***
Вода освежала и приятно ласкала кожу. Сергей долго нежился под прохладными струями душа, пока не стало холодно. Потом, отыскав в чемодане одежду, он облачился в синие брюки и белую рубашку с коротким рукавом. Придирчиво посмотрев на своё отражение и пригладив ладонью влажные волосы, поэт вернулся к чемодану, достал баночку с антипсихотиком и закинул в рот одну пилюлю. Пройдя на кухню, он включил кран и припал к нему губами. Сделав несколько глотков, Сергей вытер рот тыльной стороной ладони и прошёл в коридор. Беря ключи, он с усмешкой заметил деньги. Олег оставил ему, прямо как ребёнку «на сладости». Только вместо сладостей Безруков решил пойти в какую-нибудь столовую. Об обеде никогда нельзя забывать — золотое правило! Сергей вышел из дома и, убрав ключи в карман брюк, пошёл по щедро залитой солнцем улице. Выйдя из тихого тенистого двора, он перешёл через дорогу и оказался прямо возле столовой №3, от которой исходил типичный для таких заведений аромат борща, котлет и булочек. Решив ни в чём себе не отказывать, Серёжа вошёл внутрь, взял поднос и прошёл на раздачу. Над окном для приёма грязной посуды висел плакат, на котором была изображена суровая женщина с поварским колпаком на голове. Ниже шла подпись большими красными буквами: «Товарищ! Поел — убери за собой!». Безруков поставил на поднос картофельную запеканку. — Здрасьте, — небрежно произнесла огромная женщина в фартуке и колпаке, беря не менее огромную поварёшку. — Чего будете на первое? Борщи или рассольник? — Давайте рассольник. Она опустила поварёшку в большую медную кастрюлю, зачерпнула суп с солёными огурчиками и налила его в тарелку. Получилась ровно половина. Затем тем же напряжённым голосом поинтересовалась, что товарищ будет из второго. В наличии были рыба, котлеты и сосиски, капуста, греча и пюре. — Две котлеты и пюре. Прихватив в конце «пути» компот и булочку, Безруков попал под пристальное внимание суровой старухи, сидящей за кассовым аппаратом. Такие дамы, подумал Серёжа, словно и трудятся здесь только для того, чтобы уменьшить аппетит пришедших. Расплатившись, Сергей занял столик у окна и начал есть, глядя в тарелку. Рассольник оказался неплохим, правда, чересчур кислым. Зато пюре и котлеты поразили своей мягкостью и сочностью. В зале было занято ещё три столика, стояла приятная тишина, нарушаемая только тихим звяканьем столовых приборов. Вдоволь, до изрядной сытости наевшись, Сергей составил все тарелки в поднос и отнёс его к тому самому окну, над которым грозным мечом нависла хмурая женщина с плаката. Выйдя из столовой, поэт задумчиво осмотрелся и пошёл в противоположную от Алексеевской, сторону. Милые двухэтажные дома с изысканными архитектурными решениями вроде вензелей под окнами, напоминающими завитушки из крема, словно остались от той, старой России. Когда-то это были особняки уважаемых горожан, сейчас же все, как один, занимали государственные кабинеты. Сперва Сергей пытался вчитываться во все эти «Госэнерго», «Отдел ГлавУКО», «Третье отделение СКГ», а потом это наскучило. Дорога вывела Безрукова на базар, и серо-голубой взгляд тут же потеплел, сделался заинтересованным. В нос ударил аромат пряностей и копчёностей. Базарные прилавки ломились от изобилия колбас, ветчины, сосисок, сала. Восточной наружности мужчины торговали специями, абрикосами и апельсинами, пёстрыми коврами, словно прилетевшими прямиком из «Сказок Шехерезады». Безруков прохаживался между рядов с нескрываемым интересом. Остановившись возле прилавка с астраханскими и крымскими сухофруктами, Сергей вытащил из кармана деньги и купил бумажный кулёк чернослива. Он прошёл дальше, мимо овощных прилавков, прилавков с кухонной утварью и книгами, замечая, что по базару прохаживаются суровые милиционеры, следя за порядком. — Тоже