Когда выпал снег

Всё в доме пасмурно и ветхо, скрипят ступени, мох в пазах… А за окном — рассвет и ветка в аквамариновых слезах. А за окном кричат вороны, и страшно яркая трава, и погромыхиванье грома, как будто валятся дрова. Смотрю в окно, от счастья плача, и, полусонная ещё, щекою чувствую горячей твоё прохладное плечо… Но ты в другом, далеком доме и даже в городе другом. Чужие властные ладони лежат на сердце дорогом. …А это всё — и час рассвета, и сад, поющий под дождём, — я просто выдумала это, чтобы побыть с тобой вдвоём. ©

В доме было светло, пахло свежестью и мылом. Такой запах обычно бывает после проведённой уборки. Женщина в белом накрахмаленном фартуке, с очень строгим лицом и убранными в увесистый пучок волосами, проводила гостей в просторную гостиную, где стоял добротный кожаный диван и такие же кресла, у стен красовались дубовые шкафы с книгами, а возле высокого окна — фортепиано. В одном из кресел сидел Сталин, одетый в свою привычную форму. Он исподлобья, склонив голову набок, рассматривал вошедших. На уставные приветствия Меньшиковых он лишь лениво пошевелил ладонью, словно отмахнулся. Локти вождя упирались в подлокотники кресла и сам он напоминал статую. Безрукову, ощущающему от сильного волнения головокружение, показалось, что для пущей схожести с нечистой силой Сталину не хватает только клыков. «Ну до чего же мерзкая рожа!» — с чувством подумал он. — Ну садитесь, садитесь, — размеренно, с хрипотцой и ощутимым акцентом произнёс вождь. Борис присел в кресло напротив, Олег и Сергей опустились на диван. — Читал ваши стихи. Мне понравились, — сказал Иосиф Виссарионович, всё так же исподлобья взирая теперь уже только на Безрукова. «Мать честная! Лишь бы не заставил декламировать!» — в ужасе подумал Сергей. С трудом собравшись с мыслями, он негромко ответил: — Благодарю. Я… очень рад. — Рад, рад, — тихо произнёс Сталин, медленно кивая и переводя пристальный взгляд на Бориса Леонидовича. — Рад, что в нашей партии есть такие толковые сотрудники. Предлагаю отпраздновать удачное завершение той сложной операции. Он неспешно встал и направился в смежную комнату. Гости последовали за ним. Вождь сел во главе уже засервированного стола. Безруков заметил, что тарелки с голубыми полосками сделаны из очень тонкого фарфора, впрочем, как и чашки. Стремительно вошла та же самая женщина в фартуке. Водрузив на середину стола блюдо с расстегаем, она стала накладывать каждому присутствующему по куску. — Знаешь, Боря, — в своей привычной медлительной манере сказал Сталин, раскуривая трубку, — мне нравится твой племянник. Сразу увидел в нём веру в наше дело. А что может быть важнее? Ничего, Боря. — Я очень рад, Иосиф Виссарионович, — ответил тот. — А вы ешьте, ешьте. Я не хочу. Но как вы едите — погляжу. Сергей старался жевать как можно медленнее и аккуратнее, чтобы не испортить о себе впечатление. Он чувствовал, что время от времени вождь устремлял на него свой жёсткий и пытливый взгляд. Трапеза происходила в тишине, и это очень било по нервам поэта. Но когда спустя полчаса они втроём уже уехали обратно в Москву, никто тоже не проронил ни слова. Безруков не мог понять, что это значит. Хорошо подобное молчание или плохо? Но спросить это он мог только Олега, а для этого нужно было остаться с ним наедине. — Мы приезжали к нему, чтобы он смотрел, как едим? — спросил Сергей, когда они вошли в квартиру.  — А ты думал, товарищ Сталин слишком словоохотлив? Что он будет рассказывать о себе и расспрашивать о наших буднях? — ухмыльнулся Олег, снимая форменное пальто. — Наивно. Да, он хотел посмотреть на нас. — В любом случае, я рад, что всё закончилось. Мне он не нравится, — Безруков остановился у зеркала и задумчиво посмотрел на своё отражение. Он действительно смог вздохнуть свободнее только тогда, когда они вышли из дома вождя. У него сложилось впечатление, что Сталин «сканировал» их всех своим неприятным пристальным взглядом. И, судя по всему, так оно и было. — Погода хорошая. Я хочу погулять, — весомо произнёс Сергей и убрал руки в карманы пальто. — Надеюсь, я имею на это право? — Хорошо, — помедлив, ответил брюнет. — Идём вместе. Сергей закатил глаза и первым вышел из квартиры. Мужчины свернули на Подгорскую набережную. Безруков жмурился от рассеянных лучей весеннего солнца и старался полностью успокоиться после встречи со Сталиным. Меньшиков шагал рядом. Пальто расстёгнуто, под ним форма энкавэдэшника, руки в карманах, сапоги в капельках воды из луж, в волосах солнечные блики. Речная вода была насыщенно-синей, бурлящей, проснувшейся от долгого зимнего сна. — Ты в театре когда-нибудь был, вообще? — с нотками раздражения спросил Сергей. — А как же. Ты за кого меня держишь? — Тебя? За подонка, который испортил мне всю жизнь, — ухмыльнулся поэт и посмотрел на точёный профиль капитана. — Уж извини, что не вру. — Извиняю, — сдержанно ответил Олег. Слова Сергея, конечно же, причиняли боль. Но он стерпел, стиснув зубы. — А я держу тебя за капризную занозу, — добавил он, строго глядя вперёд. — Но ты моя заноза. Безруков фыркнул и поёжился. Не любил он подобные откровения. Ему всегда было неловко слышать о чьих-то чувствах к себе. Если это было не восхищение его даром, конечно. Он свернул в Серебрянический переулок, тихий и кроткий, в окнах его невысоких домов отражалось мутное солнце. — Знаешь, Серёжа, ты очень парадоксальный человек, — посмотрев под ноги, Меньшиков шагнул в глубокую лужу, весёлая вода брызнула в разные стороны, как бы крича, что уж и май не за горами. — Чего это? — покосившись на супруга, недовольно спросил Безруков. — Ну как же? Ты хочешь, чтобы тебя обожали, но при этом тебе противно слушать об искренности в свой адрес. Ты любишь пустоту и ненавидишь наполненность. Сперва я не понимал эти противоречия, но потом всё прояснилось, — Олег шёл шагом свободного и уверенного в себе человека, время от времени ловя благоговейные взгляды идущих мимо людей. Ещё бы, сам служитель НКВД! — Что там у тебя прояснилось? — недобро прищурился Сергей. — Тебе нужна фикция. Красивая и яркая обложка. Жизнь, сотканная из карточных игр, вечеринок, дорогих подарков и богемных встреч. Ты хочешь быть просто человеком с пёстрой праздничной открытки, но жизнь не идеальна. Она слишком разная и порой чересчур серая и обыденная. Такая, как ты не любишь, — голос капитана звучал жёстко, спокойно и твёрдо. Сергей остановился. Олег тоже. Они стояли посреди улицы и смотрели друг другу в глаза. — А что в этом плохого? — вдруг спросил Безруков, слегка ухмыляясь. — Что плохого быть выше всей этой серой обыденности? Выше глупой толпы с её глупыми разговорами? Что плохого в том, чтобы быть недосягаемым человеком с открытки, которому не нужны никакие связи с человечеством? По крайней мере те, которые покажут его чёрную сторону, его тёмное нутро? — Я не говорил, что это плохо, — изогнув бровь, Меньшиков смотрел на мужа очень снисходительно. — Но это, Серёжа, и есть твой основной конфликт с окружающим миром. Ты для всех человек с афиши. С яркой, как с афиши к кинокартине. Никто не должен знать о твоих несовершенствах, но и тебе никто не нужен именно потому что ты не желаешь знать чужих проблем и слабостей. Ведь так? — Так. Именно поэтому я был против этого проклятого брака. Именно поэтому я сам не знаю, как до сих пор жив! — экспрессивно воскликнул поэт и