Пусть я лишь стих в твоём альбоме, Едва поющий, как родник; (Ты стал мне лучшею из книг, А их немало в старом доме!) Пусть я лишь стебель, в светлый миг Тобой, жалеющим, не смятый; (Ты для меня цветник богатый, Благоухающий цветник!) Пусть так. Но вот в полуистоме Ты над страничкою поник… Ты вспомнишь всё… Ты сдержишь крик. — Пусть я лишь стих в твоём альбоме! ©
Блики знойного итальянского солнца брезжили в хрустальных бокалах, стоящих на плетёных столиках прибрежного летнего кафе. Немногочисленные отдыхающие пили красное тихое вино из Венето, закусывая аппетитными «загорелыми» кусочками таледжо или белоснежным сыром буррата, что подавался в стеклянных пиалах. Несмотря на то, что Леричи расположился прямо у моря и, казалось, был создан для того, чтобы в нём в любое время года отдыхали туристы со всех уголков мира, приезжих в городке практически не было. Леричи вальяжно растянулся на Лигурийском побережье в провинции Ля Специя. Как и в любом другом небольшом городе Италии, домики в Леричи были пёстрыми, украшенными кованными балкончиками, и иногда неожиданно вонзающимися в каменные стены, что выглядело причудливо и странно. Главной достопримечательностью маленького поселения являлся средневековый замок, мрачно возвышающийся над аквамариновой кромкой воды. Жизнь в Леричи была тихой, сонной и ленивой. Число жителей едва ли достигало семи тысяч человек, поэтому город казался вымершим. Туристы предпочитали другие, более подходящие для отдыха места, где было большое количество достопримечательностей, ресторанов, магазинов и исторических музеев. Сергею казалось, что он попал в совершенно иной мир. Умер и заново родился. Ощущение нереальности происходящего с каждым часом становилось только сильнее. Италия колоссальным образом отличалась от СССР, а Леричи нельзя было сравнить ни с Москвой, ни с каким-либо провинциальным российским городом. Просторы широких улиц, величественные церкви, до боли знакомые деревянные резные дома, в сумерках кажущиеся особенно задумчивыми — всё это осталось там, в прошлой жизни. Пусть страна только начала отходить от Гражданской войны, пусть осенние вечера в Москве были полны живой тревоги, это была Родина Серёжи, и он в первый же день нахождения в Италии страстно заскучал по ней. Приходилось напоминать себе, что это вынужденная мера, что это временно, а развивать эту мысль не хотелось, потому что Безруков боялся прийти к пониманию, что его нахождение в Европе — это навсегда. Стихи не писались. Сергей брался за перо, но строки упорно не хотели складываться во что-то стоящее. Серёжа сминал очередной листок и бросал его в стену, устало сердясь. Тишина города странным образом сочеталась с той угнетённостью, что возникла в душе поэта из-за вынужденного переезда. Хотелось шума московских улиц, нетрезвых криков в подворотнях и весёлого звона трамвая, что мчится по Садовому, разгоняя сиреневый дым сумерек. Но нет. Очередной день в Леричи начинался тихо и молчаливо, словно кто-то заколдовал время и теперь оно замерло. Безруков жил в маленьком домике с голубыми стенами и всей необходимой мебелью. На кухню он заходил только для того, чтобы выпить кофе или чай, а есть приходилось в ближайшем кафе, где делали очень вкусную пиццу на тончайшем тесте. После завтрака Сергей обычно шёл к морю и сидел на тряпичном шезлонге с карандашом и листом, силясь написать хоть что-нибудь. Вечером он прогуливался по городу романтиков, любуясь им в розоватом отблеске заката. Лодки тихо покачивались на чуть встревоженной тёмно-аквамариновой воде, набережная и холмы были усеяны тенистыми средиземноморскими соснами, источающими