Не отрекаются любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, а ты придёшь совсем внезапно. А ты придёшь, когда темно, когда в стекло ударит вьюга, когда припомнишь, как давно не согревали мы друг друга. И так захочешь теплоты, не полюбившейся когда-то, что переждать не сможешь ты трёх человек у автомата. И будет, как назло, ползти трамвай, метро, не знаю что там. И вьюга заметет пути на дальних подступах к воротам… А в доме будет грусть и тишь, хрип счётчика и шорох книжки, когда ты в двери постучишь, взбежав наверх без передышки. За это можно всё отдать, и до того я в это верю, что трудно мне тебя не ждать, весь день не отходя от двери. ©
Первые несколько дней Безруков привыкал к даче. Ему нравился покой, что царил в доме, равно как и душистый запах позднего апреля, который лился в комнату, стоило открыть окно. Оголённые нервы постепенно успокаивались. Ему нравилось сидеть на застеклённой веранде и пить чай, глядя на то, как постепенно пейзаж приобретает зелёную пышность. А вот Меньшиков напряжённо думал о том, как быть дальше. Его ждала служба, он не мог с утра до ночи находиться рядом с Сергеем, хоть и хотел. Оставлять Безрукова без присмотра было немыслимо, но на кого можно положиться в таком тонком деле? Брать человека со стороны опасно, снова подключать Ивана бессмысленно — он стар, чтобы в случае чего утихомирить Безрукова. Оставался один вариант — приставить к поэту медицинского работника, который запросто купирует даже лёгкие позывы обострения заболевания Сергея, поставив нужный укол. Поэтому однажды утром Меньшиков позвонил на службу и велел Жукову найти в Кремлёвской больнице кого-нибудь толкового и привезти к нему на дачу. Тот приехал ближе к обеду и привёз крепкого мужчину средних лет с рыжеватой бородой и заметным животом. Он напоминал русского купца средней руки из какой-нибудь сказки. Олег завёл его в кабинет, в котором пока ещё не было никаких признаков жизни: идеально чистый рабочий стол, кресло, пара стульев, пустой шкаф для книг, окно закрывает голубой тюль. Медицинского брата звали Ермолаем Бегловым. Он показал документы, подтверждающие его образование и десятилетний стаж работы в «Кремлёвке». Беглов сообщил, что может и наводить уборку, и готовить пищу. Всё это, безусловно, говорило в пользу этого человека, но главным и решающим пунктом стало то, что Беглов выражался прямо и ясно, не увиливая и не отводя взгляда. Меньшиков, уже имеющий неплохой опыт в проведении допросов, сделал вывод, что мужчина им подходит. Олег отвёл Ермолаю небольшую комнату на первом этаже. В первые же дни своей службы Беглов показал себя трудолюбивым работником. Утром Олег уезжал на службу, вечером возвращался. Сергей, как ему казалось, потихоньку «оживал», и в его глазах уже не было такой безнадёжности, как раньше. Но однажды всё изменилось. Вернувшись вечером в дачный дом, Меньшиков обнаружил Безрукова сидящим на полу гостиной и держащимся за голову. Беглов стоял неподалёку и приговаривал: — Ничего, всё наладится, явится ещё муза… — Что случилось? — нервно спросил Олег, снимая фуражку. — Я больше не могу писать… Совсем… — в ужасе прошептал Безруков, поднимая на капитана покрасневший взгляд. — Это временно. Так ведь уже бывало, — ответил тот. — Нет! Ты не понимаешь! Я чувствую, что это всё, конец. Я больше ничего не напишу! — резко поднявшись, с нажимом и твёрдостью произнёс Сергей, а после стремительно вышел из комнаты. Тогда Олег подумал, что ранимый и впечатлительный Серёжа просто сгущает краски, но дни шли, сменяя друг друга, а Безруков, сутками сидящий над листами, так и не смог выдавить из себя ни строчки. Утром он уходил в одну из комнат