Когда выпал снег

Ноябрь, 1933 год. Северный ветер срывал с деревьев оставшуюся листву. Пятый день в городе стоял ужасный холод. Вылезать из тёплой постели после ночного сна стало просто невозможно. Но приходилось пересиливать себя. Выбравшиеся на улицу плотнее кутались в шарфы и приподнимали воротники пальто, пытаясь хоть как-то согреться. На юго-востоке города шла активная застройка, остальная же часть осталась там, в дореволюционной России, со своими узкими улочками, каменными и деревянными домами с старорусскими зодческими архитектурными решениями, постепенно исчезающим топотом копыт, который потихоньку вытеснял шумный городской общественный транспорт. Темноволосый кареглазый мужчина средних лет стоял перед холмом и смотрел на возвышающуюся на нём белую церквушку. У человека был прямой острый нос и очень тонкие губы, а тёмный взгляд был наполнен самыми разными эмоциями, и все они казались какими-то болезненными, выстраданными. Анатолий Сперанский чувствовал себя тяжелобольным. Обратиться к врачам он не мог, поскольку знал, что итог будет один — его определят в больницу для душевнобольных, откуда он уже никогда не выберется. Сперанский не был врачом, но он понимал, что его болезнь не психическая, его недуг совершенного иного порядка. И никто, казалось, не мог ему помочь. Анатолий рассматривал церковь, не моргая. Холодный ветер хлестал его по щекам, пытался сорвать серое пальто, поднимал торчком тёмные волосы, но мужчина стоял стойко, подобно оловянному солдатику. Он почувствовал себя заболевающим ещё весной. Это началось очень неожиданно. В то апрельское утро Сперанский по обыкновению собирался на службу. Он стоял у зеркала и завязывал галстук, когда вдруг услышал чей-то омерзительный голос. Он был сиплым, жутким, срывающимся, он будто доносился из самой Преисподней. — О, Сатана, Отец, удостой нас быть служителями мира Твоего, чтобы несли мы сомнение туда, где верят, отчаяние туда, где надеются, страдание туда, где радуются, ненависть туда, где любят. Открой нам Истину там, где заблуждаются, яви Свет Утренней Звезды во тьме. О, Сатана, Отец, удостой быть уверенным, а не верить, действовать и достигать, а не надеяться, быть любимым, а не любить, ибо кто действует — достигает, познавший ненависть — обретает, владеющий тайными знаниями — властвует, кто умирает, служа Тебе — возродится для вечного служения Свету Твоему, — шептал он. Анатолий вздрогнул и огляделся, но в комнате никого не было. Все вещи лежали на своих местах, за пыльным окном расцветало зелёное весеннее утро. Сперанский никогда не был особенно верующим человеком, хоть мать с отцом и крестили его во младенчестве. Все эти теории о бессмертной душе и подобных вещах Сперанский едва ли мог воспринимать без критики, но в те жуткие секунды, когда чей-то сиплый голос шептал свои кошмарные речи, мужчина вдруг почувствовал свою душу. Она сжалась и задрожала, потому что была совершенно беззащитна. Сперанский стоял, не в силах пошевелиться, словно его телом завладело оцепенение, а потом всё прекратилось. Голос замолк, Анатолий смог сдвинуться с места. Он подошёл к окну, чувствуя, как дрожат ноги, и отворил его. Солнце коснулось лица, и холодный ужас начал отступать. «Просто померещилось. Это была галлюцинация», — подумал Сперанский, и решил держаться этой мысли, решил убедить себя. С апреля по ноябрь в жизни Анатолия происходили жуткие и необъяснимые вещи, и почти каждая из них начиналась с того, что он чувствовал запах горелого. Но то, что случилось этой ноябрьской ночью, было за гранью добра и зла. Сперанский резко проснулся, так, словно его толкнули или тряхнули за плечи. Открыв глаза, мужчина увидел бледную луну, висящую на чёрном полотне прямо за окном. Пахло горелым. В квартире стояла идеальная тишина, словно даже часы остановились. Тихо заскрипела дверца шкафа, открываясь. Сперанский приподнял голову, чувствуя, что его