Я жить не могу настоящим, Я люблю беспокойные сны, Под солнечным блеском палящим И под влажным мерцаньем луны. Я жить не хочу настоящим, Я внимаю намекам струны, Цветам и деревьям шумящим И легендам приморской волны. Желаньем томясь несказанным, Я в неясном грядущем живу, Вздыхаю в рассвете туманном И с вечернею тучкой плыву. И часто в восторге нежданном Поцелуем тревожу листву. Я в бегстве живу неустанном, В ненасытной тревоге живу. (с)
Масло мягко ложилось на тонкие куски батона. Восседающая за столом молодая женщина с двумя длинными светлыми косами, облачённая в голубое платье с рукавами-фонариками, бережно, с каким-то особым усердием делала бутерброды. В красных чашках дымился свежий крепкий кофе, в одну из них было налито немного молока — так любил Артур Ильич. Напротив женщины восседал угрюмый молодой человек, которому на вид было не более тридцати лет. Темноволосый, со впалыми щеками и сосредоточенными чёрными глазами, он контрастировал с мягкой и уютной обстановкой, царящей в столовой. На его лице отразилась печать то ли скорби, то ли печали, а взгляд был слишком строг. В комнату, опираясь на палочку, вошёл немолодой мужчина с прилежно расчёсанными по пробору седыми волосами и чуть вытянутым лицом, светло-зелёные глаза были подвижными и цепкими, такие глаза обычно бывают у учёных. Семилетов и вправду был учёным. Сперва он занимался научной деятельностью в области генетики, потом перешёл на когнитивную нейробиологию. Лауреат Сталинской премии, человек большого ума и больших возможностей, начальник первого в своём роде нейробиологического НИИ «Физиология», автор нескольких научных работ. В общем, этот гражданин носил громкое имя. Его супруга, Варвара Платоновна, умерла двадцать лет назад, и с тех пор Семилетов в одиночку воспитывал детей. Илоне было тридцать четыре года, Кириллу двадцать восемь. Артур Ильич занял своё место и взглянул сперва на улыбающуюся ему дочь, затем на мрачного и задумчивого сына, и сказал: — Доброе утро, семья. Приступайте к трапезе. Никогда и никто не смел начать есть без разрешения профессора Семилетова. Это было нерушимое правило этого дома. — Вчера вечером я получил послание, — сказал Артур Ильич, откусывая от бутерброда с маслом. Кирилл и Илона замерли, пристально взирая на отца. Послания никогда не поступали «просто так», обычно за ними следовала какая-то ошарашивающая новость или же задание. — Есть один занимательный кадр, который очень заинтересовал кое-кого. Поэт Сергей Безруков. Думаю, вам не надо его представлять, — продолжил Артур Ильич, жуя. — Так вот, Кирюша, тебе придётся следовать за ним. Появилась информация, что завтра он уезжает в Нижний Новгород. — Я избран? — вздрогнув, тихо спросил Кирилл. — Именно так. Это твоё первое серьёзное задание. Я буду ждать твоих отчётов обо всех передвижениях и особенностях поведения этого субчика, — замолчав, профессор Семилетов положил бутерброд на тарелку и сделал глоток кофе. — Так что будь готов к девяти утра. — Конечно, — молодой человек даже задрожал от предвкушения и удовольствия. — А для меня нет никакого задания? — осторожно спросила Илона, откусывая от бутерброда. — Пока нет, — вкрадчиво ответил мужчина и погрузился в чтение «Советского гласа». Молодая женщина покосилась на брата. Нет, не завидовала она ему. Не так давно она стала случайной свидетельницей (иди слушательницей?) телефонного разговора отца с каким-то явно влиятельным человеком. Из слов Артура Ильича становилось понятно, что в случае провала в их деле провалившегося агента убирают. А Кирилл такой неумёха. Убьют ведь. Илона спрашивала о заданиях для себя всегда больше «для галочки», чтобы отец думал, что она очень хочет продолжить семейное дело, хотя на самом деле это всё пугало её, и только. 