслу и опустился в него. Закинув ногу на ногу, Олег пристально посмотрел на Сергея, буквально приковывая его взглядом к дивану. Серёжа судорожно сглотнул и лёг обратно, ожидая, что будет дальше. Но Меньшиков молчал, а Безруков не понимал, о чём тот думает и что, собственно, хочет, почему так смотрит. В его бледном лице было нечто странное, почти неуловимое. Свободное от всяческих эмоций, оно напоминало маску. Холодную, пустую и красивую маску. — Ты хотел получить свободу? — вдруг заговорил Олег. Его голос звучал зычно и тяжеловесно. Услышанное заставило Безрукова внутренне сжаться и похолодеть. — Да. Ты ведь прекрасно знаешь, — прошептал он. — Что ж, — сказал Меньшиков после паузы, и его голос не выражал ровным счётом ничего, — я отпускаю тебя. — Что? — изумлённо шепнул Серёжа, не веря своим ушам. — Я. Отпускаю. Тебя. Безруков всмотрелся в тёмные глаза, пытаясь найти в них неискренность, уловку, но нет. Те было совершенно спокойны, как лужи после летнего ливня. Испытывая сильное волнение, Сергей медленно встал с дивана и подошёл к двери. Обернувшись, он увидел, что Меньшиков смотрит в окно, и его расслабленная поза не выдаёт в нём никаких эмоций. Серёжа прошёл в свой кабинет и собрал все свои бумаги. Решив, что за вещами он придёт как-нибудь потом, Безруков тихо вышел из квартиры и направился в сторону остановки. Ему предстояло вернуться в квартиру Ларина. Оставшись в одиночестве, Олег подошёл к зеркалу и посмотрел на своё отражение ничего не выражающим взглядом. Он начал читать стихотворение, и голос его звучал негромко и глубоко. — Прощай, позабудь и не обессудь. А письма сожги, как мост. Да будет мужественным твой путь, да будет он прям и прост. Да будет во мгле для тебя гореть звёздная мишура, да будет надежда ладони греть у твоего костра. Да будут метели, снега, дожди и бешеный рёв огня, да будет удач у тебя впереди больше, чем у меня. Да будет могуч и прекрасен бой, гремящий в твоей груди. Я счастлив за тех, которым с тобой, может быть, по пути. Странно. Сергей так ждал свободу, а теперь, получив её, не испытывал ничего, кроме волнения. Происходящее полностью лишало его почвы под ногами и какой-либо стабильности. Он ничего не понимал. А подробности собственной смерти, смешиваясь в пониманием недавно обретённой свободы, рождали в душе своеобразный коктейль. Безруков вышел на своей остановке и сел на лавочку. Поставив чемодан между ног, он достал из кармана сигареты и спички. Закурил. Начинался хмурый и неприятный день, один из тех серых дней, которые хочется поскорее забыть, как дурной сон. В голове Сергея царил настоящий беспредел, а эмоции притупились, в душе царило странное волнение. Неужто он теперь свободен? — Товарищ Безруков? Серёжа резко повернул голову направо. Рядом со скамейкой стояли двое в чёрных плащах. — Да, — тихо ответил он, — это я. — Пройдёмте с нами, — сказал тот, что был постарше, и выразительно посмотрел на чёрный автомобиль, стоящий неподалёку, на углу тихого домика в два этажа. На таких машинах увозили, но обратно эти уехавшие почти никогда не возвращались. — На каком основании? — спросил Беруков вмиг севшим голосом. — Об этом после, — неприятно оскалился более молодой чекист. — И без глупостей, товарищ поэт! Сергей взял чемодан и, медленно встав, на ватных ногах пошёл к автомобилю в сопровождении двух мрачных мужчин.