тело будто бы налилось свинцом. Медленно, как вода наполняет лёгкие, Анатолий почувствовал, как что-то проникает в его тело. Потихоньку, начиная с ног, поднимается выше и выше. Холод и боль, словно внутри растут железные шипы, завладели всем существом Сперанского. Он спрыгнул с кровати, как дикое животное, и приземлился на колени. Вонь стала невыносимой. — Отче наш, низвергнутый с небес, да не угаснет Свет Имени Твоего, да приидет Вселенское Царствие Света Твоего, да будет подчинено Воле Твоей Все и Вся! Твоим хлебом, Твоей силой и светом живы мы; чисты, светлы и свободны перед Тобою мы; лишь в Тебе единение наше! И да не оскверним мы, искушенные, познавшие скорбь и печаль мира сего, обманом и лукавством своим Свет Имени Твоего, Люцифер! Как было, так есть, и да будет так во веки веков! И да будет Слава и Сила и Царствие Твоё и ныне, и присно, и вечно. Аминь, — басисто закричал Анатолий, не узнавая свой голос. Последнее, что он помнил — это то, как его подбрасывает в воздух, он падает на колени и снова взлетает вверх. Его тело было напряжено и собрано, руки крепко прижаты к бокам, и, несмотря на бешеные прыжки, боли в коленях совершенно не было. Его тело принадлежало ему, но вместе с этим уже нет, оно будто бы подчинялось чьей-то злой воле. А дальше была тьма, была душевная боль и тошнота, мир перестал существовать. Открыв глаза, Сперанский обнаружил себя на полу в коридоре, в скрюченном состоянии: руки были вывернуты, пальцы торчали в разные стороны, согнутые в коленях ноги подняты, голова запрокинута назад, так, что лоб почти упирается в половицы, туловище скручено и изогнуто. Сердце гулко, очень медленно стучало в груди, Анатолий слышал «бум-бум-бум», звучащий в ушах. Ему казалось, что его тело вот-вот разорвётся на куски, время текло невыносимо медленно. А потом неожиданно пришло облегчение, Сперанский почувствовал, как мышцы расслабляются, и он, весь мокрый, обрушивается на пол тяжёлой тряпичной куклой. Мысль о том, что он должен прийти в церковь, возникала в голове Анатолия и раньше, но он боялся. То, с чем он столкнулся, совершенно не поддавалось физическому контролю, это была некая сила, явившаяся для того, чтобы уничтожить его душу, надругаться над ней. И вот теперь, стоя подле холма, на котором белела небольшая церквушка, Сперанский чувствовал накатывающий липкий страх. Преодолевая незримое препятствие, он сделал один шаг, потом ещё один, третий. Чем ближе Анатолий подходил к церкви, тем сильнее и злее становился ветер, готовый оторвать его от земли и отшвырнуть как можно дальше дикой невидимой стихией. Истекая потом и стуча зубами, бледный, как первый снег, Сперанский дошёл до изгороди церкви и беззвучно разрыдался, понимая, что он не сможет зайти за изгородь. Физически не сможет. То, что шептало в буйстве ветра, не даст ему это сделать. «Господи, помоги! Господи, спаси! Прошу!», — внутренне возопил Анатолий, ощущая, как из глаз вытекают горячие слёзы. И вдруг, словно Господь действительно услышал горестную просьбу, дверь в церковь отворилась, и на крыльцо вышел мужчина в чёрной рясе. Зелёные глаза пристально смотрели на стоящего за оградой человека. И никогда ещё эти глаза не видели такого ужаса. Отцу Николаю стало не страшно — жутко. Озноб прошёл по телу священнослужителя, но дело было вовсе не в ледяном ветре. Это было… оно. Первобытное зло. Искажённое мукой и яростью лицо рыдающего за оградой мужчины разрывалось серьёзным внутренним противоречием, под красными глазами человека пролегли чёрные тени. Отец Николай медленно перекрестился и спустился с крыльца, не переставая смотреть на не дошедшего до церковных дверей прихожанина. Чёрную рясу теребил ветер, словно флаг смерти, когда отец Николай подходил к изгороди. — Что тебя тревожит, сын мой? — тихо спросил он. Анатолий попытался разомкнуть губы, чтобы сказать, чтобы поведать всю свою ужасную историю, но его челюсти