Предчувствие любви страшнее Самой любви. Любовь — как бой, Глаз на глаз ты сошёлся с нею. Ждать нечего, она с тобой. Предчувствие любви — как шторм, Уже чуть-чуть влажнеют руки, Но тишина ещё, и звуки Рояля слышны из-за штор. А на барометре к чертям Всё вниз летит, летит давленье, И в страхе светопреставленья Уж поздно жаться к берегам. Нет, хуже. Это как окоп, Ты, сидя, ждёшь свистка в атаку, А там, за полверсты, там знака Тот тоже ждёт, чтоб пулю в лоб… ©
Когда Безруков открыл глаза, ему в очередной раз показалось, что идёт дождь, что он шумит за окном, словно озверевший от бури буйный океан, в который можно окунуться, сделав всего лишь один шаг с карниза. Окунуться? Нет же, утонуть. Вот только на сей раз, в отличие от предыдущих пробуждений, Сергей смог хотя бы попытаться связно подумать о происходящем. Светло-голубые стены, высоченный потолок, большое окно напротив, словно свет в конце туннеля. То, что комната имеет прямоугольную форму, Безруков понял, потратив на это некоторое время, пытаясь сориентироваться в пространстве. Дверь отворилась, и в палату вошли двое мужчин. На обоих были белые халаты, только у одного он был расстёгнут, а у другого застёгнут. Первым оказался Меньшиков, его Сергей узнал практически сразу. Капитан сел на стул возле койки мужа и накрыл его ладонь своей. Серёже стало дурно. И от близости этого человека, и от понимания, что он снова в больнице. Поэт попытался что-то сказать, но не услышал своего голоса, так и не понял, сказал он или нет то, что хотел. Из глаз брызнули слёзы. Они горячими струями текли по щекам, обжигая кожу. В следующую секунду в палате возникла женщина, она принялась что-то делать с его рукой. Сергей с трудом понимал и почти не видел, что происходит, всё застилал белёсый туман. А потом в его вену воткнули иглу, и мир снова погас. 15 февраля, 1916 год. Поместье графа Изумрудова находилось неподалёку от Москвы, в тихом и чарующе живописном месте, словно нарисованном искусным художником. Летом просторы вокруг поместья были окрашены в яркий зелёный цвет. Щебетали птицы, шмели кровожадно кружили над яркими пышными цветами, чистое голубое небо блаженно тянулось вдаль, к полям. А вот в феврале, в месяце зимнем и холодном, местность будто бы спала, укутавшись в плед из глухого молчания и ещё не растаявшего снега. Граф Изумрудов был убит тридцатого января пятнадцатого года. С тех пор поместье пришло в запустение. Оно стояло посреди прекрасного русского пейзажа грустно и одиноко. Его обдували зимние ветра, осаждал снег, а будущее не обещало искупления, скорее, наоборот: после революции эти чудные владения отведут под больницу для умалишённых. И тогда, приехав в эти места вместе с Егором Панфиловым и Денисом Каменевым, Меньшиков и понятия не имел, что спустя почти двадцать лет привезёт сюда своего любимого, обожаемого Серёженьку. Придётся, потому что, вернувшись в дом, он обнаружит на диване едва дышащее тело. Второпях собрав Таню, он помчится в Москву, но поймёт, что может попросту не успеть. Безруков явно получил серьёзную интоксикацию, наглотавшись таблеток и алкоголя. Поэтому ему придётся остановиться возле больницы, что находилась относительно недалеко от будущей спецшколы НКВД. Но тогда, в февраля шестнадцатого, юный и дерзкий Олег не мог знать о том, как повернёт судьба. Панфилов присвистнул, обводя взглядом тихие окрестности. Одинокий белый дом с колоннами тихо вздохнул, ощутив дуновение жизни, исходящее из появившихся молодых людей. — Красиво здесь, — жмурясь от порыва ветра, сказал круглолицый и пухлый Каменев, гимназистский приятель Олега и Егора. — Но как на самом деле умер Изумрудов? Кто-нибудь знает? — А как же. Его застрелил революционер Барановский. Ты что, газет не читаешь? — ухмыльнулся Панфилов, шагая в сторону парадного входа. Снег хрустел у него под сапогами. — Читаю, знаю! Так я не о том толкую, — Каменев поспешил следом за другом. — Поговаривают, что стрелял вовсе не Барановский, а Хомутов. Просто газеты и следствие вывернули всё таким образом, чтобы обесчестить Кондратия, повесить этот