11 ноября, 1928 год. Двадцатые годы, гулкие и холодные, голодные и тревожные, не обошли стороной и Москву. Как же страшно было в некоторых других городах России, но даже в столице ужасного было немало. Страна только-только приходила в себя после Гражданской войны, и всё вокруг было сиротливым и унылым, особенно в тёмных осенних сумерках. Безруков вышел на улицу, словно нырнул в грязное болото. Его обдало холодом и запахом казарм. Мимо пробежала лошадь, везя коляску, где-то в отдалении послышался нетрезвый свист. Сергей поднял воротник пальто и, закурив, пошёл в сторону Тверской. Там его в компании прочих литераторов ожидал Сибиряков, пролетарский поэт, так льстиво и сладко воспевающий пришедшую власть. Серёжа шёл, нахохлившись, как воробей и сунув руки в карманы. Его папироска передвигалась из одного угла в другой, и сизый дым облачками летел в небо. Нос Сергея тут же сделался красным от холода. Молодой человек шёл и прокручивал в голове своё последнее стихотворение, именно им он и хотел поразить собравшихся у Сибирякова. Край любимый! Сердцу снятся Скирды солнца в водах лонных. Я хотел бы затеряться В зеленях твоих стозвонных. По меже, на переметке, Резеда и риза кашки. И вызванивают в чётки Ивы — кроткие монашки. Курит облаком болото, Гарь в небесном коромысле. С тихой тайной для кого-то Затаил я в сердце мысли. Всё встречаю, всё приемлю, Рад и счастлив душу вынуть. Я пришел на эту землю, Чтоб скорей её покинуть. — Сергей Безруков? Великий поэт? — на дороге юноши возник мужчина средних лет с притягательной, какой-то нахальной улыбкой. — Д-да, а вы кто? — процедил Сергей, вынужденно останавливаясь и не думая вытаскивать сигарету изо рта. — Александр Ганнушкин, переводчик и публицист, — тип снял шляпу и его прилежно причёсанные русые волосы затеребил ноябрьский ветерок. — Не слышал о таком, — ухмыльнулся Безруков, вытаскивая сигарету из губ и выпуская дым в сторону. — Я не так знаменит, как вы. — Вы вообще не знамениты, судя по всему. — Мне говорили, что вы за словом в карман не лезете, — простодушно рассмеялся Ганнушкин и возле его голубых глаз образовались небольшие ниточки морщинок. — И зачем же вы меня остановили? Автограф хотите? — спесиво спросил Сергей. — Хотел познакомиться с вами, честно говоря. — Познакомились? — Нет, но, быть может, вы согласитесь выпить в моей компании кофе? — Нет, не соглашусь, — дерзко ответил Безруков, — но вы можете пойти вместе со мной к поэту Сибирякову, я как раз направляюсь туда. — Отлично, я с вами, — мужчина вернул шляпу на голову. — Только поэт он так себе. — Я учту, — рассмеялся Ганнушкин. — И ежели удумаете хвалить его писанину — ко мне больше не подходите, — отчеканил Сергей. Александр мягко улыбался, что слегка выбило Серёжу из колеи. Путь они продолжили вместе. В тот вечер Безруков, как всегда, был напряжённой струной, был васильковым летом, прохладным ветерком юного марта. Его стихи, трогающие душу, касающиеся томительным дыханием чего-то настоящего, изначального, что будто заложено с рождения в каждом, были той живительной влагой, без которой задыхалась удушливая компания Сибирякова, курящая, пьющая и превозносящая цинизм и Советскую власть.***
В мае Нижний Новгород особенно зелен. Узкие старинные улочки то тянутся вверх, то резко ползут вниз. Благоухание весенней тени обещает прохладу и в грядущее душное лето. Старые церкви пленяют величием и монументальностью, а отражающееся в их крестах и куполах солнце кажется сказочно лучистым, наполненным сладкой медовостью. Ещё в поезде к Безрукову привязались несколько восторженных поклонников. Пришлось не только раздать автографы, но и выслушать тонны лести, которая, впрочем, всегда нравилась поэту. Они с Меньшиковым были вынуждены отправиться в Нижний Новгород по поручению Бориса Леонидовича. Очередное задание, связанное с вербовкой и расстановкой кадров в местном НКВД. Сергей с тоской думал о себе как о жене «декабриста». Ему совершенно не хотелось мотаться