отвернулся, намереваясь пойти прочь, но Меньшиков грубовато схватил его и развернул к себе. — Ты жив, потому что я рядом с тобой. А ты до сих пор этого не понял, — блестя глазами, как истинный маньяк, страстно прошептал Олег. — Ты слишком уязвим, Серёжа, ты сам это знаешь. А над литературой навис меч… Это ты тоже должен знать. Так не руби же сук, на котором сидишь. — Мне больно! — спесиво процедил Сергей сквозь сжатые зубы. — Это всё меняет, — иронично ответил Меньшиков и медленно отпустил поэта. Тот злобно рассмеялся и сиганул в широкую арку ближайшего дома. «Безумие», — подумал Олег, бросаясь следом. Серёжа, облачённый в бежевое пальто, прекрасно сочетался с тихим московским двориком и виднеющейся впереди, на возвышенности, белой церквушкой. Меньшиков же, шлёпающий по лужам тяжёлыми сапогами, напоминал ворона, что принял человеческое обличье. Полы его пальто трепетали, когда он стремительно залетал в следующую арку, преследуя Сергея. Поймав его, Олег развернул поэта к себе и вжал его спиной в стену арки. — Да ты сошёл с ума! — расхохотался Безруков, когда Меньшиков ткнулся прохладными губами в не менее прохладную кожу его шеи. Покрывая её поцелуями, он рвано дышал. Пахло растаявшим снегом и тем неповторимым запахом свободы и надвигающейся весны, что всегда царит в апреле в московских дворах. В смехе Сергея не было радости, было какое-то отчаянное безумие. Олег ощущал тепло, разливающееся по всему телу, когда исступлённо тычился губами в шею Серёжи: справа, спереди, слева. Казалось, он взаправду попросту сошёл с ума. — Я человек с открытки, а ты… ты… — шептал Сергей, кусая нижнюю губу и сжимая плечи капитана. — Ты… приспешник Сатаны! — Так и есть, — сладострастно шепнул Меньшиков, не оставляя без внимания ни миллиметра кожи на шее Безрукова. Резко вскинув голову, он посмотрел в весенние и хитрые серо-голубые глаза Серёжи и сжал его подбородок пальцами. Обветренные губы Сергея пленили, блестели, словно так и напрашиваясь на поцелуй. Безруков дёрнулся было в сторону, чтобы улизнуть, но Олег быстро перекрыл ему пути, положив ладони на стену по обе стороны от его головы. Впившись в губы Серёжи своими, ощущая их обветренную шероховатость, он упивался поцелуем, растворяясь с ощущениях, а сердце сладостно и взволнованно трепетало в груди. Безруков протестно застонал, но вскоре сдался, позволяя горячему языку ворваться в свой рот. Прикрыв глаза, он сжимал ткань пальто на спине мужа, испытывая сразу несколько разных взаимоисключающих эмоций. Это был поцелуй со вкусом начинающегося апреля и сырым запахом тёмной арки. Где-то в отдалении зазвенел колокол, по тротуару торопились москвичи, и Сергей слышал стук их каблуков. Длительные мгновения сворованного Меньшиковым поцелуя зародили в голове Безрукова несколько строк, которые нужно было запомнить или записать. Возможно, в будущем из них вырастут новые стихи. Олег разорвал поцелуй болезненно, словно вместе с ним ему отрывали кожу. Тяжело дыша, со слегка покрасневшим носом, он схватил руки Сергея и стал зацеловывать его пальцы и сухие костяшки. Безруков наблюдал за Меньшиковым сквозь полуопущенные ресницы и тяжело дышал, облизывая припухшие от поцелуя и обветренные губы. — Я тебя никому не отдам… Никогда, — прошептал Олег в порыве чувств, продолжая целовать пальцы поэта. — Здесь, в старых переулках за Арбатом, Совсем особый город… Вот и март. И холодно и низко в мезонине, Немало крыс, но по ночам — чудесно. Днём — ростепель, капели, греет солнце, А ночью подморозит, станет чисто, Светло — и так похоже на Москву, Старинную, далёкую. Усядусь, Огня не зажигая, возле окон, Облитых лунным светом, и смотрю На сад, на звёзды