грех на него. — Сплетни, — хмыкнул Егор. — Кому и зачем это надо? — Кому-кому… Этой чёртовой имперской системе, разумеется! — Позволь не согласиться. Барановский не такая уж и блестящая и важная фигура, чтобы… Голоса друзей становились всё тише. Меньшиков отвернулся от дома и обвёл взглядом тихий покачивающийся лес. Он был убеждён, что кто-то смотрит на него из-за деревьев. Но кто? «Покажись. Не бойся», — подумал Олег, чуть хмурясь. И вдруг коричневость стволов рассекло что-то белое. Словно в воздухе возникла ночная сорочка без человека. Сморгнув, Меньшиков нахмурился, не сводя пристального взгляда с этого чуда. Белёсое существо встрепенулось, залетело за один из стволов дерева, выглянуло оттуда. Это было жутковато, но Олег не испытал страха. Словно уже тогда он чувствовал своё единение с чем-то непонятным и необъяснимым. «Призрак того, кто жил в этом поместье», — с ясностью понял Меньшиков и чуть улыбнулся. «Да, я призрак. Ах, вернуться бы к жизни. Я так скучаю по стрекоту стрекоз, пению птиц, аромату душистых трав и цветов! А тепло солнца… Как же я скучаю!». Олег испытал нежность. Нежность… И правда, что можно испытывать к мёртвым, кроме нежности?***
Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест. Я тащил на усталой спине свой единственный крест. Было холодно так, что во рту замерзали слова. И тогда я решил этот крест расколоть на дрова. И разжёг я костёр на снегу. И стоял. И смотрел, как мой крест одинокий удивлённо и тихо горел… А потом зашагал я опять среди чёрных полей. Нет креста за спиной… Без него мне ещё тяжелей. ©
Сергей приоткрыл глаза. Олег утонул в их мутности и влажности. Он никогда не видел у Безрукова таких глаз! Он никогда не видел таких глаз… — Я не хочу здесь быть, — прошептал поэт, тотчас вспоминая, чем закончилось предыдущее пробуждение. Эти голубые стены давили, а комната казалась коридором смерти. — Врач говорит, что тебе придётся побыть здесь ещё какое-то время, — полушёпотом ответил капитан, вновь накрывая кисть Сергея своей ладонью. — Сколько я здесь нахожусь? — хрипловато прошептал Безруков, еле шевеля губами. — Десять дней. — Боже… — Ты чуть не умер. Зачем ты смешал алкоголь с лекарствами? — Олег внимательно вглядывался в любимые очи. — Мне просто было плохо. Я не собирался кончать с собой, — с трудом ответил Серёжа. — Я хотел отключиться… Повисла гнетущая тишина. Меньшиков не знал, но очень хотел знать, что происходило в душе Безрукова, когда тот совершал этот кошмар. Но сейчас явно было не лучшее время для серьёзного обсуждения случившегося. Сергей был слаб и нестабилен. — Я не могу оставаться здесь, слышишь? — торопливо зашептал Серёжа, приподнимая голову и хватая холодными пальцами запястье брюнета. — Пойми, я… я здесь погибну. Только не дурдом. Прошу, не надо! Забери меня отсюда! Куда хочешь забери, умоляю! Меньшиков содрогнулся от услышанного, сердце его дрогнуло, словно лист на ветру. Он всматривался в глаза, полные надежды, боли и ужаса, и понимал, что не сможет оставить Серёжу здесь. Да, забирать его опасно, но он не представлял, как может отказать поэту после такой просьбы. — Пожалуйста… — прошептал Сергей умоляюще. — Иначе я умру… Не хочу в психушку, не хочу. Пожалуйста… — Я поговорю с врачом. — Забери меня, прошу тебя… Заклинаю… Олег протянул руку и стёр тёплой подушечкой указательного пальца текущую по щеке слезу. После этого он сказал, что скоро вернётся, и вышел. Психиатр Звягинцев был человеком пожилым и опытным. Выслушав не просьбу, а требование капитана выписать Безрукова, он на миг прикрыл глаза, затем склонил голову набок и сказал, поправляя листок, лежащий пред ним: — Хорошо. Я выпишу Сергея Витальевича, если вы так настаиваете, но я должен предупредить вас о возможных последствиях. Ваш супруг находится в очень нестабильном состоянии. В будущем возможны новые попытки самоубийства. Да, он говорит, что не намеревался убить себя, но в этом и проблема психических заболеваний — больной делает это будто бы против своей воли или даже не понимая, что, собственно, он совершает. Вы должны осознавать