за муженьком по городам и странам, но его мнения никто не спрашивал. В поезде Безруков старался погружаться в чтение, чтобы лишний раз не вступить в перепалку с Олегом, который после того странного утреннего возвращения стал злее и нервознее обычного. Сергей не понимал, в чём дело, да и не хотел понимать, потому что чувствовал, что ему всё это не понравится. В Нижнем Новгороде мужчин встретил автомобиль местного служивого НКВД, который занимался кадровой работой. Он привёз супругов к жёлтому трёхэтажному дому на одной из старинных тенистых улиц. Сергей вылез из машины и не без наслаждения осмотрелся: типичные кирпичные ворота, нынче активно строящие во дворах, посередине них арка, за которой тянется довольно тихая дорога. Напротив их дома стоял другой, светло-голубой, очень похожей постройки. Во дворе было пусто и тихо, лишь птицы игриво щебетали, наслаждаясь солнечным майским днём. Сергей заметил, что возле дома, прямо на углу, растёт пышная сирень, и каким же было удовольствие поэта, когда, пройдя в квартиру, он увидел, что за окнами спальни дымятся облака этой самой сирени. Безруков прильнул лбом к стеклу и замер. — Товарищ капитан, напротив вашего дома, через дорогу, есть столовая и магазин! — протараторил Курицын, вышагивая по квартире следом за столичным гостем. — Хорошо. — Будут ли какие-то особые поручения? — Пока нет. Оставь мне свой личный номер. — Д-да, конечно, — служивый остановился, вынул из кармана брюк листочек и маленький карандаш, и, плюнув на грифель, стал чиркать цифры, положив бумажку на колено. Когда спустя три минуты за этим прытким усачом закрылась дверь, Меньшиков положил на комод, стоящий под зеркалом, клочок бумаги и фуражку. Из отражения на него смотрел бледнолицый человек с пылающим тёмным взглядом. Скрипя сапогами, капитан прошёл в спальню, где Безруков стоял всё так же, прислонившись к стеклу. Неожиданно тот повернулся и как-то странно посмотрел на мужа. — Мне нравится этот город, — тихо сказал он. — Ты здесь не бывал раньше? — Бывал проездом, почти ничего не увидел и не запомнил. — Теперь у тебя будет время, — Олег достал из кармана галифе пачку сигарет и спички. Попытался закурить, но первая же спичка дала осечку. Сергей медленно подошёл к Меньшикову, заглянул в его карие глаза и будто бы молча, ментально потребовал смотреть на себя. Капитану совершенно не понравился этот взгляд. Он посмотрел ниже, скользнул колючим взором по телу поэта и вдруг увидел конверт, торчащий из кармана его бежевых брюк. Одним ловким движением Олег вытащил его и, зажимая сигарету в зубах, прочитал написанное на нём. Оказалось, Безрукову пришло письмо из Ленинграда, от некоего Александра Ганнушкина, на адрес Ларина. Меньшиков, ощущая поднимающееся в душе бешенство и жуя сигарету, вытащил из конверта листок бумаги, развернул его. «Дорогой Серёженька! Сказать, что я по тебе соскучился — это не сказать ничего. В последнее время память всё чаще уносит меня в наше беспечное лето тридцатого года, в то пенистое море Дагомыса, что на закате всегда становится ослепительно-синим. Мне не забыть вкус твоей кожи, которая не сравнится даже с самым сладким вином. А помнишь, как ты раздавливал на моей груди клубнику, затем осторожно, по грамму, собирал её губами? Мир без тебя теряет цвета. Кажется, я когда-то говорил тебе это. Я скучаю по твоим волосам, в которые так приятно вплетать пальцы, скучаю по карамельным поцелуям, которые сводили меня с ума, скучаю по твоим стихам, по твоему неповторимому голосу и запаху твоей кожи. Я давал себе слово больше никогда тебе не писать, потому что… наши отношения закончились вместе с твоей влюблённостью. Я очень хорошо почувствовал, как твоё воодушевление начало сменяться лёгкой прохладой и захотел исчезнуть до того, как стану тебе невыносим. Мне было важно оставить после себя приятные воспоминания. Надеюсь, ты