Быть может, я тебе не нужен, Ночь; из пучины мировой, Как раковина без жемчужин, Я выброшен на берег твой. Ты равнодушно волны пенишь И несговорчиво поёшь, Но ты полюбишь, ты оценишь Ненужной раковины ложь. Ты на песок с ней рядом ляжешь, Оденешь ризою своей, Ты неразрывно с нею свяжешь Огромный колокол зыбей, И хрупкой раковины стены, Как нежилого сердца дом, Наполнишь шёпотами пены, Туманом, ветром и дождём… (c)
«10 апреля, 1935 год. Три дня назад был в театре, смотрел на выступление Плахова. Да, он действительно профессионал в своём деле. Сама постановка красочная, мне понравилось. Невольно вспомнил то время, когда был свободным человеком, и мог в любое время идти туда, куда захочется, не спрашивая чьего-либо разрешения. В последнее время стал замечать, что чувствую себя хуже. Словно тёмная сила потихоньку высасывает из меня силы. Я ужасно боюсь снова оказаться в психушке. Прошедшая осень бередит в душе ужасные чувства, будит отвратительные воспоминания. Не спал всю ночь, и в итоге решил, что лучше предотвратить вспышку моего идиотского заболевания, чем потом разгребать его последствия. Утром сообщил ему, что хочу посетить Лихачёва. Тот ответил, что меня отвезут и доставят домой. Ну надо же, как неожиданно! В общем, я был на приёме. Сегодня. Лихачёв заставил меня сдать кровь из вены, после этого он стал спрашивать, что именно меня беспокоит. Я ответил, что ощущаю физическое измождение, отсутствие какой-либо энергии. Я не стал говорить, что лежу и ем, ем и лежу, ведь тогда мне пришлось бы объяснять, что я живу взаперти и не могу выйти из квартиры — меня запирает этот человек. Он скорректировал дозу. Теперь пью на полтаблетки больше, и сонливость стала сильнее. Ещё он прописал мне витамины, начал курс. Сказал, что осенью и весной психическим заболеваниям свойственно приносить что-то вроде побочных эффектов. И, конечно, авитаминоз. Сейчас я сижу за столом и пишу эти строки. Недавно наткнулся на записи, сделанные в больнице. Ужаснулся отвратительному почерку. Будто вовсе не я писал. Я даже толком не смог разобрать, о чём там шла речь… А ещё написал несколько строк в продолжение стихотворения о чёрном человеке. Привожу: «Слушай, слушай, — Бормочет он мне, — В книге много прекраснейших Мыслей и планов. Этот человек Проживал в стране Самых отвратительных Громил и шарлатанов. В декабре в той стране Снег до дьявола чист, И метели заводят Весёлые прялки. Был человек тот авантюрист, Но самой высокой И лучшей марки. Был он изящен, К тому ж поэт, Хоть с небольшой, Но ухватистой силою, И какую-то женщину, Сорока с лишним лет, Называл скверной девочкой И своею милою». «Счастье, — говорил он, — Есть ловкость ума и рук. Все неловкие души За несчастных всегда известны. Это ничего, Что много мук Приносят изломанные И лживые жесты. В грозы, в бури, В житейскую стынь, При тяжелых утратах И когда тебе грустно, Казаться улыбчивым и простым — Самое высшее в мире искусство».***
Утром на прилавки гастронома «Елисеевский» выложили ветчину, сосиски, колбасу, сардельки и сало. К обеду почти всё раскупили, тогда полки снова затарили. Олег рано ушёл со службы. Дело Макеевой было передано в архив — допросы «особо одарённых» раскрыли обстоятельства её кончины. Женщина была убита тем же типом, что всадил нож в сердце Меньшикова. Он был «руками и ушами» французского сообщества здесь, в Москве. Макеева знала об особых способностях тех, к кому так давно хотела вырваться. Принимать её к себе не хотели, да и возиться с побегом этой женщины было чревато. Поэтому её убрали. Утром Меньшиков получил задание — неподалёку от Москвы открывается новая спецшкола НКВД. Олег был уполномочен отправиться туда и внимательнейшим образом проследить за тем, чтобы организация и обустройство прошли успешно. Поэтому по пути домой Меньшиков зашёл в «Елисеевский» и купил различных мясных продуктов. В дорогу. Он не смог не остановиться в кондитерском отделе. Захотелось как-то порадовать Безрукова, вот капитан и приобрёл шоколадный торт с лимонной прослойкой. Блестящий от глазури, идеально чёрный, он был красив и аппетитен. Квартира была залита ярким солнечным светом. Весна стучала в окна, окутывала своей нежностью всю столицу. И всё то мрачное, что в прошлом происходило в этом доме, временно если не забылось, то стёрлось. Словно страшную картину