редкие… Как нежно Весной ночное небо! Как спокойна Луна весною! Теплятся, как свечи, Кресты на древней церковке. Сквозь ветви В глубоком небе ласково сияют, Как золотые кованые шлемы, Головки мелких куполов... — My love is as a fever, longing still For that which longer nurseth the disease, Feeding on that which doth preserve the ill, The uncertain sickly appetite to please. My reason, the physician to my love, Angry that his prescriptions are not kept, Hath left me, and I desperate now approve Desire is death, which physic did except. Past cure I am, now reason is past care, And frantic-mad with evermore unrest; My thoughts and my discourse as madmen's are, At random from the truth vainly express'd; For I have sworn thee fair and thought thee bright, Who art as black as hell, as dark as night*. — Стихи… — прошептал поэт. — Шекспир, — последовал чуть хрипловатый ответ. Сергей не понял значения этих слов, но сердце отчего-то ёкнуло. Голос Олега, его умение читать с интонацией — это то, что нельзя было не оценить в капитане. — Солдафон, — прошептал полукапризно Серёжа. Меньшиков слегка ухмыльнулся. Пара тёмных прядей трепетно и мило прилипли к его лбу. Безруков повернул голову и вздрогнул, восхитился, рассмеялся — начался дождь. Первый весенний. — Какая прелесть! — воскликнул он и, мгновенно забыв о супруге, вышел из арки, встал под капли и подставил небу лицо, открыл рот. — Ты заболеешь, — сказал Олег, становясь рядом. Ей-богу, ему хотелось одного — продолжения. Повалить Серёженьку на кровать и как следует оттрахать. Может быть, даже нежно… Но приходилось стоять рядом с ним под дождём и покорно ждать, что там дальше надумает Безруков. — Поехали к Вяземскому, — вдруг сказал он, полубезумно глядя на брюнета. Волосы липли к его лбу, а сам Сергей выглядел ужасно довольным. — Тот известный художник? — нехотя спросил Меньшиков. — Верно. У него всегда интересные люди и разговоры. Поехали, — и, схватив Олега за рукав пальто, Безруков побежал к трамвайной остановке. Чувствуя себя влюблённым мальчишкой, Меньшиков покорно пошёл, точнее, побежал с ним. Они сели в переполненный звенящий трамвай и толпа прижала их друг к другу. «Спасибо, люди добрые», — с долей иронии подумал Олег, впрочем, вполне довольный таким раскладом, ведь поэт прижимался грудью к его груди. Они сошли возле Красных ворот. Весенний дождь капал вопреки солнечному свету, пробивающемуся сквозь творожную пелену облака. Сергей заскочил в один из подъездов старого здания, что некогда был доходным домом, быстро взбежал на третий этаж и нажал на кнопку звонка, второй рукой стирая дождевую воду с лица. Догнав его, Меньшиков успел сорвать с влажных и колючих губ ещё один поцелуй. И вот дверь отворилась. Весёлый усатый тип в синем бархатном халате запустил их в квартиру и с энтузиазмом пригласил в гостиную. — Давно не видел тебя, Серёжа, — сказал с улыбкой Вяземский. — Я за это время успел написать три картины. — Покажешь? — Они в галерее… — Всё-то ты успеваешь. А я был во Франции, — хвастливо произнёс Сергей, снимая пальто и проходя в гостиную. — Приветствую, господа… товарищи! Поднялся гвалт, который бывает всегда, когда приходит всем известная личность. Тут же кто-то начинает просить почитать стихи, кто-то предлагает вино и закуску, прочие умоляют сесть подле них. Но стоило собравшимся увидеть вошедшего следом за Безруковым Олега, облачённого в форму, как энтузиазм собравшихся поубавился. Сергей сел за стол и совершенно непосредственно начал накладывать себе салат. Меньшиков присел рядом и положил руку на спинку стула поэта, обводя собравшихся пронзительным волчьим взглядом. — Так что там во Франции, расскажешь? — улыбнулся