Благословляю всё, что было, Я лучшей доли не искал. О, сердце, сколько ты любило! О, разум, сколько ты пылал! Пускай и счастие и муки Свой горький положили след, Но в страстной буре, в долгой скуке Я не утратил прежний свет. И ты, кого терзал я новым, Прости меня. Нам быть — вдвоём. Всё то, чего не скажешь словом, Узнал я в облике твоём. Глядят внимательные очи, И сердце бьёт, волнуясь, в грудь, В холодном мраке снежной ночи Свой верный продолжая путь. ©
Моцион не принёс Сергею ожидаемого успокоения. Во-первых, он проиграл все деньги, что дал ему Сперанский. А давал он не раз, поскольку проигрывал их Безруков частями. Во-вторых, ощущение беспросветной тоски стало ещё больше. В-третьих, жара изрядно выбивала из колеи. В Генуе, большом городе с оживлённым движением и внушительным потоком туристов, снующих стайками туда-сюда, было жарче, чем в Леричи. После фиаско в казино, Сергей настоял на том, чтобы они с Анатолием заглянули в магазин мужской одежды. Там поэт купил два костюма: песочный «английский» с двубортным пиджаком и тёмно-синий немецкий с чёрным галстуком. После этих «итальянских мытарств» мужчины решили прогуляться по вечерней, постепенно остывающей улице. Генуя — каменные джунгли. Здания стоят друг к другу боками, теснятся, сами улочки плутают, то идут вверх, то резко начинают ползти вниз. Католические храмы и средневековые постройки, конечно, впечатляли, но здесь Сергею понравилось ещё меньше, чем в крошечном Леричи. Шумно, хаотично, жарко, куце. Они остановились на возвышенности, с которой открывалась панорама генуэзского порта. За спиной остался краснотелый замок Альбертис. В фиолетовом свете, что окутывал сонные дома, было что-то загадочное, а загадочное почему-то всегда наталкивает на откровенность. — Ты говорил о болезни, после которой нашёл своё предназначение, — сказал Безруков, думая, собственно, о собственном «заболевании». — Да. — Расскажи, как тебе удалось излечиться. Они посмотрели друг на друга. Серёжа подумал, что сейчас мужчина начнёт выёживаться, а ему придётся его упрашивать, но Сперанский удивил поэта. Он рассказал Сергею о том, что именно с ним случилось. Ноябрь, 1933 год. Очнувшись, Анатолий первым делом увидел большую икону. Огромные глаза женщины скорбно смотрели на него, будто заглядывая в самую душу. Сперанский почувствовал болезненное облегчение, которое обычно возникает на определённый период времени, давая больному передышку, чтобы затем болезнь с новой силой обрушилась на его душу и тело. — Как ты себя чувствуешь, сын мой? — добрый и мягкий голос источал благодать. Сперанский повернул голову. Оказалось, рядом с ним сидит тот самый мужчина в рясе, который вышел из церкви, когда с Анатолием происходило нечто ужасное, когда он не мог владеть своим телом и своими мыслями. — Где я? — истекая потом, прошептал Сперанский. — В храме Божьем. Здесь тебе нечего бояться, — успокаивал его мужчина. — Кто вы? — Отец Николай. А как твоё имя? — Анатолий Сперанский. Священник встал и скрылся за дверью, находящейся в углу храма. Он вернулся с железной кружкой и протянул её прихожанину. — Что там? — хрипло спросил тот. — Святая вода. Выпей. Обхватив кружку дрожащими пальцами, Анатолий сделал глоток. Жажда тут же уменьшилась, по телу словно пролилась благодать. Мужчина жадно вылакал всё до капли и вернул пустую чашку отцу Николаю. — Спасибо… — Стало лучше? — Да. — Расскажи, как всё это началось, — священник присел рядом с Анатолием. И Сперанский с болью, с огромным желанием поделиться всем тем ужасом, что преследовал его в последнее время, поведал отцу