свело, лицо исказила мерзейшая гримаса, глаза округлились. Откуда-то из груди вырвался хриплый, нечеловеческий бас: — Перемазать бы эту церковь говном! Чёртов святоша! Отец Николай тихо вздрогнул, понимая, что прав. И вот оно, подтверждение. Нащупав на своей груди большой православный крест, священник поцеловал его и перекрестил Сперанского. Тот резко закрылся руками, сильно растопырив пальцы в разные стороны. — О, святый архангеле Гаврииле! Всеусердно молим тя, настави нас, рабов Божиих, к покаянию от злых дел и ко утверждению в вере нашей, укрепи и огради души наша от искушений прельстительных и умоли создателя нашего о отпущении грехов наших. О, святый великий Гаврииле архангеле! Не презри нас грешных, молящихся тебе, в веце сем и будущем, но присно помощник нам явися, да непрестанно славим Отца и Сына и Святаго Духа во веки веков. Аминь. Анатолий попятился назад, рыча, и не опуская руки с растопыренными пальцами. Запнувшись, он упал на землю и затрясся с нечеловеческой силой. Это длилось несколько мгновений, а потом Сперанский обмяк. Отец Николай стремительно вышел за территорию церкви и опустился перед прихожанином на одно колено. Вздрогнул — тот лежал с широко распахнутыми глазами и с почти до разрыва губ раскрытым ртом. Мужчина взял несчастного за плечи и поволок к церкви. Стоило им обоим оказаться за изгородью, как ветер стих, и Сперанский размяк, закрывая глаза и рот.

***

— Вам чего? — Воды с сиропом. Продавщица налила в стакан сладкой воды и вручила Безрукову. Тот расплатился и отвернулся, жмурясь от палящего солнца. Прямо за ним находился кинотеатр «Орёл», и взгляд поэта невольно остановился на пёстрой афише. Море, корабль, на корабле двое мужчин и женщина. Оранжевое солнце напоминает апельсин. «Новая фильма! «Навстречу мечте», муз. комедия. Режиссёр: А. Быков. В ролях: А. Никитин, А. Соломин, В. Артищева…». Дальше Сергей не успел прочесть, поскольку прямо перед афишей, словно сойдя с неё, появился сам Соломин. Безруков чуть не поперхнулся водой. Отвернувшись, он вернул стакан продавщице. — Не ожидал тебя здесь увидеть, — томно произнёс Алексей, стоя за спиной поэта. — Я тоже, — Серёжа пошёл по широкому проспекту, жмурясь от яркого солнечного света. — Простишь ли ты меня? — За что? — За то, что тогда так поступил с тобой. — Простил. — Но смотришь волком. Сергей хитро взглянул на Соломина: — Тебе понравились побои моего муженька, как я погляжу? Всё никак не успокоишься. — Но ведь сейчас его здесь нет, — ухмыльнулся Алексей. — У него везде глаза и уши. — Везде не могут быть. Это невозможно. Немного помолчали. — А зачем ты здесь? — Приехал с фильмом, в рамках программы творческий вечер. Сегодня в семь. Приходи. Безруков остановился и посмотрел в лицо Соломина. Тот был всё таким же «чеховским героем» с грустным и интеллигентным взглядом, прилежно причёсанными русыми волосами и привлекательным лицом с правильными чертами. Белоснежная рубашка-поло и серые узкие брюки делали его похожим на европейца. — Нет, я не приду, потому что… не смогу. — И не хочешь. — И не хочу. — Сергей, — чуть нахмурился Соломин. — Что? — с вызовом спросил тот. — Пойми, я… ветреный человек. Да, у меня было миллион связей. Да, я не отнёсся с должной серьёзностью к тому, что между нами тогда произошло, но мне кажется, я достоин второго шанса. Серёжа покачал головой и продолжил путь. Они свернули в ситцевую тень липовой аллеи. — Неужто ты так принципиален? — чуть ухмыльнулся актёр. — Я просто не хочу ничего возобновлять. — Боишься своего тирана. — Я бы не стал возвращаться в то же болото, даже будучи свободным. Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным трудом. Это Чехов. Сергей остановился у липы и прислонился к ней плечом. Подняв голову, он с восторгом увидел, как медовый нектар солнца льётся сквозь пышные листья, из-за чего на них стали видны багровые прожилки. И вот тёплая ладонь накрыла его собственную. Соломин поднёс руку поэта к губам и поцеловал костяшки. — Хочу, чтобы ты знал… Сергей повернул голову, глядя в томные глаза мужчины. В эту же секунду чья-то ладонь схватила актёра за волосы на затылке, у горла мелькнул нож, и на щёки Безрукова что-то брызнуло. Тот медленно изменился в лице, видя, как Алексей оседает на землю, в его рту булькает кровь, глаза прикрылись, а горло было перерезано. Всё произошло так быстро, что Сергей не успел как-либо среагировать. Он в ужасе оцепенел. Склонившись над убитым, Олег с лютым оскалом всадил окровавленный нож в сердце Соломина. — Я же предупреждал тебя, чтобы ты больше не приближался к Серёже, — прошипел капитан. Поэт коснулся своего лица и, словно в замедленном кино, посмотрел на пальцы. На них была кровь. — Ты убил его… — сказал он дрогнувшим голосом. — Ты его… убил… — Спокойно. Я разберусь с трупом, не волнуйся, — небрежно ответил Меньшиков и выпрямился. Их взгляды схлестнулись. Карие глаза Олега были почти чёрными, бездонными. Серёже показалось, что ещё немного, и он просто рухнет в обморок. Он попятился назад, капитан двинулся на него. — Не смей, не подходи ко мне… — шепнул Безруков. — Он заслужил смерть, — холодно отчеканил мужчина. — Заслужил. И ты это прекрасно знаешь. — Нет! Ты чудовище! — заорал Серёжа и, резко развернувшись, побежал прочь, не разбирая дороги. Меньшиков догнал Безрукова довольно быстро. Отвесив супругу отрезвляющую пощёчину, он затолкал его в невесть откуда взявшийся чёрный автомобиль и погнал сторону дома. Олег сидел на службе, курил у открытого окна, когда прилетел ворон и сообщил, что Соломин и Сергей приближаются к липовой аллее. В душе мужчины запылал космический пожар. Взгляд его стал колючим и злым. Выплюнув сигарету, Меньшиков вытащил из ящика с инструментами, что стоял на подоконнике, нож, и ловко выпрыгнул в окно. Как же давно он мечтал уничтожить эту сволочь! И вот всё было кончено. Соломин сдох той смертью, которую заслужил. Спустя какое-то время его раздувшееся и посиневшее тело, возможно, найдут в Волге. А кто прикончил актёришку, никто никогда не узнает.

***

Как жаль, что тем, чем стало для меня твоё существование, не стало моё существованье для тебя. …В который раз на старом пустыре я запускаю в проволочный космос свой медный грош, увенчанный гербом, в отчаянной попытке возвеличить момент соединения… Увы, тому, кто не умеет заменить собой весь мир, обычно остаётся крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи. ©

— Я не собираюсь с тобой возиться, как с маленьким, Сергей, — холодно произнёс Олег, стоя у зеркала и надевая китель. — Не хочешь вставать с кровати — лежи, хочешь молчать — молчи. Ты делаешь хуже только самому себе. Пусть Меньшиков очень пытался казаться равнодушным, на самом деле он чувствовал свою вину. Не стоило убивать Соломина на глазах у поэта, ведь тот так раним и впечатлителен, а тут ещё, чёрт побери, кровь брызнула ему на лицо, но Олег бы согласился взорвать этот город, если бы речь шла о Серёже. Что в сравнении с этим убийство одного никчёмного ловеласа? К нему Олег ревновал всегда особенно сильно, ведь именно с Алексеем Сергей хотел сбежать, именно о нём говорил тёплые слова. Но теперь всё ушло в прошлое, оставалось только «расшевелить» ушедшего в себя Безрукова. Меньшиков всегда болезненно переживал «наказание молчанием» со стороны мужа. Сев на край кровати, Олег коснулся голого плеча Серёжи. Тот не шевельнулся, притворяясь мёртвым, тогда брюнет убрал ладонь и поцеловал тёплую кожу Безрукова. — Обязательно поешь, — шепнул мужчина и встал. — Буду в четыре. Одёрнув китель, он направился в коридор, взял с комода фуражку и ключи. Выйдя из квартиры, мужчина запер дверь и пошёл на службу, в школу НКВД. Стоило Сергею остаться в одиночестве, как он медленно принял сидячее положение и осоловело огляделся. Недавно принятый антипсихотик снова делал