все риски. — Лечение? Какое ему показано лечение? — помолчав, глухо спросил Меньшиков. — Я выпишу ему препараты, приём пропускать ни в коему случае нельзя. В будущем вам придётся показаться своему лечащему врачу, но не сразу. Пока что товарищу Безрукову показан покой и, желательно, на свежем воздухе. — Это обострение случилось из-за ошибки нашего врача? — Нет, не думаю. Психиатрия — это такая наука, в которой стопроцентный результат зависит не только от врача, но и от пациента. То есть, препараты могут потерять эффективность, могут дать неожиданный побочный эффект… — Выписывайте рецепт и делайте заключение, — резюмировал Меньшиков и вышел из кабинета главврача. Пока Безруков находился в больнице, Борис Леонидович вручил племяннику ключи от новой дачи, которая теперь принадлежала капитану. Именно туда Олег и решил отвезти поэта, помня слова Звягинцева о свежем воздухе. Запах сосен, будущего бушующего мая, щебет птиц — всё это должно было благотворно сказаться на состоянии Сергея. Дачный посёлок «Весна» считался одним из самых престижных советских посёлков. Здесь проживали деятели искусства и культуры, а также энкавэдэшники с семьями. Дача номер шестнадцать утопала в тени сиреней и сосен. Двухэтажный каменный дом и большой сад были огорожены деревянным забором. Пошатываясь, Сергей первым вошёл на территорию участка и залюбовался застеклённой верандой, прилегающей к дому. Стол, стулья, кресло-качалка — всё ждало своих хозяев для чаепития и долгих разговоров. Безруков с трудом попал в замок и, отворив дверь, вошёл в дом. Пахло свежим ремонтом и деревом. Сергей медленно стянул пальто, заходя в гостиную, и бросив его на кресло, обитое багровым велюром. Присев на диван, поэт судорожно сглотнул и откинул голову на спинку. Глядя в потолок, он пытался справиться с головокружением и лёгкой тошнотой. Сунув руку в карман пальто, Безруков вытащил свёрнутый пополам листок. Ночью он написал стих. «Грубым дается радость, Нежным дается печаль. Мне ничего не надо, Мне никого не жаль. Жаль мне себя немного, Жалко бездомных собак. Эта прямая дорога Меня привела в кабак. Что ж вы ругаетесь, дьяволы? Иль я не сын страны? Каждый из нас закладывал За рюмку свои штаны. Мутно гляжу на окна, В сердце тоска и зной. Катится, в солнце измокнув, Улица передо мной. А на улице мальчик сопливый. Воздух поджарен и сух. Мальчик такой счастливый И ковыряет в носу. Ковыряй, ковыряй, мой милый, Суй туда палец весь, Только вот с эфтой силой В душу свою не лезь. Я уж готов… Я робкий… Глянь на бутылок рать! Я собираю пробки — Душу мою затыкать». Ах, если бы кто-то из московских критиков увидел эти строки, он бы с уверенностью мудреца заявил, что Безруков тяжело болен, что он устал, а ещё непременно поразился бы, как это тонкая, чистая лирика с трепетной образностью вдруг заиграла оттенками грусти, депрессии, тоски, одиночества и глубокой разочарованностью в окружающем мире. Ещё такой молодой, а уже такой упаднический поэт! Послышались шаги. В комнату вошёл Меньшиков. Поставив чемодан с вещами супруга на пол, он сказал: — Здесь всё необходимое. Вроде бы. — Я так устал, — прошептал Сергей. — От чего? — От жизни. Олег осторожно сел на диван рядом с супругом. Положив ладонь на его колено, он тихо произнёс: — Всё наладится. Нужно время. Поэт с трудом сглотнул и поднял голову, туманно посмотрел на Меньшикова. — Я понял, почему тебе был так важен Гринёв, — вдруг сказал тот. — И почему же? — У него никого не было, кроме тебя. Он очень в тебе нуждался. Сергея поразило, как тонко и точно Олег понял ценность его утраты. И сам удивился тому, что услышал. Он ведь не понимал этого. А Меньшиков, выходит, понял его лучше, чем он сам себя. — Я прав? — тихо спросил капитан. — Прав, — подрагивающим голосом ответил Безруков. — Терять родных людей тяжело. Я знаю, о чём говорю. Но для тебя это, конечно, ещё более тяжёлые потери, чем для меня. В голосе брюнета было столько теплоты и понимания, что Сергей не выдержал. Резко встав, он схватил пальто и посмотрел на супруга. — Идём, прогуляемся немного. — Идём, — Олег