Николаю свою историю. Рассказал и о том, что произошло минувшей ночью. Отец Николай слушал очень внимательно, ни разу не перебив рассказчика. Когда тот закончил, огонь свечей затрепетал, словно по храму пролетел призрак. Запах ладана дурманил, и Анатолий вдруг почувствовал тошноту. — Что со мной? Я бесноватый? — не выдержав долгого молчания, спросил Сперанский. — Боюсь, что так, — полушёпотом ответил отец Николай, в глазах которого заплескалось что-то странное. — И как же мне быть? Как избавиться от злого наваждения? — Ты крещён? — Да. — В Бога веруешь? — Нет. До всего этого не верил. — Теперь верь. И молись. Я напишу тебе молитву, что помогает избавиться от черноты душевной. — И это поможет? — с недоверием спросил Сперанский. — Да. Но ты должен верить искренне. Не обманывай себя, а открой душу для веры. Молись трижды в день. А сейчас подожди, я скоро вернусь. И отец Николай скрылся за той же дверью. Он вернулся через несколько минут и вручил Анатолию листок с написанной на нём молитвой. Следующие несколько недель прошли мирно, не происходило ничего ужасного. И Сперанский уже начал убеждаться в том, что вылечился. Он молился каждый день по три раза и даже надел крестик. Жизнь, казалось, начала налаживаться.***
«Итак, моя слежка за Объектом началась в Нижнем Новгороде, как и было предписано инструкцией. Б. вёл себя обычно. На улице ни с кем не заговаривал. Шатался будто бы бесцельно. То воды купит, то в столовую зайдёт. Часто рассматривал какие-нибудь афиши. Однажды к нему подошёл какой-то смазливый тип. Чуть позже я выяснил, что это был Алексей Соломин, известный актёр. Выяснил банально — увидел его на киноафише. Этот Соломин неуёмно болтал с Б. Они вышли в тенистую аллею, я шагнул было следом, но в этот момент мне вдруг сделалось дурно. Я упал в обморок. Наверное, виной тому была невыносимая жара. Ненавижу города на Волге! Придя в себя, я рванул на аллею, но там уже никогошеньки не было. Я помчался к дому Б. и понял, что он уже там. Признаться, я не понимаю, чем так интересен этот субъект. Он ведёт закрытый образ жизни и ни с кем, кроме своего мужа, не контактирует. Во время слежки я придерживался главных правил: себя не выдавал, в контакт с Объектом не вступал. Тов. Ротмистрову от К. С.». А уже в следующем послании Семилетов сообщил, что Безруков невероятным образом исчез. Горе-агент уверял, что поэт находился в квартире и не покидал её, а потом, по его словам, явился чекист. Выглядел он ужасно, словно воскресший мертвец. Он вошёл в квартиру и уже не покидал её, а потом начался потоп. Семилетов всё это время находился поблизости, выжидал, но вышедшая из берегов река заставила его спрятаться в подъезде. К Меньшикову приехал дядя, нарком госбезопасности. И вскоре агент увидел ужасное. Из квартиры вышли двое: Борис Леонидович и Олег Евгеньевич. Второй был в разодранной форме, весь залитый кровью, с жуткой раной на груди. «Это какая-то чертовщина! Немыслимо! Он был жив, понимаете?! А кровищи было столько, что можно было наполнить несколько бутылок из-под вина!», — истерично отчитывался Кирилл. На следующий день после получения отчёта товарищем Ротмистровым, неизвестный схватил Семилетова в темноте арки одного из домов и перерезал ему горло. — Твой сын оказался негодным для нашей работы. Его пришлось ликвидировать, — раздался сухой и спокойный голос. Профессор сильнее сжал трубку, но даже не изменился в лице — знал, что так и будет. — До связи, — добавил человек на том конце. Голос прервали тревожные гудки. Вышедшая из комнаты Илона замерла, застав отца, понуро сидящим на