этот мир немного иллюзорным, будто ненастоящим. То, что случилось два дня назад на липовой аллее, всё ещё сильно бередило сознание поэта. Он не разговаривал с Олегом, устроив ему бойкот, всё время лежал в кровати и смотрел в потолок или же спал. Жуткая картина убийства терзала душу Безрукова, убежать от собственных тягостных ощущений было невозможно. И Сергей вновь со всей силой человеческого отчаяния понял, что деваться ему некуда — у него никогошеньки нет. Только он, этот… демон! Откуда-то из коридора донеслись тихие шаги, заставляющие Серёжу в ужасе покоситься на приоткрытую дверь. Через несколько мгновений в комнату вошёл человек, и Безруков чуть не получил сердечный приступ. — Вы… кто? — выдавил он. — Не бойся меня, Серёжа. Я пришёл, чтобы помочь тебе, — мягко произнёс незнакомец и улыбнулся изумительно тёплой улыбкой. Короткие тёмные волосы, карие глаза, острый нос и очень тонкие губы. Запоминающееся лицо. — Меня зовут Анатолий Сперанский. — Как вы сюда вошли? Дверь же заперта снаружи! — Безрукова трясло. Он вдруг подумал: «Что, если это опять галлюцинация?». — Я обладаю некоторой силой, которая помогает мне проделывает такого рода… вещи. Нам нужно поговорить, Серёжа. Ты не против выпить по чашке чая? — Кухня там, — еле шевеля губами, Безруков кивнул направо. — Жду тебя, — добродушно сказал мужчина и вышел. Сергей в ужасе обвёл взглядом комнату, встал и натянул брюки и рубашку, что лежали на стуле. Этот странный гость совершенно не внушал ему доверия, внутри уже начали беситься сомнения в собственном здравом рассудке. Еле передвигая ногами, поэт вышел из комнаты и, пройдя по коридору, прошёл на кухню. Сперанский сидел за столом, перед ним стояли две чашки с горячим чаем. — В такую жару кипяток не пьют, — брякнул Сергей. — Остынет. Присаживайся, пожалуйста. Безруков сел напротив. — Вы маг? Чародей? О какой силе вы говорили? — Нет, Серёжа, я не маг и никак не связан с магией. Я… апостол. — Апостол? — прошептал Сергей. — Этого мне ещё не хватало… — Я знаю о том, что ты здесь в неволе. Знаю, что злой… человек держит тебя возле себя. Я пришёл, чтобы спасти тебя, увести от него. — Ой, нет, я пас! — Серёжа ухмыльнулся и откинулся на спинку стула. — Пытались меня уже «спасти», закончилось всё очень трагично. Спасибо, я уж как-нибудь сам. — На сей раз всё серьёзно. Я укрою тебя своей силой, он не сможет тебя отыскать. Никогда. Услышанное мгновенно взволновало Сергея. Сглотнув, он закусил угол губ. Помолчал немного, а потом тихо спросил: — Как это? Где я должен буду жить? — Есть одно хорошее и тихое место в Италии. Там мы и окажемся. — И я не смогу больше издаваться? — внутри у поэта всё свело от боли. — Сможешь. Но твой супруг никогда не найдёт тебя. — Как это возможно? Если я буду жить под своим именем, он быстро вычислит, где я! — Первое время придётся пожить анонимно, это правда, зато потом ты будешь свободно творить. Если он приедет в Италию, то его глаза тебя не увидят, ты всегда будешь ускользать, судьба вас более никогда не столкнёт. Понимаешь? — Я не уверен, что… всё пройдёт хорошо, что опять не окажусь тут, что всё не станет ещё хуже, — встревоженно ответил Серёжа. — Ты ведь хочешь уйти от него? Спастись? Безруков немного помолчал, а потом медленно кивнул: — Д-да. — Тогда это твой единственный настоящий шанс, — карие глаза пристально всматривались в его собственные. — Но… зачем вам-то это? — поэт нервно хлебнул чая, слегка обжигая язык. — Видишь ли, идёт война. Уже очень давно, с начала времён. И мы с твоим мужем находимся по разные стороны. Он — демон… Безруков в ужасе содрогнулся. — Настоящий демон? — прошептал. — Да. А я — апостол. И я узнал о своём предназначении не так давно. Твой дар — божеский дар. Тот, кто рядом с тобой — изгнанный из рая демон, приспешник Сатаны. Он подавил тебя и сделал своим, следовательно, тьма попыталась победить свет. Но она не может и не