заинтересовались майской ярмаркой? — раздался отдалённо знакомый голос. Безруков повернулся на него и увидел Монастырского. С последней их встречи в Самаре пожилой писатель заметно сдал. Всё его лицо было усеяно морщинами, он с трудом опирался на палочку, был бледен. Тогда, несмотря на возраст, Панкрат Васильевич казался пышущим силой. — Добрый день, — улыбнулся Серёжа. — Не ожидал вас увидеть. — Взаимно, молодой человек, — кивнул Монастырёв. — Пройдёмся немного, если вы никуда не спешите? — Давайте. Они неспешно вышли с территории базара и оказались под вечерними лучами солнца, что всё ещё припекали. — Стало быть, это ярмарка? — спросил Безруков. — Да, третий год проводится. Только в мае — такая уж традиция. — Купили что-нибудь? — Нет, я в последнее время всё больше просто наблюдаю. За жизнью, людьми… — Монастырёв поднёс ко рту кулак и булькающе закашлялся. — Чувствую, что смерть не за горами. — Что ж вы так? — с горечью спросил Сергей. — Это правда, чего от неё бежать? — ухмыльнулся писатель. — Бежать надобно от лжи. Безруков немного помолчал, потом продолжил: — Наша медицина достаточно сильна. — Мне назначена операция на середину июня, будут оперировать в Кремлёвской больнице. — Всё пройдёт хорошо, — успокаивающе сказал Сергей, хотя не мог быть в этом уверен — и не был. — Даже не знаю, хочу ли это. Я себя, знаете ли, изжил. Я страшно устал от жизни. Они свернули на узкую улочку и пошли по тени, отбрасываемой липами. — Я пока что не прочёл ваш последний роман, но хотел бы. «Серая вода» — любопытное название, — заметил Безруков. — А мне показалось, галиматья. И власти не понравилось. Меня сам Бубнов вызывал, представьте себе, — ухмыльнулся Монастырёв. — И что же говорил? — Намекал, что меня «не те ветра не туда понесли». Увидели в моём произведении двойное дно, которое я не вкладывал. По крайней мере, осознанно, — писатель снова страшно закашлялся. — Вы здесь в одиночестве? — Да, я люблю быть один, — Монастырёв провёл ладонью по лбу. — Ух, жара! Вспоминаю своё давнее детство. Я ведь родился и вырос тут, на Волге, а когда был пятилетним мальцом, меня отвезли на Кубань. Летом там пекло похлеще, скажу я вам. — Кем были ваши родители? — Крестьянами. Малограмотными, ни читать не умели, ни писать, а меня дед к книгам приучал, заботился. Что ж, помогло… Читать любил о казаках, знаете ли. — Я так и думал, что вы вдохновились кубанским казачеством, когда писали цикл «Ветер переменчивый», — чуть улыбнулся Безруков. — Вы проницательны. Мне нравится ваш свежий и чистый взгляд на литературу, вы замечаете детали, которые другие могут не увидеть из-за грязноты глаз или слепоты. Сергей, за вас тоже крепко возьмутся, хотя, я слыхал, что вы родственник товарища Меньшикова. Тогда не тронут, — последние слова старик произнёс с большим трудом и рухнул на лавочку. — Вы имеете в виду правительство? Будет давить? Сергей и без уточнений всё понял. И ведь на него уже пытались надавить, но второй встречи с наркомом просвещения не последовало. И к лучшему. — Да, конечно. Но если то не слухи, вас не тронут. — Я не понимаю, зачем трогать тех, кто хорошо относится к нашей власти. — Думаю, вам и не понять. Говорят, что политика — это грязь… Безруков сел рядом со своим собеседником. Мимо медленно прошла женщина, везя перед собой тележку с мороженым. — Знаете, Серёжа, что страшнее всего? — задумчиво глядя на тополя, спросил Монастырёв. — Что? Лишиться дара? — На старости лет понять, что ты чужой в своей стране. Что ты, всю жизнь трудившийся на её благо, стал врагом ейным, — сухо ответил писатель и снова провёл ладонью по совершенно сухому лбу.***