тумбочке. Он смотрел в пол. — Что случилось? — тихо спросила она. — Кирилл всё испортил. Наврал с три короба о каком-то мистическом исчезновении Безрукова. И его ликвидировали за провал операции, — безлико ответил мужчина. — Какой ужас, — вздрогнула Илона. Но ведь она чувствовала, что добром это не кончится! Кирилл всегда был слабым, скромным и совершенно негодным для тонкой работы. Уж кому, как не сестре, знать это. — Что же будем делать дальше? — спросила она. — Ждать. Других команд пока не поступало, — устало ответил Семилетов.***
Солнце стояло высоко. То прячась за маслянистыми облаками, то выглядывая из-за них, оно весело играло с тенью. Пахло травами: шиповником и чабрецом. Место вокруг было достаточно живописным. Олег сразу почувствовал, что это средняя полоса России, провинция. — И как мы проберёмся в церковь? — спросил он. — Подождём, пока он выйдет. Лично я не могу войти даже на территорию церкви, — безумно блестя глазами, Астарот не сводил пристального и возбуждённого взгляда с церкви. — А я, кажется, могу. Демон повернул голову в сторону собрата. На его лице отразилось что-то среднее между недоверием и интересом. — Так попробуй! — Каким образом вселяться в попа? Я не имею в этом опыта, — ответил Олег, небрежно ухмыльнувшись. — Слушай! — Астарот потёр ладони, скалясь. — Значит, заходишь в церковь, садишься на лавку. Это не вызовет никаких подозрений. Закрой глаза, расслабься, и попытайся отделиться от тела. Я не знаю, как это объяснить, но ты должен как бы покинуть человеческую оболочку и шагнуть в попа. Как будто ты призрак, который желает пройти сквозь него. Понимаешь? — Допустим. — Ну вот. Так что попробуй, я буду ждать тебя здесь. Меньшиков чувствовал себя тяжелобольным. Поэтому всё происходящее казалось ему диковатым фантасмагоричным сном, в котором невероятным образом сплетались реальность и выдумка. Отчасти он осознавал, что занимается чем-то непонятным и странным, требующем того, чтобы сперва всё хорошенько обдумать. Но вместе с этим он не хотел и не мог тратить время на ожидание у моря погоды. Нужно было действовать. Решительно и без каких-либо промедлений. Поэтому, более даже не взглянув на собрата, Олег ринулся в сторону калитки и свободно вошёл на территорию в церкви. В жизни ему уже доводилось бывать в подобных местах. Когда он был совсем маленьким, мать с отцом на Пасху водили его в церковь. Мальчику нравились карамельные петушки и зайцы на деревянных палочках, румяные куличи, посыпанные крошками разноцветного мармелада и, конечно, пёстрые куриные яйца. Праздник не воспринимался как нечто религиозное. Он казался весёлым и ярким. Олег бывал в храмах и в более зрелом возрасте. И никогда он не испытывал ужаса, холода или чего-то дурного. Сейчас всё было, как прежде. Меньшиков без проблем вошёл в церковь. Прихожанки, две пожилые тучные женщины в чёрных одеждах и белых платках на головах, со спины похожие на двойняшек, стояли у одной из икон и зажигали свечи. В другой части церкви, быстро шевеля губами и крестясь, стоял бородатый мужчина в рясе, с большим крестом на груди. Меньшиков сразу же почувствовал, что это и есть отец Николай. Стремительно подойдя к лавке, Олег сел на неё и закрыв глаза, прижимаясь макушкой к прохладной стене. Запах ладана казался Меньшикову неприятным, но он смог расслабиться, посмотреть на себя со стороны, заметить, как белое лицо контрастирует с чёрной одеждой. Нет, никогда ещё он не был таким бледным. А потом, отвернувшись от самого себя, Олег направился в сторону священника, и, не останавливаясь ни на секунду, как бы шагнул в