должна победить. — Какой кошмар… — руки Сергея были ледяными, его трясло. — Сегодня четвёртое июня, день Мученика Василиска. Второй Вселенский Собор состоялся в триста восемьдесят первом году и довершил победу Православия, одержанную в триста двадцать пятом году на Первом Вселенском Соборе. Сегодня ты можешь уйти со мной, только сегодня, Серёжа. Другого шанса не будет. Решайся. Безруков порывисто встал. Его потряхивало. Принять решение было сложно. Внутри всё металось. Будет ли он счастлив там, не пойми, где, вдали от Родины? Действительно ли он сможет творить? Не отыщет ли его уже в край осатаневший Меньшиков? Сомнительно, очень сомнительно! А если останется, то… комфортная жизнь с точки зрения материального ему обеспечена, а вот морально… Олег действительно единственно близкий для него человек, Безруков вдруг согласился с этим, но вместе с этим он был злым гением в его жизни. «Это неправильно. Я получаю удовольствие от соития с ним. Мне отвратительно и хорошо. Я стал привыкать к этому, к тому, что в этой мерзкой принадлежности к нему есть та самая дорогая сладость, что наполняет тело, когда Меньшиков во мне. Как так случилось, что злой гений моей судьбы стал единственным близким мне человеком? Так не должно быть. Это больной брак. Я должен освободиться, попытаться. Нельзя сдаваться», — думал Сергей, глядя в окно, за которым звенела летняя листва. — Что же, Серёжа, ты решил? — тихо спросил Анатолий. — Я… могу написать ему письмо? — Да, конечно. — Я скоро, — сказал Безруков и порывисто вышел из кухни. Его руки дрожали, когда он брал лист и перо, окунал его в чернилах. «Никогда не думал, что буду писать тебе письмо. Сегодня мы прощаемся навсегда. Ты больше не увидишь меня. Я отправлюсь в никуда и не знаю, что меня там ждёт, но я не могу отказаться от ещё одного шанса жить без тебя. Возможно, когда-то мне удастся вернуться на Родину, я не знаю. В любом случае, лучше не ищи меня — только зря потеряешь время. Апрель уже не предвещает мая, да, мая не видать вам никогда, и распадается Иван-да-Марья. О, жёлтого и синего вражда! Свои растенья вытравляет лето, долготы отстранились от широт, и белого не существует цвета — остались семь его цветных сирот. Природа подвергается разрухе, отливы превращаются в прибой, и молкнут звуки — по вине разлуки меня с тобой. Прощай». Оставив письмо на тёплой, нагретой солнцем столешнице, Безруков встал и взял свой чемодан, в котором лежали бумаги и записи. Больше брать ничего не хотелось. Он вышел в коридор и, не подходя к кухонному порогу, сказал: — Я готов. Анатолий встал из-за стола, подошёл к поэту и осторожно взял его за руку. — Смотри на меня, — это было последнее, что услышал Серёжа. Светлый прямоугольник дверного проёма — последнее, что он увидел, прежде, чем они исчезли прямо из коридора, оставив после себя лишь золотистое свечение. …Солнечная погода сменилась пасмурностью. Неожиданно поднялась буря. Деревья болезненно гнулись к земле, стонали старые дома, людей чуть ли не сбивало с ног. Стихия бушевала, воды Волги потемнели и зашумели, небо стало чёрным, жутким. Мрачная фигура будто не живого человека, а мертвеца, остановилась в прохладном подъезде. Мужчина смотрел на дверь довольно долго. Смотрел не моргая, глаза его были двумя чёрными дырами, лицо пустое, разглаженное. И вот он снова пришёл в движение, поднялся, отворил дверь, прошёл в сумрак коридора и остановился на том месте, откуда некоторое время назад исчезли двое. Постояв, мужчина вошёл в гостиную. занавески вздымались к потолку, гремели открытые рамы, сотрясаясь от бешеного ветра. Человек в форме подошёл к столу и, слегка повернул голову, уставился мёртвым взглядом на листок. Одна секунда, вторая, третья, и вот ледяная ладонь накрыла его, медленно сминая. Расхохотался гром, на чёрном бархате неба мелькнули серебристые молнии, город встревоженно содрогнулся, дыша запахом геосмина и беды.