дивный аромат. Если бы не Сперанский, Серёжа бы точно потерялся в первый же день. Несмотря на то, что город был маленьким, Безруков никак не мог запомнить дорогу до дома, но Анатолий был заботлив и терпелив. На четвёртый день своего нахождения в Италии у них состоялся любопытный для Сергея разговор. Они сидели в летнем кафе, на столе стояла тарелка с ассорти сыров и стеклянное блюдо с лазаньей. — Как вы поняли, что являетесь… не простым человеком? — спросил Безруков и нервно оглянулся. В течение дня он не раз неизменно ловил себя на том, что вздрагивает и осматривается, думая, что Меньшиков где-то неподалёку и уже мрачно идёт в его сторону. Пусть физически чекист находился далеко, морально он был рядом, сидел внутри и заставлял поэта тревожно съёживаться от каждого громкого звука. Сергей забыл, как это — жить без Олега, в полном спокойствии и свободе. Ему казалось, что это состояние вот-вот закончится. — Я ощутил, что заболеваю. И что это заболевание не психическое, пусть и похожее на него, — ответил Сперанский, глядя на поэта с таким теплом, что тому стало немного неловко. — И что же это было за заболевание? — полюбопытствовал он. — Одержимость. — Одержимость? — вздрогнул Безруков. — Бесами?.. Анатолий склонил голову набок, провёл пальцами по серому галстуку и кивнул: — Демоном. Одним. — Ужас! Какой кошмар. Правда, я не очень-то верю во всё это, но… в моей жизни было так много странного, что теперь не верить глупо, наверное, — Безруков был напуган и заинтригован одновременно. — Ангелы и бесы существуют независимо от того, верят в них люди или нет, — мягко ответил Сперанский. — Вы же расскажете, как вам удалось излечиться? — подавшись вперёд, Серёжа прищурился, внимательно рассматривая лицо мужчины. Уже не молод, но ещё и не стар. Источает тёплую энергетику. Глаза добрые, мудрые. — Да, конечно. Но позже. А пока поешьте, вам нужно набираться сил. Взяв вилку, Безруков попробовал лазанью. Он вспомнил Никиту. Тот верил в одержимость бесами. Однажды зимним днём они с Сергеем шли по скрипучему снегу, такому белому и певучему, что хотелось декламировать стихи. Впереди, точно маяк в океане, высились заснеженные Московские Триумфальные ворота — яркий представитель каменного неоклассицизма. Снегопад закончился, а город всё ещё блестел голубизной, стоял, словно припорошенный конфетти. И сердце трепетало от такой лепоты. Румянощёкий Гринёв втягивал голову в плечи, с любопытством озираясь — глаз творца всегда ищет красоту, «фотографирует» её. Безруков прочёл своё новое стихотворение, написанное минувшей ночью: — Снова поют за стенами Жалобы колоколов… Несколько улиц меж нами, Несколько слов! Город во мгле засыпает, Серп серебристый возник, Звёздами снег осыпает Твой воротник. Ранят ли прошлого зовы? Долго ли раны болят? Дразнит заманчиво-новый, Блещущий взгляд. Сердцу он (карий иль синий?) Мудрых важнее страниц! Белыми делает иней Стрелы ресниц… Смолкли без сил за стенами Жалобы колоколов. Несколько улиц меж нами, Несколько слов! Месяц склоняется чистый В души поэтов и книг, Сыплется снег на пушистый Твой воротник. — Красиво как! — восторженно оценил Никита. — Новое? — Ночью написал, — довольно кивнул Безруков. — До чего славно ложатся твои строки на сегодняшний день. Как тихо, как снежно… Красиво! — Если рай существует, он точно такой, — весомо заявил Сергей. — Наш мир слишком прогнил, чтобы даже отчасти напоминать рай, — грустно покачал головой Никита, снимая с неё чёрную каракулевую шапку-пирожок. — Каждый второй бесноватый. — Что ты имеешь в виду? — светлые глаза Серёжи напоминали стекляшки на солнце. Нос был