В кабинете было так душно, что хотелось закрыть распахнутые окна. Меньшиков, сидя посередине, за длинным столом в окружении местных энкавэдэшников высшего состава, вспомнил, что в особенно жаркие дни мать всегда запирала окна и задёргивала шторы. «Чтобы зной не пробирался». Сидящий справа от Олега чекист обливался потом, то и дело прикладывая ко лбу лоснящийся платок. — Итак, товарищи курсанты! — обратился к стоящим перед столом молодым людям в форме усатый и краснощёкий капитан Денисенко. — К нам пожаловал капитан НКВД из нашей славной столицы! Сейчас он лично изучит дело каждого и сообщит, кто остаётся обучаться, а кто будет отчислен. Но вы должны помнить, что Советская власть никого не оставит в беде, и всех, кто подлежат отчислению, мы пристроим на службу в милицию! Итак, покажите, как достать оружие в пиковой ситуации, когда враг прямо перед вами, размышлять некогда! Все, как один, схватились за кобуру на поясе и вытащили револьверы. Чьи-то руки подрагивали, чьи-то были крепки. Меньшиков обвёл каждого суровым взглядом, замечая среди молодых людей двух девушек. Сделав кое-какие пометки в журнале, он кивнул: — Уберите оружие, товарищи. А дальше случилось несусветное. Один из курсантов быстро снял револьвер с предохранителя, взвёл курок и выстрелил прямо в сердце сидящего слева от Меньшикова пузатого начальника школы Горьковского подразделения НКВД. Тот мгновенно рухнул лицом на стол, на пол потекла горячая кровь. — Хватайте суку! — заорал Денисенко. Все члены комиссии повскакивали со своих мест. Стреляющего схватили его же товарищи, выбили из его руки оружие, сильно ударили в лицо и живот. — Ах ты падла! Я бы тебя на месте, по законам военного времени! — загромыхал Денисенко, бросаясь к пойманному юноше. — Врача! Немедленно! — взревел истекающий потом. Одна из девушек-курсанток крикнула: «Бегу!». И выбежала. Денисенко принялся ожесточённо, с остервенением пинать лежащего на полу и удерживаемого парня. — Буду говорить только… с ним… с Меньшиковым, — выплёвывал тот вместе с кровью. — Да я тебя щас… — Остыньте, капитан, — велел Олег. — Приготовьте для нас отдельный кабинет, я хочу его выслушать. Денисенко так и замер с поднятой ногой. Плюнув на молодого человека, он, словно в бреду, тихо сказал: — Будет сделано. — Чего встали? Пошли вон отсюда! — заорал майор Луков. Курсанты встрепенулись и в гробовом молчании вышли. Спустя двадцать минут Олег сидел в небольшом относительно прохладном кабинете. Скрестив руки на груди, он пристально взирал на курсанта Жильцова, который совершил нападение и убийство на глазах у двадцати четырёх человек. — Итак, вы хотели со мной говорить. Говорите, — спокойно сказал капитан. — Я… я давно понял, что он вражина, но никогда ещё моя рука с револьвером не была направлена на эту сволочь, понимаете? Каждую ночь, засыпая, я думал, что отомщу ему за то, предал нашу Родину, за все его грязные дела, — голос парня подрагивал, но было видно, что он настроен решительно. — Вы хотите сказать, что товарищ Горохов был «врагом народа»? — Именно это и хочу сказать, товарищ капитан! — Почему вы так думаете? — Это было несколько недель назад. Я дежурил по этажу, мыл пол в коридоре, и вдруг слышу разговор Горохова и Сусловского. Второй спрашивал о том, как ему прописать поступившие государственные средства на проведение торжественного праздника Первого мая. Горохов насмешливо так ответил, мол, ты же бухгалтер, ты и думай. В итоге Первое мая мы отметили очень скромно, не было концерта, духового оркестра, на столе был только чай и кекс. Я-то знаю, как пышно мы всегда отмечаем такие праздники. Так кто-то поджёг сарай, и Горохов заявил, что там хранились и продовольственные припасы к торжеству, и инвентарь для спектакля и концерта. Так они в бухгалтерской сводке так всё и прописали, мол, деньги были потрачены на восстановление после пожара, а на самом деле Горохов их прикарманил! — Сусловский — главный