Филипп, поправляя пёструю тюбетейку, которую носил только дома и то просто так, для форсу. Он сел напротив поэта. — Да что… Тишь и скучная гладь. К слову, я там видел одного писаку-эмигранта. А кого именно — сами догадайтесь, — лукаво сказал Безруков, взял вилку и начал есть. — Вкусно. — Алина хорошо готовит, это правда, — спокойно ответил художник, медленно сбрасывая пепел в пепельницу. — А вы почему не едите? Вам что-нибудь положить? Эти вопросы были уже обращены к Олегу. — Нет, я не голоден. Спасибо, — прохладно ответил Меньшиков. — Много написал за это время? Мы не виделись… полгода? Больше? — поинтересовался Вяземский у Сергея, затягиваясь. — Месяцев восемь, — Серёжа вытер угол губ куском хлеба и откусил от него. — Какой вкусный холодец… — Слышал, что Гринёв умер. Мне жаль. Хороший был парень, добрый, — понизив голос, Вяземский качнул головой. — Он был моим близким другом, — помолчав, печально ответил Безруков. Его ещё влажные после прогулки под дождём волосы выглядели взлохмачено и отчего-то мило. Меньшикову хотелось поцеловать мужа прямо здесь, при всех. Чтобы не поддаться порыву, он встал и вышел из комнаты. Ему стало интересно узнать, как живёт один из самых известных художников СССР. Филипп Вяземский считался живым классиком, руководство страны его любило. Ходили слухи, что он лично был на чаепитии у Сталина не один раз. Но теперь Олег знал, как именно выглядят эти… чаепития. Жил Вяземский достойно, что и следовало ожидать. Три комнаты, простор, хорошая дубовая мебель. А вот работ в квартире не было. Видимо, мастерская находилась где-то в другом месте, что было вполне понятно. Меньшиков остановился у кухонного окна, распахнул его и закурил. — Скучаете? — раздался низковатый, но приятный голос. Олег повернул голову и увидел мужчину средних лет с яркими зелёными глазами, белой кожей и чёрными волосами. Тот встал рядом и тоже закурил. — Не люблю богемные вечеринки, — ответил капитан. — Тогда зачем вы пришли к Вяземскому? — мягко улыбнулся зеленоглазый, затягиваясь. — Муж привёл, он… поэт. — А, вот оно как. Почему-то как только вижу интересного мужчину, так он обязательно занят, — не без грусти рассмеялся незнакомец. — Ну, а вы что, тоже художник? — помолчав, спросил Меньшиков. — Я здесь с товарищем, тоже привёл, — отозвался тот и затянулся. — Соломин. Актёр. Может, слышали? Он довольно известный… Дальше Олег ничего не слышал. В ушах зашумело, глаза подёрнулись поволокой. Медленно опустив сигарету в пепельницу, он вышел из кухни и направился в гостиную, ощущая дрожь в пальцах. Но не успел мужчина дойти до комнаты, как услышал голос Безрукова. Остановился. Оказалось, Сергей стоял в подъезде и с кем-то беседовал, а входная дверь осталась приоткрыта. Капитан подошёл к ней, взялся за ручку, но в последнюю секунду передумал открывать и посмотрел в глазок. Сердце болезненно сжалось и заныло — Серёжа стоял напротив Соломина, скрестив на груди руки. — Я понимаю, что поступил некрасиво, но… дайте мне шанс, Сергей. Я много думал о вас, о нас. Я готов к трудностям, — с нажимом говорил актёр. — Вы предали моё доверие, — дёрнув головой, горделиво ответил поэт. — О чём теперь можно говорить, вообще? — Я скучал по вам. Верите? «Сука! Убью!», — думал Меньшиков, зверея от ревности. — Зачем вы мне об этом говорите? — спросил Безруков. — Вы ведь всё ещё мучаетесь от этого… палача. — Но вас это уже не касается, — с болью ответил Сергей. — Дайте мне шанс. — Нет же. Меньшиков пнул дверь и вышел в подъезд. Безруков даже не успел испугаться, только лишь вздрогнул, как Олег схватил актёра за грудки и швырнул на лестницу. Тот покатился по ступенькам, не раз ударяясь головой