красным, щёки алели. — Ну как что? Пороки, грех… Таков уж наш мир. Но о бесноватых я, конечно, утрирую. Если говорить о настоящей бесноватости, то это жуткая редкость. — Ты хочешь сказать, что одержимость реальна? — понизив голос, спросил Сергей, поражённо взирая на друга. — А как же. Никогда в этом не сомневайся, — спокойно ответил Гринёв, поворачивая голову и пристально всматриваясь в глаза Безрукова. — Душа всегда должна быть защищена, чтобы ею не овладели бесы. …Сергей, задумчиво жуя лазанью, вдруг сказал: — Говорят, что демоны выбирают только тех, кто не защищены верой. Это правда? — Иногда они, наоборот, выбирают истинно верующих, — улыбнулся Анатолий, делая глоток вина. — Я до всей этой истории вообще не верил ни в Бога, ни в дьявола. Поэт снова воровато огляделся. Ему вдруг показалось, что Олег где-то поблизости, что он притаился, наблюдает… — Почему именно Италия? — спросил он дрогнувшим голосом. — Просто так вышло. Вам здесь нравится? Сергей не мог сказать правду, потому что понимал, что обидит этим своего спасителя. Хотелось домой, в Россию. — Здесь неплохо, — с трудом отозвался Серёжа. — Вы не кажетесь счастливым, — вдруг произнёс Сперанский, чуть жмурясь. — Не так я представлял себе свою свободу… — задумчиво сказал поэт. — Не так? А как же? — Легко и весело, как то было до… нашей встречи… с ним, — слова давались с трудом. Сергею совсем не хотелось как-либо обсуждать своего мужа. Он покосился на кольцо. Давеча пытался его снять — хоть бы хны. Оно было таким же упрямым, как и его даритель! — Прошлое никогда не повторяется, — сказал Анатолий. — Вы хотите вернуть то, что было, но это невозможно. И вы прежний отличаетесь от того, которым являетесь в эту минуту. Безруков внимательно посмотрел на своего собеседника, медленно взял салфетку и промокнул углы губ, ничего более не говоря.***
В тот день, когда Сергей исчез, в Нижнем Новгороде объявили экстренное положение. Словно обезумев, река вышла из берегов, явственно намереваясь затопить город. Никто не понимал, с чем было связано такое дикое проявление природы — лето в этих краях обещало быть сухим и жарким. Молнии раздирали своими острыми когтями бархат туч, дожди шли без остановок, волжская вода с каждым часом всё больше поглощала Нижний Новгород. Экстренно были эвакуированы сперва детские сады и больницы, а затем основные производственные учреждения. Становилось ясно, что Волга решила смыть город с лица земли. В безумном ажиотаже, что творился на улицах, все забыли о Меньшикове, который больше не появился в школе НКВД. То, что происходило с ним, едва ли можно было описать обычными словами. Если когда-то ранее Олег считал, что испытывает нечеловеческие страдания, то теперь все они показались ему комариным укусом. Сперва капитан долго сидел за столом, на котором лежала записка. Держал её, смятую в ладони, и мёртвым взглядом смотрел в стену. Потом рука его задрожала. Резко встав, Меньшиков сорвал с себя фуражку, бросил её на диван и подошёл к серванту. Достав нож, он, пошатываясь и жмурясь от острой боли, прошёл в ванную. Не думая о последствиях своих действий, Меньшиков остановился перед зеркалом и, несмотря на страшную дрожь в пальцах, расстегнул китель. Решив не церемониться с сорочкой, разрезал её ножом и приставил лезвие к шраму, оставшемуся после операции. В эти моменты для Олега не существовало понятий «жизнь» и «смерть». Физически он был жив, а морально он не был живым, равно как и не был умершим. Мёртвые не чувствуют боли, а живые не могут вынести те нечеловеческие и жесточайшие мучения, которые он испытывал. Боль, заполнившая собой не только всё существо