сняли со стены и убрали в старый сундук. — Я купил торт. Будешь? — спросил Олег вместо приветствия, припадая плечом к дверному косяку спальни. Сергей, листающий книгу, медленно отложил её и приподнял голову. Немного подумав, кивнул. Капитан направился на кухню и сложил все покупки на стол, после чего прошёл в ванную и вымыл руки. — Сегодня мы должны отбыть в одно место, оно находится в пригороде, — сказал он, возвращаясь на кухню. — Зачем? — полусонно спросил Безруков, снимая с коробки картонную крышку и беря нож. — Открывается спецшкола НКВД. Я приставлен начальником операции. Куратором. Сергей хотел спросил: «А можно я останусь дома?», но понял, что это бессмысленно. Отрезав кусок торта, поэт положил его на тарелку и стал есть. Вскоре, совсем уж разгулявшись, он забыл про нож и продолжил есть десерт ложкой прямо из коробки, ни в чём себе не отказывая. Меньшиков исподволь наблюдал за супругом, наслаждаясь движением его щёк и, собственно, аппетитом. — Запить не хочешь? — спросил он глубоким и хрипловатым голосом. — Вставать лень, — небрежно ответил поэт, жуя торт. — Я сделаю тебе чай, если хочешь. — Хочу. Меньшиков встал и приготовил чай. Сергей кивнул, обхватил испачканными шоколадом пальцами чашку и сделал несколько глотков. Сладкое, как и всегда, сделало поэта чуть более сговорчивым. Сам же он испытал что-то вроде глубокого удовлетворения, глядя на то, что осталось от торта. Тем временем раздался звонок в дверь. Олег глянул на наручные часы, думая о том, что им скоро нужно выдвигаться, и пошёл открывать. Пришедшим оказался сам Борис Леонидович. Он держал за руку Таню, которая тотчас открыто улыбнулась любимому дяде. Гости прошли в коридор и нарком госбезопасности сказал: — Возьмёте с собой Татьяну? Антонина подхватила грипп, всех заразила, кроме нас. Оставить не с кем ребёнка. — Да, возьмём, — ответил Олег, чуть улыбнувшись. — Спасибо, — Борис Леонидович протянул племяннику руку. Тот пожал её. — Удачной поездки. А ты, Таня, слушайся старших, — наклонившись, мужчина обнял девочку, в ответ она обхватила его шею маленькими ручонками и поцеловала в ухо. Нарком ушёл, Меньшиков велел Тане снять берет и пальтишко, а сам вернулся на кухню. Девочка сделала так, как сказал дядя. Проведя ладонью по блестящему коричневому чемоданчику, в который были сложены её пожитки, она прошла на кухню и обаятельно улыбнулась Сергею. Обнялись и поздоровались, как положено друзьям. Спустя час машина уже ехала в северо-восточном направлении, где и должна будет скоро открыться спецшкола. Таня листала книжку про пионеров, водя по иллюстрациям указательным пальцем, а Безруков то проваливался в полудрёму, то просыпался и сонно крутил головой, потирая глаза и думая: «Чёртов антипсихотик!». Место, куда они приехали, было живописным: впереди виднелось голубое весеннее озеро, окружённое лесом, а их добротный кирпичный дом располагался неподалёку от таких же домов, что были разбросаны, словно фантики, меж деревьев. — А кто живёт в остальных домиках? — спросила Таня, прижимая к груди чемодан, когда они втроём уже вылезли из автомобиля и Олег вытаскивал багаж. — Другие работники будущей спецшколы. — Как интересно! Я ведь тоже скоро пойду в школу. Правда, в обычную… — А лет через пять будешь с тоской вспоминать о том времени, когда была дошколёнком, — со знанием дела сказал Безруков и ухмыльнулся. — Нет, я буду любить учиться. — Ну-ну… Меньшиков достал из кармана ключи и направился в сторону их дома. Солнце уже припекало, пахло весной и хвоей. На Олеге была форма, что придавала ему колорит, сверху было накинуто чёрное расстёгнутое пальто. Капитан прошёл в дом первым. Осмотрелся и поставил чемодан на пол, положил ключи на стол, рядом — фуражку. Два этажа, четыре комнаты, отдельная ванная — условия для блюстителей советского порядка были хорошие. В таком доме вполне можно было жить на постоянной основе. — Занимай любую комнату, какую хочешь, — ответил Олег Тане, когда та спросила, где её кровать. Девочка радостно побежала на второй этаж. — Жаль, что у меня нет такого права выбора, — иронично сказал Безруков и захлопнул входную дверь. — Твоё место всегда подле меня. Вовеки веков, аминь, — ухмыльнулся Олег и провёл ладонью по волосам. — А я бы предпочёл оказаться от тебя как можно дальше, — с вызовом глядя в глаза супруга, нагло