простил меня за это. Зачем я пишу сейчас? О, не знаю! Я понимаю, что мне тебя не хватает. Понимаю, что безмерно скучаю, что ты снова вскружил мне голову своими новыми стихами: да, дорогой, я прочитал все свежие сборники. Как же точны твои рифмы, как и прежде, прекрасны и умны: «Если душу вылюбить до дна, Сердце станет глыбой золотою». Ты великий мастер слова, Серёжа. Ты прекрасен в своей дышащей весной поэзии! А я… для чего же я пишу? Ты сам всё поймёшь. Ты всегда всё понимал. Помнишь, как у Бальмонта? Ты — шелест нежного листка, Ты — ветер, шепчущий украдкой, Ты — свет, бросаемый лампадкой, Где брезжит сладкая тоска. Мне чудится, что я когда-то Тебя видал, с тобою был, Когда я сердцем то любил, К чему мне больше нет возврата. Очень надеюсь, что ты мне ответишь. Моё сердце горит. Твой Саша». Дочитав до точки, Меньшиков поднял на Безрукова лютый взгляд, полный смерти и сдерживаемой ярости. Сигарета в зубах была зажата настолько сильно, что заболела челюсть. Олег медленно скомкал конверт с письмом в шар. Ревность обжигала изнутри, не давала нормально дышать. — Кто он? — сухо поинтересовался Меньшиков, выплёвывая сигарету. — У нас был роман, — пристально глядя в тёмные глаза, спокойно ответил Безруков. — Это я понял, — злобно ухмыльнулся брюнет. — Кто. Он. Такой? — Переводчик. Переводит поэзию английских поэтов. — И ты думал завязать с ним переписку? — нехорошо улыбнулся капитан. — Конечно, думал. — Положим, я хотел ответить. И? — изогнув бровь, поэт скрестил руки на груди. Это было последней каплей. Олег встрепенулся и схватил супруга за горло, второй проталкивая в его рот скомканную в шар бумагу. Лицо энкавэдэшника свело судорогой злости. Сергей покраснел от захвата и ему ничего не оставалось, кроме как позволить мужчине забить свой рот бумагой, вот только брюнет не остановился на этом, а стал проталкивать письмо глубже, к гландам. Безруков ощутил подступающую тошноту, кадык дёрнулся. Глядя на алое лицо Сергея, Меньшиков медленно отпустил его горло и вытащил пальцы из его рта. Чуть раздувая ноздри, он молча наблюдал за Серёжей. Тот, пошатываясь, добрёл до стола, на котором стояла узкая ваза из бирюзового стекла, и вытащил бумагу изо рта. Содрогнулся от переизбытка неприятных ощущений. — Ты не будешь переписываться ни с этим восторженным идиотом, ни с кем-либо другим! Ты меня хорошо понял? — грубо спросил капитан, неровно дыша. — Собирал губами с его груди клубнику? А ты ещё более романтичен, чем я думал! Эти слова обожгли сердце. Ревность стала настолько нестерпимой, что захотелось отыскать нож или ножницы, чтобы воткнуть их в сердце, вырвать этот чёртов кусок мяса. Вот только даже вынутое, оно упадёт под ноги Безрукова. — Какого чёрта ты молчишь? Ты не будешь ему отвечать! Оглох? — рявкнул Меньшиков и, повернувшись к стене, ударил её кулаком. Костяшки тут же заныли. Сергей медленно повернулся, сжимая в пальцах мокрую бумагу. Олег замер, забывая как дышать, думать, говорить. Серо-голубые глаза смотрели свысока, но высокомерие это было не показным и не наигранным, а тихим и спокойным, так смотрят те, кто не сомневаются в своей власти над другим. Меньшиков почувствовал всю свою слабость и беззащитность перед этим человеком. И осознание, что всё это было в нём с самого начала, обрушилось на голову, как холодный ливень в жаркий июльский день. И жизнь, и погибель Олега зависели только от Серёжи. Тому было плохо. Настолько, насколько может быть плохо безответно влюблённому и униженному своими же чувствами человеку. Безруков медленно, делая маленькие шаги, прошёл вдоль стены, проскользнул спиной по чёрному гардеробу с зеркалом и оказался в углу. Ещё немного, и он бы выскользнул из комнаты. По крайней мере, Меньшиков, порывисто подходя к двери и закрывая её, подумал именно так. — Сними мне их, — сказал Сергей, не сводя туманного и совершенного честного