мужчины, но и отразившаяся в гибельной стихии природы, была заключена где-то внутри. Должно быть, в сердце. Значит, следовало его изъять. Меньшиков надавил лезвием на шрам и медленно всадил его в кожу. Глубже, ещё глубже… Физическая боль смогла немного отвлечь Олега от моральных мучений. Он чуть зажмурил влажные глаза. Выдохнул судорожно, тихо. И повёл ножом, повторяя путь шрама. Вскрыв грудную клетку, Меньшиков вытащил нож и швырнул его в раковину. Кровь залила белую поверхность, она же была на руках Олега. Казалось, что на нём были красные перчатки. Капитан медленно, по миллиметру, ввёл кисть в рану на груди и нащупал своё гулко стучащее сердце. Оно было раскалённым и влажным. Стиснув зубы, Меньшиков сжал его, как сжимают яблоко, и потянул, издавая глухой стон. Не хотелось ничего, кроме избавления от адских мучений. Но нет. Сердце не собиралось покидать свою обитель, оно крепко сидело на своём месте и продолжало стучать. Олег разразился хохотом, почти неотличимым от карканья ворона. Сухой и злой смех со странной вибрацией разлетелся эхом по пустым комнатам. Поняв, что сердце упрямо не намерено сдаваться, мужчина взял окровавленный нож и воткнул его в рану, начиная отчаянно колоть ненавистный кусок мяса. Было больно, даже очень. Меньшиков стонал сквозь стиснутые зубы, злобно рычал, нанося ритмичные удары. Кровь брызгала во все стороны, пачкая зеркало, стены, лицо Олега. Но сердце, несмотря на ножевые ранения, продолжало биться и страдать. Моральная боль не стала меньше, а присовокупилась к физической. Наконец, опустив руку, капитан, ничего не видя перед собой, вышел из ванной. Сапоги кроваво хлюпали, оставляя на полу алые следы. Из груди торчала рукоять ножа. Меньшиков был пропитан кровью, лицо блестело от влаги и крови, чёрно-красные волосы прилипли ко лбу. Пошатываясь, мужчина подошёл к окну гостиной. Улица была затоплена, синеватая вода доходила, должно быть, почти до колена. Гробовая тишина только лишь подтверждала, что город опустел. И тогда Меньшиков со всей силой внутренней ненависти к этому миру осознал, что он его уничтожит. Весь. Его любви, равно как и его ненависти, хватит, чтобы сравнять все города с землёй. …То, что увидел прилетевший в Нижний Новгород Борис Леонидович, конечно, шокировало его, но это было ничем по сравнению с тем, что предстало глазам наркома госбезопасности, когда он вошёл в квартиру племянника. Кровавые следы и лужи в коридоре заставили его ахнуть. Словно обезумев, он бросился в одну комнату, но там было пусто, потом в другую, и… схватился за сердце. Стены были обильно измазаны кровью: следы рук, надписи, полосы. Кровь украшала и паркет: лужи, капли, следы от сапог. Занавески, оконные стёкла — всё было покрыто багровыми разводами. Крови было так много, словно здесь порешили целую семью. В кресле, с открытыми глазами, устремлёнными в пол, сидел Олег. В форменных галифе, в разодранной сорочке и расстёгнутом кителе, с ножом в груди… Он был весь пропитан кровью, будто искупался в ней. — Олежа! — заорал Борис Леонидович, не веря своим глазам. Капитан медленно поднял голову и посмотрел на дядю всё тем же ничего не выражающим взглядом. Нарком госбезопасности пошатнулся. Пусть увиденное было дикостью, но Борис Леонидович бы точно умер на месте от сердечного приступа, если бы Меньшиков оказался мёртв. — Что с тобой случилось? Откуда эта кровь? — выпалил мужчина и, поскальзываясь на кровавом полу, бросился к креслу, рухнул пред родственником на колени. — Нож в груди! Кто это сделал?! Что здесь… происходит?! — Я сделал, — тихо ответил Олег, еле шевеля губами. — Зачем?! — завопил Борис