бухгалтер? — Да, всё так. — Если то, что ты сказал — правда, то… мы примем все меры. — Спасибо, — чуть улыбнулся молодой человек. — Только… вы можете моей матери сообщить, что со мною сталось и почему, чтобы не думала, что я расстрелян был как душегуб, а не как истинный борец с антисоветчиной? — Ты погоди, погоди. Толковые сотрудники нам всегда нужны, за убийство «врагов народа» разве же расстреливают? — ухмыльнулся Олег. — Пока останешься под стражей в отдельной камере, а по итогу расследования я сообщу тебе о твоей судьбе. Может так сложиться, что сам с матерью поговоришь. — Спасибо! Всегда верил и буду верить в чистоту души советского человека! — восторженно произнёс Жильцов. Меньшиков то ли улыбнулся, то ли оскалился.***
Когда Олег вернулся домой, было сумрачно, но ещё светло. До лета оставалось каких-то несколько дней, и его сладкий конфетный запах уже щедро лился в открытые окна квартиры. Капитану вдруг представилось, что Серёжа встречает его поцелуем, а потом ведёт на кухню и кормит ужином. Это были наивные мечты, мечты романтичные и лёгкие, приятные в своей несбыточности. Меньшиков понимал, что Безруков никогда не будет топтаться у плиты, он скорее устроит пожар и сожжёт весь город, чем пожарит пару кусков мяса. Это заставило Олега слегка улыбнуться. От ворона, что сел ему на плечо, пока капитан шёл домой, он выяснил, что Сергей был в столовой, прошёлся по ярмарке, там встретился со стариком-писателем по фамилии Монастырёв, они поговорили, немного прогулявшись, посидели на лавочке, а потом расстались, и поэт пошёл домой. Что ж, хороший мальчик. Олег застал Серёжу сидящим за столом в гостиной. Тот склонился над листом и что-то быстро писал карандашом. — Что ты делаешь? — Пишу. — Стих? — Да. Наброски. Меньшиков начал медленно расстёгивать китель. Наступало его время, время тёмное и сумрачное, и глаза мужчины блестели сильнее обычного, и его тело набиралось силы, питалось от надвигающейся темноты. Сергей медленно поднял голову и посмотрел на мужа. Он вдруг понял, что Олег мог бы точно так же служить в Англии, Франции или Италии. Да даже в царской России. Идеальная выправка, шикарная осанка, характерный острый подбородок, уверенный взгляд, прекрасно сшитая по фигуре форма — он офицер. В первую очередь он просто офицер. И почему он раньше не думал об этом? — Как прогулялся? — спросил Меньшиков, вешая ремень в шкаф. — Встретил Монастырёва. — Знаю. И что же он? — Ты следишь за мной? И почему я не удивлён? — злобно улыбнулся Безруков, хотя злости он не испытывал — только волнение. Разговор с писателем изрядно встревожил его. — Правильно, что не удивлён, — вкрадчиво ответил мужчина, вешая в шкаф китель и начиная снимать галифе. — Он болен. И, как мне кажется, серьёзно. Говорит, что его призывал к себе этот… Бубнов, прямо как меня. Он дал понять, что на него давят, не дают спокойно творить, что выставили его врагом своей страны… — И что? Ты испугался? — Я… взволнован, — Сергей посмотрел на листок и обвёл букву «а» — слишком слабенько читалась. Послышался долгий вздох. Меньшиков взял стул, отодвинул его от стола и сел напротив поэта. Тот поднял на мужчину чуть туманный взгляд. — Ты живёшь в мире, где происходят какие-то события, которые не всегда понятны и просты. Но не всё чёрное, что кажется тебе чёрным. — Что ты имеешь в виду? — Монастырёв имеет большую квартиру у Чистых прудов, уж не буду тебе говорить об его гонорарах — и так поймёшь. И что этот человек, измазанный шоколадом при нашей власти, может сказать о ней дурного? Главное — зачем? Безруков склонил голову набок, представляя измазанного шоколадом Панкрата Васильевича. Видение получилось смешным. — Ты вспомни, что было раньше. Да, ты был маленьким, но ты же уже застал это острое классовое неравенство. Ты ведь