взгляда с капитана и приподнимая ногу. Меньшиков хотел бы остаться стоять с высоко поднятой головой, но вместо этого опустился на одно колено перед любимым и взял его штиблет обеими ладонями, огладил его. Сергей едва заметно ухмыльнулся. Олег осторожно расшнуровал штиблет и снял его с ноги поэта. Тот приподнял вторую и Меньшиков проделал всё то же самое. Ревность смешалась с желанием обладать, с ощущением полной власти этого человека над своей душой. Сергей сбросил на пол бежевый пиджак, заставляя мужа поднять на него взгляд. Тот стянул одну подтяжку, затем вторую, и начал расстёгивать голубую рубашку. Олег не понимал, что делает поэт, но не мог отвести взгляда, так и стоя перед ним на одном колене. — Ты ведь не думаешь, что я был монахом, верно? Не считаешь, что я не занимался любовью? — насмешливо спросил Безруков с лёгкой хрипотцой в голосе. — Да, меня любили многие. Меньшикову захотелось зарычать от боли. Он подался вперёд и уткнулся лбом в бедро Серёжи. Руки нащупали ремень и стали расстёгивать его. И вот брюки упали вниз, позволяя Олегу положить тёплые ладони на обнажённые ноги Безрукова и начать их поглаживать. — Ты всегда был моим. С рождения, — прохрипел он, безумно глядя на ноги Серёжи и лаская их ладонями. Не удержавшись, он припал губами к колену поэта так, словно оно было измазано вареньем. Поцеловал трепетно и нежно. — Это сумасшедше, — прошептал Безруков и потянул вниз резинку белья. Олег судорожно сглотнул, тут же хватаясь за неё и стягивая трусы вниз. Подняв взгляд вверх, он увидел яички, одно из которых висело ниже, полутвёрдый член и русые волосы на лобке. Меньшиков любил каждый миллиметр этого тела и знал его наизусть. В собственных штанах стало нестерпимо узко. — Ты заставил меня сосать это письмо, как некрасиво, — наслаждаясь своей властью над стоящим на одном колене капитане, взгляд которого был полон обожания, Серёжа припал спиной к углу и начал медленно потягивать свои соски, которые мгновенно сделались твёрдыми. Олег сглотнул, наблюдая за поэтом. Сергей постанывал, неотрывно глядя в карие глаза, завлекал в свои магические чертоги. Меньшиков обхватил ладонью член Безрукова и принялся дрочить его, второй рукой поглаживая его бедро и ногу. Серёжа был порочен ровно настолько же, насколько холоден. И сейчас он был страстен, распалён, насмешлив. Олегу хотелось ударить его и вместе с этим молить: «Только не останавливайся!». Безруков закусил угол губ и медленно повернулся боком — его член, уже стоящий колом, заколыхался, на головке проступила капля. Поэт уткнулся лицом в угол, положил ладони на ягодицы и медленно развёл их в стороны, показывая маленькую розовую дырочку. Меньшиков, судорожно выдохнув, подался вперёд, и припал горячими губами к анусу. Он целовал его, лизал, обдавал горячим дыханием, заставляя Сергея постанывать и течь. Он тёк невероятно сильно, ноги становились влажными, ему казалось, что ниже пояса всё фантастически мокро. Безруков оттопыривал зад, балдея от языка, который влажно лизал отверстие, а потом проникал внутрь. Олег прижимался к коже вплотную, целовал анус Серёжи взасос, слегка водя головой из стороны в сторону, и оргазм был таким сильным, что Сергей воскликнул, задрожал, прогнулся в груди, крепко сжимая язык капитана в себе. Секунды замерли, потянулись очень медленно. Оргазм был сладостным, кричащим… Меньшиков укусил ягодицу Безрукова и медленно выпрямился. Развернув к себе одичавшего от оргазма поэта, он заскользил по нему жадным взглядом. Ноги Серёжи и обои были испачканы выделениями и спермой. — Ты так течёшь… — с хрипотцой прошептал Олег, не в силах скрыть восхищение во взгляде. Синие стены комнаты были залиты солнечным светом, за окнами покачивались деревья, виднелся тихий дом напротив и дорога, по которой молочник тащил телегу с бидонами молока. Безруков улыбнулся улыбкой жестокой и насмешливой