Леонидович. В эти секунды ему было плевать, каким таким чудесным образом любимый племянник остался жив. Главное — живой. — Он. Ушёл. Навсегда. Нарком госбезопасности содрогнулся. Мозг работал очень медленно, готовый отключиться. Сергей ушёл? Стало быть, он. Борис, конечно, знал, видел, что Олег впервые в жизни влюбился по-настоящему, очень сильно и глубоко, но даже в страшном сне не мог вообразить, что племянник способен на такое зверство по отношению к себе. Разве хоть один человек на свете стоит подобных страданий? И ладно бы Меньшиков был ранимым, впечатлительным, так ведь нет. Если Олег, рациональный, сильный, смелый, дошёл до такого состояния, значит, он действительно на самой грани. Значит, всё намного глубже и сильнее, чем Борис Леонидович мог вообразить… — Любовь довела тебя… до этого… — тихо сказал мужчина. И вдруг ощутил, как на глазах, словно мартовские проталины, появляются слёзы. — Как же я ненавижу это слово, — всё так же, почти беззвучно ответил Меньшиков. — Почему? — сглотнув, негромко спросил дядя. — Потому что… оно значит для меня гораздо больше, чем кто-то из вас может понять, — голос капитана был всё так же бесцветен и почти отсутствующ, но теперь в нём едва уловимо мелькнуло что-то ожесточённое, злое. Борис Леонидович даже не думал сдерживать слёзы. Он чувствовал, что был свидетелем ужасающей трагедии, трагедии той силы, которую никогда не сможет до конца понять, оценить её глубину, не сможет даже вообразить, какова цена такой любви, и каково это — так любить. Поэтому он не вымолвил более ни слова. Олег медленно поднял руку и взялся за окровавленную рукоять ножа. Неспешно, с хлюпающим звуком, капитан вытащил его из своего сердца, жмурясь и шипя сквозь стиснутые зубы. Борис Леонидович смотрел и не верил своим глазам. — Мы найдём его, слышишь? — прошептал нарком госбезопасности. Меньшиков не мог рассказать о том, что в этот раз всё иначе. Его сердце знало куда больше, чем разум. Оно чувствовало, что теперь Безруков очень далеко. Возможно, даже там, куда ему нет дороги. Но раз вырезать ненавистное сердце, уничтожить его невозможно, значит, ему придётся найти Сергея… Даже если для этого понадобится спуститься под землю или вознестись в рай. Окно распахнулось, пропуская в комнату холодный ветер и запах речной воды. Зашуршали крылья, и на стол опустился красивый чёрный ворон. «Господин! Я прочесал возможные пути! Он точно отправился на юг, думаю, Франция или Италия! Кар!». Меньшиков медленно кивнул. Переведя пустой взгляд на стоящего перед ним на коленях дядю, он вдруг испытал что-то похожее на дуновение жизни. Ослепляющая боль была ещё слишком велика, но через неё, словно лучик света, пробилось… Воспоминание? Этот человек любит его, как отец сына. Смотрит так сострадательно, тепло, плачет. Он, герой революции и Гражданской войны, плачет! Как же он испугался, что Олег умрёт. Губы Меньшикова дрогнули, в тёмных глазах появились проблески чего-то человеческого. Некоторое время назад, осознавая, что вырезать сердце не получится, Олег, стоя в коридоре и держась за стену, согнулся пополам. Его рвало мучительно долго. Сперва содержимым желудка, потом желчью, затем кровью. Рвоты было очень, просто неестественно много. Но жизнь, прилипшая к Меньшикову мёртвой хваткой, не собиралась его покидать. Он продолжал дышать, чувствовать, ощущать биение кровоточащего во вскрытой груди сердца. Не существовало звуков, запахов, цветов, не существовало ни прошлого, ни будущего. Мир был бесконечной чёрной дырой. И вот теперь, глядя в полные слёз глаза пожилого дяди, Олег вдруг вспомнил что-то. Сперва это были лишь