на втором этаже и пытался написать хоть что-нибудь, но у него ничего не получалось, словно кто-то закрыл клапан. И тогда Безруков начал увядать. Он почти ничего не ел, почти не спал. Постепенно теряя всяческую связь с реальным миром, поэт днём и ночью сидел над белыми листами. Такое состояние мужа капитан видел впервые. Он понимал, что и для самого Сергея такая потеря той особой ниточки, что связывала его с великолепным даром, в новинку. И это зарождало в душе мужчины настоящую тревогу. Поэтому однажды в субботу он поехал на Новодевичье кладбище в надежде найти ответы на свои вопросы. Он помнил, куда ему больше нельзя являться, и бродил по другой части кладбища. Солнце яркими золотыми бликами скользило по могильным плитам и крестам, подрагивающие зелёные листья отбрасывали на землю кружевную бирюзово-лимонную светотень. Май благоухал, почти летнее солнце ослепляло своим королевским величием. — Стася, Стася, не надо было тебе оставаться одной, — раздался старческий голос. Олег остановился и обернулся. Возле одной из могил, мимо которой он только что прошёл, стояла старушка в белом плаще и белом берете. Поглаживая могильную плиту, она слегка покачивала головой. — Здравствуйте. Я пришёл за ответами, — сказал Меньшиков, подходя ближе. — Давно тебя не было, — старуха повернула голову, и капитан убедился, что это та же самая бабушка, которая тогда помогла ему здесь, на кладбище. — Кое-что случилось. — Твой поэт пережил слишком многое, вот канал и засорился. Теперь он не может писать стихи, — отозвалась старушка. — Но как это исправить? — Плата будет очень высока. — Скажите цену. — Часть твоей души взамен на очищение канала, — помолчав, глухо ответила та. — Часть души? — изумился Меньшиков. — Да. — И каким образом изменится моя жизнь, если я соглашусь? — Красота мира, многообразие чувств — всё это идёт от души. Ты лишишься частицы всего этого, станешь не таким зрячим, как сейчас. Ты готов на такой шаг? Олег провёл ладонью по лицу, словно сбрасывая с него маску. Услышанное не приносило ему оптимизма, но как он мог отказаться от возможности помочь любимому, вернуть ему способность творить? — Да, я готов, — твёрдо ответил Меньшиков. — Славно, — помолчав, ответила старушка, пристально глядя в тёмные глаза капитана. — Славно… Ступай домой и жди полночи. В полночь возвращайся, прихватив с собой какую-нибудь вещь своего поэта. Только не забудь с ним попрощаться. Иногда ритуал даёт сбой, и человек умирает, исчезает из этого мира. Так что обязательно простись с ним. На всякий случай. Олег какое-то время переваривал услышанное, затем кивнул, развернулся и пошёл прочь.***
Иногда у человека нет выбора. Точнее, выбор есть, фактически есть, но он осознаёт, что для него самого его не существует. Всё предопределено. Меньшикову до боли в груди не хотелось думать о том, что он может не вернуться. Он представлял Сергея, оставшегося без него. Тот будет свободен и сможет найти кого-то другого, жить своей прежней богемной жизнью. Волна ревности заполнила собой всю душу Олега. Он даже остановился, припал плечом к дереву и постарался отдышаться. Потом снова продолжил путь. Это была ужасная перспектива. Но не попробовать вернуть Безрукову дар — это немыслимо. Олег осознавал, что не смог бы так поступить. Вернувшись на дачу, он молча прошёл к комнате, в которой теперь просиживал штаны Сергей и остановился в проёме. Припав плечом к косяку, он смотрел на то, как Серёжа, обхватив голову руками, низко склонился над столом. Было дико и жутко думать о том, что они, может быть, больше никогда не увидятся. Меньшиков сел на диван и стал наблюдать за мужем. Тот долго находился в статичной позе, а