ответил поэт. Это, конечно, была хорошая шпилька, в меру болезненная, но не новая. Капитан медленно подошёл к Серёже и мягко сжал пальцами его прохладное ухо. — Не замёрз? Сергей напрягся. Куда проще хамить и задирать того, кто клюёт на это, а когда на колкость отвечают заботой — это… тоже своего рода оружие. — Не слишком, — тихо ответил Безруков, глядя в тёмные карие глаза, в которых плескалась заботливая нежность. Олег убрал руку с уха мужа и заменил её губами, горячо и ласково целуя. По телу поэта пошла дрожь. Когда капитан медленно отстранился, Сергей припал спиной к двери — Тут поблизости есть город? Ну или деревня? — неловко спросил он. — Это стратегически важный объект, душа моя. Ближайшее поселение в часе езды, — снисходительно и очень тихо ответил брюнет. На лестнице снова послышались резвые шаги. Таня появилась на первом этаже в сером драповом платье. Её светлые волосы, убранные в две косички с белыми бантами, были взлохмачены. — На втором этаже очень красиво, слышно пение птиц! — Наслаждайтесь. А мне нужно на объект, — медленно, тягуче отведя взгляд от глаз Сергея, Олег прошёл к столу, взял фуражку. Серёжа отлип от двери и стянул пальто. Повесил его на крючок. — А когда ты вернёшься? — улыбнулась Таня. — М? Скоро, — шутливо ответил Меньшиков и сел на корточки перед девочкой. — Остаёшься за старшую. — Здорово, — с чувством ответила девочка и, забрав фуражку у дяди, надела её ему на голову. Тот улыбнулся своей фирменной широкой и обаятельной улыбкой, на щеках возникли озорные ямочки. Это была та улыбка, которая всегда ввергала Безрукова в шок. И сейчас ввергла. Меньшиков приложил ладонь к виску, улыбаясь: — Отстоим завоевания Октября! — Победа коммунизма неизбежна! — бодро поддержала его Таня, отзеркалив движение мужчины. — Наши цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи! — торжественно заявил капитан и выпрямился, опуская руку. Когда дверь за Олегом закрылась, Сергей проморгался, пытаясь прийти в себя после увиденного, а потом спросил: — Есть хочешь? — Можно, — кивнула девочка. — Тогда живо мыть руки! Пока Таня выполняла его наказ, поэт сам вымыл их на кухне и достал из чемодана бумажный свёрток с купленными утром сосисками и колбасой. Когда они чуть позже ели, сидя за столом, девочка, болтая ногами, спросила: — Тебе понравилось во Франции? — Как тебе сказать… Красиво и спокойно. Но если ты родился в России, жить там будет скучно, — со вздохом ответил Безруков. — Я ведь её только на открытках видела. — Кого? — Францию, — улыбнувшись, Таня отломила немного от куска хлеба и отправила эту щепотку в рот. — Но дядя Олег мог бы там жить. Он французский не хуже русского знает. — Да уж, он молодец, — с трудом скрыв ироничность, ответил Безруков. — Да, он такой, — с теплотой ответила девочка. — Гордость семьи, как говорит дедушка. Сергею снова стало неприятно. Он думал о том, что у того есть всё: родственники, которые его любят, дом, куда он может в любой момент нагрянуть, и все будут ему рады, а в случае беды они придут, прибегут на помощь. А он так одинок. Одинок страшно и глубоко. Он один в целом мире. И как бы Серёжа ни злился на Меньшикова за те слова о том, что он не нужен друзьям, в глубине души поэт понимал, что капитан, увы, прав. У каждого друга своя жизнь, но может ли он их в этом упрекнуть? У каждого своя судьба и свой путь, и каким бы ни был твой товарищ, у него всегда найдётся кто-то ближе, чем ты. Безруков хотел бы вернуться в то беззаботное время, когда каждый вечер он с другими литераторами мог завалиться в любое питейное заведение и отдаться безропотному веселью. В то время, когда был жив дядя — его опора и единственный близкий человек. В то время, когда жизнь казалась удивительным аттракционом, а впереди было столько неизведанного, светлого и прекрасного, что слегка кружилась голова. Это ощущение, свойственное каждому, когда ему восемнадцать лет, сидело в Сергее намного дольше, чем в остальных. Ему было двадцать пять, а он всё ещё жил не в этом мире, а в том идеальном, о котором не знал никто, кроме него самого. Сергей любил отдаваться во власть фантазии, представляя иные яркие вселенные, иных героев. Там не было скучных лиц, серых улиц, бесконечных октябрьских дождей и печальных уличных собак, каждую из которых однажды предал человек. Серёжа