медленно встал и сунул руки в карманы бежевого плаща. Они вышли за пределы дачного участка и пошли по широкой дороге, по обе стороны от которого, на приличном друг от друга расстоянии, тянулись дома. Сергей чувствовал себя осколком звезды, брошенным на край мироздания. Настолько странной, холодной и пугающей была реальность. Он чувствовал опасность, которая, казалась, могла поджидать его за каждой сосёнкой. Они шли молча, и каждый думал о своём, и вместе с этим об одном. О том, что апрель слишком прохладен, хоть солнце уже пахнет маем. О том, что снег совсем растаял, о том, что снег давно растаял, и остаётся только ждать. Ждать лета, длинных дней и вечеров со вкусом чая. И, может быть, морской симфонии под пенье чаек. Ведь лето лучше, чем весна. Они сами не заметили, как вышли в лес. Их обдало прохладой, хвойным дурманом и свежестью. — Когда я был маленьким, мы с отцом ходили в лес, — печально сказал Безруков, — и кричали. Чтобы слышать своё эхо. Сейчас почему-то было даже смешно вспоминать об этом. — Так? — спросил Олег и, приложив ладони рупором ко рту, закричал: — Эй-эй-эй, есть кто? — Эй-эй-эй… — отозвался лес. — Кто, кто, кто… — призрачно брезжило меж деревьев, словно разлетались брызги шампанского. Меньшиков улыбнулся той самой улыбкой. Сергей пристально смотрел на него, а потом вдруг схватил мужчину грудки и припечатал спиной к ближайшему дереву. Олег продолжал улыбаться, даже не думая вырываться. — Ну почему ты такой? — прошептал Серёжа. — Какой? — Ну почему ты такой?! Почему? — воскликнул поэт, пуще сжимая ткань плаща на груди мужа. — Да какой же, Серёженька? — тихо засмеялся капитан. — Как ты… мог стать энкавэдэшником? Ты ведь не такой, — помолчав, судорожно шепнул Безруков, всматриваясь в карие глаза. — Такой, такой. — Нет. Ты… интеллигент из ушедшего времени. Из того времени. И стал палачом. Как такое возможно? В голове Сергея кое-что прояснилось. Он вдруг осознал, почему так поражался открытой и совершенно обескураживающей обаятельной улыбке Олега. Он просто не понимал, как мрачный и жестокий Меньшиков, который жил с ним под одной крышей, сочетался с тем задорным, юным, весёлым молодым человеком, что шутил и резвился с Таней, которого так любило старшее поколение. Словно в Олеге сидели две личности. Одна была переводчиком, вторая чекистом. И как они уживались друг с другом? — Я не палач, душа моя, — нежно ответил капитан, продолжая улыбаться. — Хотя, для бандитов, возможно, и он. — А кто же ты? Кто ты такой? — широко распахнув глаза, прошептал Безруков. — Ты сам знаешь. Сергей отпустил Меньшикова и отошёл в сторону. Он вдруг с новой силой осознал, что этот человек искалечил ему жизнь. Ведь если бы не он… Тогда его жизнь не изменилась бы, и тот красочный мир, в котором он обитал с детства, никуда бы не делся. Это вина Меньшикова, это только его вина! И пусть в глубине души Серёжа понимал, что не до конца честен с собой, хотелось обвинить кого-нибудь, найти злодея и обличить его. — Ты… ты чудовище! — поэт резко повернулся к мужу, сжимая ослабшие руки в кулаки. — Ты испортил мне жизнь! Я тебя ненавижу! Искренне ненавижу! Сердце Олега словно проткнули острым ножом. Улыбка померкла, взгляд стал мутным, как и всегда, когда Сергей начинал бить по больному. «Он только что вышел из психушки», — напомнил себе капитан. — Если бы не ты, я был бы счастлив! Я был бы… свободен, — последнее слово Сергей заорал. И ор тут же подхватило эхо. — Свободен, свободен, свободен! — закричало оно, отдаляясь, а потом и вовсе исчезая. Лес располагал к тому, чтобы излить всё то, что накипело, чтобы выплеснуть боль. А её в Безрукове накопилось так много, что хватило бы на небольшую деревню. Боль и отчаяние, вызванные потерей Гринёва, а потом Ларина, трансформировались в гнев. — Это ты сделал меня вещью, рабом! — кричал Сергей. Его глаза покраснели, лицо тоже. Рот болезненно искривился. — Да, да. Это я, — тихо и спокойно ответил Олег. Безруков замер, словно получил пощёчину. Он ждал, что Меньшиков разозлится, перейдёт на крик, оскорбления, но никак не его согласия