потом резко выпрямился и повернулся к капитану. — Что ты…? — прошептал он. — Я хочу, чтобы ты знал… Безруков удивлённо округлил глаза. — …я ни о чём не жалею. И если бы мы сейчас вернулись в тот день, когда началась наша история, я бы ничего не изменил, — негромко произнёс Олег, с болью всматриваясь в любимые глаза. — Почему ты это говоришь? — Мало ли, что может случиться. — Например? — Мало ли, — чуть улыбнулся Меньшиков. Сергей смотрел на него с ужасом и непониманием. Волосы взлохмачены, белки глаз красные, рубашка мятая… Бедный, как же он страдал без возможности творить. Олег медленно встал и вышел из комнаты. Пройдя в гостиную, он достал из шкафа чистый лист бумаги и чернильницу с пером. Сев за стол, Меньшиков обмакнул перо в чернилах и замер. Тёмно-синяя капля упала на бумагу, оставив кляксу. Какое-то время Олег думал, подбирал слова, а потом судорожно выдохнул и начал писать: «Так случилось, что кроме тебя, Серёжа, в этом мире мне ничего не интересно. По сравнению с тобой любые жизненные моменты, цвета и повороты кажутся ерундой, бытовой бессмыслицей. Я никогда не думал, что способен на такие сильные, прожигающие насквозь чувства. Ты появился в моей жизни стремительно, ты был падающей звездой, путь которой очень короткий, но как невозможно красиво её полёт украшает небо… Я знаю, что моя любовь настолько же светла, насколько мрачна и зла. Я знаю, что несчастлив и счастлив в своей любви. Я знаю, что сам во всём виноват, но я не виню себя, потому что я совершенно ни о чём не жалею. И если я сейчас оказался бы в том чёртовом зале, где ты читал стихи, в этом смешном синем банте на шее и штиблетах, я сделал бы всё точно так же, как тогда. Иногда мне представляется наша совсем другая жизнь. Запотевшие окна, сладкий запах сирени в комнате, вечерние тени на стене и ты в моих объятиях. Тёплый, трепетный, целующий в висок. Я касаюсь пальцами твоих чуть влажных волос, к шее сзади липнет непослушная прядь. И нам хорошо, светло, просто. Впереди столько часов, дней, недель, месяцев, лет, что, думая обо всём этом, мы знаем, что нас ждёт бесконечность. Для нас нет смерти и расставания. И из далёкого патефона, включённого в дальнем доме, льётся песня, в которой мы навсегда вместе. Без тебя всё бессмысленное, серое и промозглое. С того дня, как я увидел тебя впервые, Москва стала для меня заброшенным городом одиноких теней, в котором нет многообразия запахов и цветов. Ветра, старые дома, пустые глазницы окон… Холод забирается под пальто. Хочется тебя, ты свет, ты больше света, горячее и ярче солнца. Всё без тебя безлико и потеряно, Москва мертва. Я знаю, что ты никогда не сможешь понять моих чувств, потому что ты никогда не испытывал и не испытаешь ничего подобного. Ты солнце и лёд, горечь и сладость, ты две крайности. Да, ты не поймёшь, но, возможно, если мы больше никогда не увидимся, ты прочтёшь эти строки и хотя бы отчасти почувствуешь тот спектр эмоций, что рождал во мне. Я знаю, что ты никогда меня не простишь. Я знал это с самого начала. Но мне бы хотелось, чтобы ты простил меня за любовь точно так же, как я простил тебя за нелюбовь. Больше всего на свете я не хочу расставаться, но сейчас всё сложилось таким образом, что я не могу не рискнуть. Не думай об этом. Просто знай, что я не смог бы иначе. Я знаю, что за весной идёт лето, за ночью утро. Я знаю, что ты хотел бы получить освобождение. Я знаю, что впервые не знаю, что будет дальше. И я знаю, что ты никогда меня не полюбил бы. И, поверь, я предпочёл бы этого никогда не знать. Надеюсь, что однажды ты прочтёшь это письмо. В нём то, что я никогда бы не сказал тебе лично. То, как сильно я тебя люблю». Поставив