часто думал о том, чтобы забирать с улицы абсолютно всех брошенных животных. Сумеречные московские проспекты, площади и переулки искажаются. Когда вечер накидывает на город вуаль, всё становится иным, более жутким и зыбким. И когда что-либо закрывало от глаз Безрукова этот идеальный яркий мир, он видел скучные лица, серые улицы, бесконечные октябрьские дожди и равнодушные зимние сумерки. Смерть Ларина заслонила от Сергея его дивный мир, в который так хотелось вернуться. Самое страшное одиночество — это когда тебе одиноко с самим собой. Безруков только лишь приблизился к пониманию этой мысли. Он всегда искал что-то снаружи, во внешнем мире, искал, за чью руку бы схватиться, кто смог бы подарить ему твёрдую почву под ногами. Убегал от одиночества внутри себя. Но так и не убежал. — Я обычно после обеда сплю два часа, так велит дедушка. А уже полдник, наверное, — сказала Таня, с теплотой глядя на Сергея. — Ты ступай наверх и ложись спать. Не нарушай режим, — негромко ответил Безруков, в глазах которого заблестели очень острые эмоции. — Хорошо, спасибо! — весело ответила девочка, вскочила со стула и побежала вверх по лестнице. Когда шаги стихли, Серёжа резко встал, накинул пальто и вышел из дома. Солнце грело уже по-вечернему, часть леса и озера накрыла зарождающаяся темнота. Сергей добрался до единственного магазина, разбитого на территории «лагеря», купил две бутылки вина и вернулся домой. Не раздеваясь, он сел за стол и вытащил из кармана баночку с таблетками. Ему захотелось закрыть ту дыру, что образовалась в душе. Спрятаться от оголившегося нерва, который так сильно ныл. Поэтому, высыпав в ладонь несколько таблеток антипсихотика, Безруков закинул их в рот, хмурясь, откупорил бутылку с вином и принялся лакать прямо из горла, проглатывая препарат. Он не знал, что подобный эксперимент может закончиться гибелью. Он просто чувствовал, что лекарства не снимают этого самого ощущения «истинного видения мира». От него нужно было укрыться, нужно было скорее вернуться в свой собственный мир, который забрал Иван Дмитриевич, умерев. Сергей сам не заметил, как связь с отвратительным миром и одиночеством в душе прервалась. Стало мутно, но легче. Он встал, слыша звон бутылок. Сделав несколько шагов и отчаянно шатаясь, поэт рухнул на диван. В ушах шумело, тело будто бы жило своей жизнью, но дырку в душе заслонило чёрное солнце. Безруков увидел комнату. В комнате висело широкое тёмное зеркало, а в нём было лицо. И читал тот человек стихотворение. И звучало оно, как приговор. Сказать, что ты мертва? Но ты жила лишь сутки. Как много грусти в шутке Творца! едва могу произнести «жила» — единство даты рожденья и когда ты в моей горсти рассыпалась, меня смущает вычесть одно из двух количеств в пределах дня. Затем, что дни для нас — ничто. Всего лишь ничто. Их не приколешь, и пищей глаз не сделаешь: они на фоне белом, не обладая телом, незримы. Дни, они как ты; верней, что может весить уменьшенный раз в десять один из дней? Сказать, что вовсе нет тебя? Но что же в руке моей так схоже с тобой? и цвет — не плод небытия. По чьей подсказке и так кладутся краски? Навряд ли я, бормочущий комок слов, чуждых цвету, вообразить бы эту палитру смог. Я думаю, что ты — и то и это: звёзды, лица, предмета в тебе черты. Кто был тот ювелир, что, бровь не хмуря, нанёс в миниатюре на них тот мир, что сводит нас с ума, берёт нас в клещи, где ты, как мысль о вещи, мы — вещь сама? Скажи, зачем узор такой был даден тебе всего лишь на день в краю озер, чья амальгама впрок хранит пространство? А ты — лишает шанса столь краткий срок попасть в сачок, затрепетать в ладони, в момент погони пленить зрачок. Ты не ответишь мне не по причине застенчивости и не со зла, и не затем, что ты мертва. Жива, мертва ли — но каждой Божьей твари как знак родства дарован голос для общенья, пенья: продления мгновенья, минуты, дня. Ты лучше, чем Ничто. Верней: ты ближе и зримее. Внутри же на все сто ты родственна ему. В твоём полете оно достигло плоти; и потому ты в сутолоке дневной достойна взгляда как лёгкая преграда меж ним и мной. Сергею показалось, что от этого голоса его голова треснет, как стеклянный стакан. Боль била по зрачкам. Закрыв глаза, он провалился в темноту, но даже там была комната, чёрное зеркало и мрачный голос читал ему приговор в стихах.