с этими обвинениями. — Серёжа, я хочу, чтобы ты жил. Я хочу, чтобы ты был. И не только потому что ты гениальный поэт, — говорил Олег, пристально глядя в глаза Сергея. — За что? — прошептал тот, с трудом сглатывая, словно горло было забито песком. — М? — За что ты так меня любишь? Я же не приношу тебе ничего, кроме боли и страданий, — совершенно серьёзно спросил Безруков, который действительно никогда не понимал чувств капитана. А лес, он располагает к откровенности. — Не знаю, — помолчав, ответил Меньшиков. Ему казалось, что его сердце сжали в ладони и начали теребить, тянуть, пытаясь вырвать из груди. Как глупо. Эта боль была острой, хотелось закрыть глаза, но он лишь судорожно выдохнул. — Ты всё знаешь, — отчеканил Безруков. — Я понимаю, что в твоём мире любить можно только за что-то. За красоту, успех, ум, богатство, покровительство, да и мало ли за что ещё. Но в моём… мире… любят просто так. Не за что, а вопреки. Понимаешь? — голос Олега звучал обволакивающе мягко, как океанская вода во время ночного штиля. Нет, Сергей этого не понимал. Если бы его спросили, за что он любил Гринёва или Ларина, он бы с лёгкостью привёл пару аргументов. А вопреки… Как такое возможно? — Я не понимаю, — беззвучно пошевелил он губами. — Я знаю. Не страшно. — Разлюби меня, — сказал Сергей после паузы, болезненно щурясь, у него и впрямь болели глаза. — Разлюби, отпусти и забудь. — Это невозможно, — судорожно ответил Меньшиков, и воздуха, словно задыхаясь от переизбытка чувств. — Почему? — Ничто не сможет изменить… этого, — Олег ни за что не признается ему в любви даже под угрозой расстрела. — Ничто, пойми. Будешь ты со мной грубым или нежным, добрым или злым, примешь или прогонишь. Этого ничто не изменит. Я всегда буду рядом. И я всегда помогу тебе, как бы ни было тебе плохо. — Ты просто ! — Сергея тронуло то, что он услышал. Глаза увлажнились. — Да, — чуть улыбнулся Меньшиков. — Мерзавец. — Конечно. — Подлец! Олег кивнул. Безруков надвигался на капитана, выкрикивая свои обвинения. — Ты испортил мне жизнь! Сделал меня несчастным! Ты во всём виноват, во всём! Меньшиков лишь с теплотой и потаённой болью смотрел в серо-голубые глаза и принимал всё то, что летело в него, как град. Подойдя к супругу вплотную, Сергей начал колотить кулаками его грудь, но сил после нахождения в больнице под лошадиными дозами препаратов в крови, не было, поэтому это выглядело лишь пародией на настоящие удары. Меньшиков принимал и это, просто стоя и не меняя выражения лица. И Сергей не выдержал. Разрыдавшись, он отчаянно заорал: — Ну почему ты такой?! И снова эхо поймало этот крик, как грустные осенние листья ловит ветер. — Ну. Почему. Ты. Такой?! А-а-а-а-а! — вопил Безруков, красный, рыдающий. — Почему?! Почему ты такой?! Меньшиков мягко и крепко обнял Сергея, который, рыдая навзрыд, бессильно опустил руки, переставая его бить, и повернул голову в сторону. Он стоял в небольшой яме в земле, поэтому его мокрая щека упёрлась в плечо капитана. — Почему ты такой? — шептал Безруков сквозь солёные и горячие слёзы, что быстро текли по щекам. Меньшиков коснулся губами волос Сергея, держа его в объятиях. Поднявшийся ветерок затеребил их волосы. Апрельское солнце выглянуло из-за облака, озаряя золотистым светом зелень леса. Сосны тихо покачивались из стороны в сторону, любуясь бело-голубым небом. Олег знал, что Сергей не поймёт его чувств и его самого. Он знал это с самого начала. Он ни на что не надеялся, ему ничего не было нужно, кроме Серёжи. Видеть его каждый день, касаться его, можно даже просто молчать вместе… Это и есть его горькое, несчастное счастье. Олег знал, что Сергей не поймёт его чувств и его самого. Но не всегда нужно понимать чувства. Чувства не поддаются логике, следовательно, им не нужно знание и понимание. В эти секунды здесь, в ароматном сосновом лесу, Серёжа чувствовал его чувства — как странно, но как верно. Чувствовал. Это уже было бесценно. Он был рядом, очень близко, их будто соединяла пуповина, как бы Сергей не бежал от этого. Чувствовал. И больше Олегу ничего не было нужно.