точку, Меньшиков закурил, и, зажимая сигарету губами, поднёс зажигалку к письму. Рука дрогнула. Хотел сжечь, но понял, что нельзя. Если он действительно не сможет вернуться, то Серёжа обязан услышать его последние слова, узнать, насколько он был важен для него. Олег отбросил зажигалку, спрятал письмо в конверт, заклеил его, а после написал «Сергей, прочти». Затем капитан спокойно выкурил сигарету и, оставив окурок в пепельнице, пошёл на кухню. Беглов чистил картошку над тазом, насвистывая себе под нос. — Ермолай, отдай это письмо Сергею, если я не вернусь через два дня, — сказал он, зная, что тот сделает всё так, как он велит. — Хорошо, — ответил Беглов, наспех вытирая руки о полотенце и забирая послание. В глазах вспыхнуло непонимание. — Вы куда-то уезжаете? — Да, по делам. Спрячь как следует, — велел Олег. — Да, конечно, — Ермолай поспешил к себе в комнату. 18 мая, 1919 год. — Зачем он повесился? — Безответная любовь. Олег склонил голову набок, глядя на своего сокурсника Владислава Дронова. Тот висел в петле под потолком, руки и ноги повисли, как у тряпичной куклы. Такая смерть казалась Меньшикову столь же дикой, сколь жалкой. Покончить с собой из-за того, что тебе отказали? Какая глупость! Разве кто-то достоин, чтобы ради него идти на такой чудовищный шаг? Егор и Олег пришли к приятелю несколько минут назад и обнаружили того повесившимся. Тогда Панфилов выбежал к соседям и позвонил от них в милицию. Меньшиков, оставшись в комнате один на один с трупом, отчётливо ощутил присутствие. Тогда он не осознавал, что именно это за присутствие, не мог знать, что слишком хорошо чувствует загробный мир и умерших, но холодок бежал по спине. Что-то холодное и незримое, что-то нечеловечье было в комнате. Словно… запах духов человека, который уже вышел, но оставил в воздухе после себя след. И вдруг Олег со всей болью, со всей мощью, со всем отчаянием ощутил чьи-то страдания от неразделённой любви, словно невидимый человек коснулся его головы и вложил в неё всё то, что испытывал умерший за секунду до смерти. Это было почти невыносимо! Меньшиков припал плечом к стене и погладил шею, неровно дыша. А этот невидимый был рядом, стоял прямо за ним и дышал в затылок… Вернувшийся Егор сообщил, что ему велели ничего не трогать и ждать приезда медиков и служителей закона. — Прекрасно, — прошептал Олег и, пошатываясь, вывалился из комнаты. Позже, когда труп увезли, а их, проведя все стандартные процедуры, отпустили, Меньшиков и Панфилов шли по тихой улочке, мимо время от времени проезжали экипажи. И вдруг Егор с мрачным выражением начал читать стихотворение: — Жизнь, как загадка, темна, Жизнь, как могила, безмолвна, Пусть же пробудят от сна Страсти порывистой волны. Страсть закипела в груди — Горе людское забыто, Нет ничего впереди, Прошлое дымкой закрыто. Только тогда тишина Царствует в сердце холодном; Жизнь, как загадка, темна, Жизнь, как пустыня, бесплодна. Будем же страстью играть, В ней утешенье от муки. Полно, глупцы, простирать К небу безмолвному руки. Вашим умам не дано Бога найти в поднебесной, Вечно блуждать суждено В сфере пустой и безвестной. Если же в этой пустой Жизни и есть наслажденья, — Это не пошлый покой, Это любви упоенье. Будем же страстью играть, Пусть унесут ее волны… Вечности вам не понять, Жизнь, как могила, безмолвна. Не хотелось нарушать вдруг воцарившуюся тишину. Тёплый ветер затеберил чёлку Олега. Молодой человек провёл по ней ладонью. — Тебя потянуло на поэзию? — тихо спросил он. — Да, что-то… совсем грустно. Не верю, что его больше нет, — Панфилов был подавлен. — А если есть? — В каком смысле? — В том, что есть некое… измерение, где есть все, кто когда-то жили в этом мире? — М. Тебя на мистику потянуло? — чуть улыбнулся Егор, косясь на Олега. Тот ухмыльнулся и ничего не ответил. То, что он почувствовал в комнате с висельником было выше человеческого понимания. А Панфилов — человек. Меньшиков посмотрел наверх. На фоне темнеющего сиреневого неба тянулись тревожные провода.***