туманные силуэты, ничего конкретного, серая абстрактность, а потом… потом туман начал рассеиваться. Сосновый лес. Солнце пробивается сквозь изумрудные листья. Пахнет яблоком и мёдом — как всегда в августовские дни. На зубах стынет вязкая смола. Дядя Боря и Казимир идут впереди, у каждого в руке по корзине. Забавная игра — кто соберёт больше шишек. На душе легко и светло. Впереди столько хорошего, ясного, настоящего. Дядя Боря поворачивается и улыбается, взмахивает рукой: — Олежа, не отставай. Вдруг потеряешься! Но мальчик знает, что никогда не потеряется. Спустя несколько дней Козя заблудится, его будут искать «всем миром». Найдут с вывернутой ногой в овраге. А он, Олег, сильный. Он никогда не заблудится! …Но как же приятно, как дорого, что есть тот, кто не дал бы тебе потеряться, если бы ты вдруг начал… — Встань, дядя Боря, — прошептал Меньшиков. — А ты? Нужно вызвать скорую. Ты потерял так много крови! — с чувством ответил мужчина. — Оставь. Со мной ничего не будет, — капитан медленно выпустил из пальцев нож. Тот упал на окровавленное колено и отпрыгнул на пол. Поскольку Борис не собирался вставать с коленей, Меньшиков, сжав его плечи, поднялся. И, не отпуская его, повёл на выход из квартиры. На полу в коридоре застывала не только кровь, но и большое количество рвоты. Борис Леонидович посмотрел на открытую дверь в ванную. Некогда белый кафель стал красно-белым. Мужчины вышли из дома. Стоя почти по колено в воде, они молча взирали друг на друга. — Всё будет хорошо. Обещаю, — сказал Борис Леонидович, когда молчания затянулось. — Летим со мной в Москву? — Я отправлюсь в Европу, — глухо ответил Олег, который понимал, что любая минута, прожитая без Серёжи — это лишняя минута личного ада. — Я тоже подключу людей на его поиски. — Спасибо. И вдруг нарком госбезопасности схватил Олега и прижал к себе, заключая в крепкие объятия. Он мог бы задать множество вопросов, но не стал. Все слова в эти минуты были лишними. Не осознавая всего ужаса положения Меньшикова, силы его мучений, дядя Боря вдруг понял, что тот будет бороться и искать. А это самое главное. Ведь его Олег — настоящий боец. В эти ужасные мгновения он не был человеком. Меньшиков был словно дымом, нарисованным белой, красной и чёрной гуашью. Но, всё же, он был.***
Осень в Москве всегда особенно печальна. Умытые слезами увядающей природы улицы блестят, пахнет влажной землёй и сожжёнными листьями. В сентябре неизменно приходит грусть, потому что лето сгорело и всё, что обещало по весне, унесло с собой. Больше это лето никогда не повторится. Будут другие, будущие, но каждое из них останется неповторимым. Выйдешь в холодный подъезд, остановишься у осеннего окна, а к стеклу липнет кленовый лист, и сердце наполняется экстатической радостью, так и хочется разрыдаться — настолько хорошо! Потом поднимаешь воротник пальто и спускаешься по бетонной лестнице, оказываешься в пропитанном дождём дворике. Всё вокруг ещё покрыто сонной дымкой, по-утреннему сумрачно, окна подёрнуты испариной… И пусть тебе всего двадцать лет, ты с каким-то болезненным романтизмом думаешь: «Может быть, в эту осень я умру?». Умереть осенью, особенно молодым, очень поэтично. Идёшь по широкому проспекту, каменные дома с интересом смотрят на тебя влажными глазами, вздыхают шёпотом водосточных труб, и вдруг, потеснившись, дымчатые облака пропускают холодные, кажущиеся золотисто-голубоватыми, лучи солнца. И ты открываешь глаза, понимая, что это был сон. Мокрая наволочка, в горле ком. И так хочется туда, в Москву. На Родину. Подходишь к окну, а за ним, вдалеке, шумит итальянское море. Тихо. Одиноко. Пусто.