одновременно. Легко оттолкнув Меньшикова, он прошёл к дивану и сел на него. Разведя ноги в стороны, Серёжа встал на цыпочки и упёрся спиной в спинку. Сглотнув, Олег заскользил голодным взглядом по ногам Сергея. В эти мгновения, когда Безруков ещё только начал снимать с себя одежду, мужчина подумал, что вот она, его религия, вот он, его смысл жизни. Других нет и не будет. Убить ради него. Убить его. Сделать его счастливым. Уничтожить его. Как много совершенно полярных желаний рождались в душе! Постояв в такой позе и откровенно упиваясь своей властью над «поплывшим» Меньшиковым, Безруков медленно повернулся и встал на колени на диван. Отведя одну ягодицу в сторону, он облизал два пальца и начал засовывать их во всё ещё влажную дырочку. — Твоей слюны так много… — шепнул Сергей, совершенно блядски глядя на Олега через приподнятое плечо. Мужчина содрогнулся, сжался, застонал. Ему показалось, что ещё немного, и он кончит прямо в штаны, не прикасаясь к члену! Медленно, словно в полусне подняв с пола штиблеты мужа, брюнет подошёл к нему и, целуя его бедро, принялся натягивать на него обувь. Когда с этим было покончено, Олег дрожащей рукой приспустил галифе вместе с бельём и вытащил изнывающий член наружу. — Да, возьми меня, я был таким плохим, — блядски прошептал Безруков и вытащил пальцы из влажной расширенной дырки, прогнулся в пояснице. Не удержавшись, Меньшиков шлёпнул супруга по заду и, взяв свой до боли напряжённый член, начал вводить его в анус Безрукова. Тот запрокинул голову и застонал. На щеках проступил розоватый румянец, доставляя Олегу дополнительное удовольствие. Сжав бёдра поэта, Меньшиков вошёл в него целиком и блаженно застонал, в следующую секунду дёрнул его на себя, заставляя встать. Сергей послушно встал, оттопырив зад, а Олег сцепил свои руки с его в районе сгиба локтей и завёл их назад, тем самым заставляя Серёжу наклониться вперёд, прогибаясь в груди. Поза позволила Безрукову в полной мере ощутить себя принадлежащим Меньшикову, который принялся быстро и отчаянно его трахать. Яички шлёпались о зад Сергея, толстая влажная головка таранила простату, Серёжа опустил голову вниз, тихо постанывая, его руки были крепко сжаты сзади и ему не оставалось ничего, кроме как сильнее прогибаться в пояснице, ощущая глубокое проникновение. Оба мужчины были влажными и распалёнными, толчки становились всё яростнее и болезненнее, но тем и слаще. Олегу показалось, что они находятся на берегу шумного озера, и ветер приносит им аромат камышей и позднего лета. По голубой глади ползёт вереница золотых солнечных ленточек, а они принадлежат друг другу, и губы Меньшикова ласкают его соски, твёрдые и сладкие, как спелая тёплая малина. Оргазм накрыл одновременно. Сергей кончал, мелко содрогаясь в крепком захвате Олега, и сгустки спермы летели на диван. Меньшиков крепко зажмурился, изливаясь в поэта. Через несколько долгих мучительно-сладких минут он повалил размякшего Серёжу на диван и поднял его ноги. Он приложил штиблеты к своим плечам и целовал то правый, то левый, поворачивая голову. Хотелось читать молитву и материться. — Ты чуть не заставил меня проглотить письмо, а я не прятал от тебя ничего, — полусонно сказал Безруков, ощущая, как из растраханной дырки вытекает сперма. — Я заслужил поощрение, как считаешь? — Что… ты… хочешь? — с трудом спросил одуревший от нежности и бешеного оргазма капитан, потираясь чуть влажной щекой о правый штиблет поэта. — Хочу гулять днём… — Час, — ответил Олег и, отпустив ноги Сергея, взял его, тяжёленького, на руки, и понёс на кровать. Безруков ухмыльнулся, небрежно обняв мужчину за шею. Его план сработал. Серёжа специально частично вытащил письмо из кармана, чтобы Меньшиков увидел, вспыхнул, вышел из себя, а потом повёлся на соблазнения и, как следствие, дал Сергею желаемое. Любящими, особенно безумно, так легко управлять!