Меньшиков вернулся к Безрукову, страдающему над чистым листом. Подойдя к столу, он опустился на корточки перед поэтом, взял его руки в свои. Ничего не понимающий Серёжа развернулся к нему вместе со стулом и удивлённо уставился на капитана. — Погладь, — тихо сказал Олег, кладя ладони поэта на свою голову. Сергей помедлил, всё ещё находясь очень далеко от реальности, и начал поглаживать блестящие тёмные волосы ладонью. На его лице отразилась скорбь, смешанная с изумлением. Страшно и больно было думать, что, возможно, сейчас они видятся в последний раз. Как же гадко это «никогда». Больше никогда не смотреть в эти дивные глаза цвета летнего неба, больше никогда не целовать эти руки, больше никогда не слышать болезненные стоны Серёжи, больше никогда не сплетать его пальцы со своими, больше никогда, никогда никогда… Олегу стало так тяжело, что он прикрыл глаза и сглотнул, а Безруков продолжил поглаживать его по волосам, эти прикосновения были мягкими, тёплыми и успокаивающими. Или Меньшикову они казались таковыми. Как-то неожиданно в комнату закрались прохладные синие сумерки. Покачивающиеся за окнами деревья напоминали призраков, и листья их медовились в свете закатного солнца. А Олег всё сидел и сидел возле Сергея, а тот всё гладил и гладил его волосы, думая о чём-то очень далёком, даже не понимая, что он, собственно делает. Между ними было так много, пропасть не измерялась ни километрами, ни временем, но вместе с этим было какое-то совершенно парадоксальное, не от мира сего, единение. Между мною и тобою — гул небытия, звёздные моря, тайные моря. Как тебе сейчас живётся, вешняя моя, нежная моя, странная любовь моя? Если хочешь, если можешь — вспомни обо мне, вспомни обо мне, вспомни обо мне. Хоть случайно, хоть однажды вспомни обо мне, долгая любовь моя. А между мною и тобой — века, мгновенья и года, сны и облака. Я им и к тебе сейчас лететь велю. Ведь я тебя ещё сильней люблю. Я к тебе приду на помощь, — только позови, просто позови, тихо позови. Пусть с тобой всё время будет свет моей любви, зов моей любви, боль моей любви! Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи. Счастливо живи всегда. Меньшиков уткнулся в колени Сергея, словно опрокинулся в стеклянную вазу с блестящими белыми звёздами. Как не хотелось терять возможность наслаждаться всем этим счастьем, как не хотелось терять часть души. Но ничего поделать было нельзя. Олег судорожно выдохнул, встал, взял поэта за руку и медленно, в сумерках задремавшего дома, отвёл его на второй этаж, уложил Сергея в кровать и лёг рядом. А потом долго-долго лежал и любовался его лицом. Хотелось остановить время. Но… без поэзии Серёжа почти мёртв, совершенно пуст и не несчастлив — уничтожен. Олег касался лица и волос любимого, вдыхал его аромат, крадя последние мгновения перед возможной разлукой. Безруков медленно закрыл глаза. За окнами было уже совсем темно, и Меньшиков понял — пора. Уже выходя из комнаты, он обернулся и постоял на пороге. «Может быть, мы больше никогда не увидимся. Прощай. Не прощай…», — болезненно плыло в голове. Как это тяжело — ступать в неизвестность, зная, что на карту поставлено всё самое дорогое и важное. Меньшиков выходил из дома с тяжёлым сердцем. Темнота с радостью укутала его в свой нежный бархат. Олег сел в автомобиль и поехал на Новодевичье.