о бетон. Когда стонущий Соломин оказался на пролёт ниже, капитан навис над ним чёрной тучей и стал пинать его, нанося болезненные удары подошвой сапог. — Угомонись! — рявкнул Сергей, сбегая по ступенькам и сжимая локоть Меньшикова. Но тот, скалясь, продолжал отпинывать мужчину. Тогда Серёжа быстро вернулся в квартиру, накинул пальто, а потом, не глядя на истекающего кровью Соломина и жестоко пинающего его супруга, выскочил на улицу. Закурить удалось на сразу — руки подрагивали. Когда это получилось, он пошёл по укутанному в апрельский сумрак Садовому кольцу. Солнце уже скрылось за горизонтом, стало намного прохладнее, земля была влажной от не так давно прошедшего дождя. И вдруг кто-то схватил его за локоть, грубо развернул к себе. Серёжа увидел лицо Олега, который напоминал сумасшедшего. — Тебя ни на секунду нельзя оставить! — выпалил он. Безруков посмотрел вниз, на окровавленные сапоги Меньшикова. — Кто-нибудь видел, что ты сотворил? — спросил Сергей, которого слегка потряхивало. — Нет, не волнуйся, — ухмыльнулся Олег, резко вынимая сигарету из его губ. — Главное — репутация, верно? — Верно. Ты сумасшедший, какой с тебя спрос? Такие, как ты, должны лежать в больницах, — уязвлённо ответил Серёжа. Меньшиков ухмыльнулся и затянулся его сигаретой, тут же отбрасывая её в сторону. Глаза Сергея сливались с серо-голубой Москвой, которая сейчас казалась одинокой и немного болезненной. Промолчав, Олег сжал запястье поэта и потащил его за собой. К перекрёстку, где можно было сесть в автомобиль. День выдался долгим и достаточно тяжёлым. — Зачем ты его избил? — спросил Сергей, когда они уже ехали домой и за запотевшими стёклами тянулись темнеющие дома. — Он лез к тебе с глупостями, — сухо ответил Меньшиков. — Ко мне, а не к тебе. Я сам знал, что и как мне отвечать! — А ничего, что он пытался увести тебя? — резко повернув голову к мужу, Олег сжал пальцами его подбородок и заставил посмотреть на себя. — Для тебя, конечно же, это пустяки. — Это было давно! — упрямо ответил Сергей, поджимая губы. — У подобных вещей нет срока давности, — злобно прошептал брюнет и отпустил поэта. — Никто не смеет лезть в нашу жизнь. Я ясно выражаюсь? Безруков отвернулся к окну, проводя по волосам пальцами, как расчёской. — Не слышу. — Да, — буркнул Сергей. — Громче. — Да! Безруков ощущал страшную физическую усталость. Хотелось смыть с себя все эмоции сегодняшнего дня и лечь спать. Все, кроме, пожалуй, того безумства, что произошло в арке. И, конечно, первого апрельского дождя. Вестника весны. И мрачная зима с её стенами психиатрического отделения медленно уходила в прошлое. Разговор продолжился уже на улице, когда Олег и Сергей вышли из машины. — С тобой нельзя нигде появиться — ты не умеешь вести себя достойно, — раздражённо сказал Безруков. — А достойно — это как? Хохотать, как последняя блядь? — ухмыльнулся Меньшиков. Желтоватый свет фонарей. Огни домов вдалеке. И их высотка за спиной. А воздух такой хрустальный, звонкий и чистый, слегка режущий лёгкие. Сергей вдруг подумал, что запомнит этот вечер навсегда. — Я тебя ненавижу, — прошептал он, всматриваясь в тёмные глаза. Он видел, как в них тут же вспыхнула боль и ярость. Меньшиков чувствовал, как рыдает сердце. Безруков прекрасно знал, что говорить. Всегда знал. Олег резко обнял Сергея и прижал к себе, уткнулся губами куда-то в волосы за его ухом, заставляя того напрячься и замереть в тревожном ожидании. — Ты жесток жестокостью ребёнка. От непонимания жесток, — прошептал Меньшиков, прижимая Серёжу к себе и начиная слегка покачивать его в своих руках. Где-то зазвенел трамвай. Пахло рекой, дождём и горьковатым дымом. Как и всегда в апреле.