помнишь, как мы все жили? Были богатые и были бедные. Богатые могли многое, бедные не могли ровным счётом ничего, — Олег говорил рассудительно и мягко, как взрослый разъясняет что-то глупому, но любимому ребёнку. — Революция стала причиной стремительной модернизации страны. Всеобщий народный энтузиазм неспроста объединил людей — все хотели достичь мечты о социальной справедливости. Сейчас наша экономика настолько сильна, что она достигла паритета с Западом, понимаешь? Мы — мощная держава, которую капиталисты других стран не любят, боятся, но уважают. Сергей внимательно слушал, глядя в глаза Меньшикова. Тот жутковато сливался со всё более сгущающейся полутьмой комнаты. — После революции в Москву хлынули жители сёл и деревень. Ты помнишь, что было в начале двадцатых? В семнадцатом году в городе проживало порядка одного миллиона восьмисот человек, сейчас — три с половиной. Люди селились плечом к плечу друг к другу и тогда мы, коренные москвичи, могли видеть, как они становились «горожанами». Коммуны следили за сменой белья, везде висели плакаты о том, что необходимо мыть руки несколько раз в день и как можно чаще мыться с мылом. «Необходимо не менее дву-трёх смен белья, чтобы была возможность содержать тело в чистоте», — гласила брошюра двадцать шестого года. «Каждый член крестьянской семьи должен иметь, по крайней мере, две смены белья покуда одна смена носится — другая находится в стирке». «До недавнего времени люди пользовались мылом только по большим праздникам; теперь с мылом моются в восьмидесяти семи процентах колхозных дворов, и у пятидесяти пяти процентов колхозников имеются личные полотенца», — писала газета «Известия» в том году. То, что казалось такой глобальщиной, стало по факту тем, что пришло в дом каждого. Каждый стал обеспечен этим чёртовым мылом, чистотой, обедом и восемью метрами жилой площади. Никто не был брошен на произвол — крутись и вертись, как хочешь. Так за что же ему, жирующему старому ублюдку, хаять нашу власть, а? Меньшиков продолжил: — Великая культурная революция, создан крепкий и мощный промышленный потенциал оборонной самостоятельности. Сергей переваривал услышанное. — Знаешь, что я никак не могу взять в толк? — тихо спросил он. — Что? — Почему ты, образованный сынок далеко не бедных родителей, увлёкся революционными идеями. — Я читал очень много книг, учил языки. Меня всегда поражало, как поздно в России было отменено крепостное право. Это стало помехой в нашем развитии по всем фронтам. И идея постройки совершенно новой страны, с новыми законами, понятиями, новой экономикой и культурой — это то, что заставляет кровь бурлить, — глубоким бархатистым голосом ответил Меньшиков. Безрукову стало не по себе от этого тихого маньячества. Он вздрогнул. — В общем, Сергей, не слушай выжившего из ума идиота Монастырёва, — помолчав, тихо произнёс Олег и встал. — Я купил готовую еду. Пельмени ещё тёплые. Идём. Серёжа свернул лист пополам и спрятал его в ящик стола, после чего поднялся и последовал за супругом на кухню. Ели молча. Каждый думал о своём. Безруков переваривал услышанное и вспоминал слова Монастырёва, анализировал всё, что сказал Олег. Засыпал он в лёгком волнении. И ему впервые за долгое время не снилось ровным счётом ничего. Проснувшись наутро, Серёжа первым делом увидел сирень, стучащую в окно. Меньшиков спал, положив руку на его живот. Поэт слушал пение птиц, смотрел в окно и любовался сиреневый цветом, а потом осторожно встал и прошёл в гостиную. Когда через двадцать минут Олег уже сидел на кухне с кружкой и пил кофе, Сергей подошёл к нему и с важным видом заявил: — Список того, что мне нужно. Купи всё. Меньшиков посмотрел в глаза Серёжи со снисходительностью и любовью. Взяв протянутый листок, он молча убрал его в карман галифе.