отца Николая. Он ощутил вернувшуюся тяжесть тела. Увидел икону, перед которой стоял, горящие свечи. Сделав шаг в сторону, священник рассеянно осмотрелся. — Отец Николай, вам плохо? — кинулась к нему прихожанка. — Батюшка, что?! Сердце?! — закричала вторая, в ужасе бросаясь к мужчине. — Пошли прочь! — рявкнул священник. Женщины в ужасе замерли, смешно разинув рты. Отец Николай, скрипя зубами, схватил цепь на своей груди и с силой рванул её в сторону. Оторвав крест, он отшвырнул его в сторону. Одна из женщин мешком свалилась на пол. Вторая ахнула, приложив толстые пальцы к не менее толстым щекам. Отец Николай порывисто вышел из церкви и сбежал с крыльца. Тёплый летний ветер тут же заиграл с его рясой. Стоящий за оградой Астарот, внимательно взирая на мужчину, вдруг залился громогласным счастливым хохотом и запрыгал на одной ноге. Хохоча, он свистел и издавал прочие шумные звуки. Священник вышел за ограду и холодно посмотрел на демона: — Ну, что дальше? С трудом перестав веселиться, Астарот с интересом осмотрел мужчину с ног до головы. — Святоша не пытается тебя вытеснить? Не чувствуешь? — Есть немного. Молится. — Тогда давай я тоже завладею им. Чтоб уж наверняка! — Давай. Астарот закрыл глаза, тряхнул головой и в этот же миг исчез. Февраль, 1934 год. Что-то громко ударилось о карниз. Сперанский резко открыл глаза. «Сосулька, наверное», — подумал он, с трудом принимая сидячее положение. Ему казалось, что всё тело налито свинцом. В желудке жгло так, словно он съел несколько ложек красного молотого перца, голова была тяжелее чугунного колокола. Ещё накануне Анатолий пришёл к выводу, что его заболевание возвращается. Он продолжает молиться трижды в день, но это уже перестало помогать. В последние дни Сперанский понял, что больше не может контактировать с внешним миром. Он принял добровольное затворничество, предпочитая тёмные комнаты своей неуютной квартиры. Свет солнца, человеческие голоса, музыка, звуки жизни — всё это злило мужчину, ему хотелось совершить нечто ужасное, что-то, что заставило бы весь мир замолкнуть. Анатолий выходил из дома только по большой необходимости, в сумерках, чтобы февральское солнце не резало по глазам и не било по нервам. — Всё вернулось… — прошептал Сперанский, глядя на полную луну, висящую, словно китайский фонарь, прямо за его окном. По спине пробежал холодок, души коснулся уже знакомый, но почти забытый инфернальный ужас. Анатолию никогда в жизни не было так страшно, как тогда, когда его душой окончательно овладел демон и наутро он с трудом добрёл до ближайшей церкви. И теперь — мужчина это предчувствовал — всё повторится. «Левиафан, владыка глубин морских, повелитель древних чудовищ — пусть кровь в моих венах вскипит, и никогда более не будет спокойной и жидкой. Пусть божественная вода напоит и её, и меня, и на своем долгом пути мы никогда не вспомним о жажде. Пусть влага её поцелуев напоит меня одного — пусть же и кровь её и моя станет нашей общей. И пусть шторм настигнет каждого, кто осмелится помешать нам. Будь моей бурной рекою и моей тихой гаванью! Ave Satanas!» — зашептал ужасающий голос. Сглотнув, Анатолий закрыл уши руками и вскочил с кровати: — Нет! Убирайся! Но было поздно. Какая-то тёмная волна, словно морская, проникла внутрь него, обволакивая душу. Сперанский почувствовал запах горелого и, не в состоянии управлять своим телом, рухнул на колени. Его руки согнулись и сами отвелись назад, за спину. Вывернув шею, Анатолий уставился в потолок чёрными глазами-дырами. Лицо свело судорогой. Так он и простоял до рассвета. К утру оцепенение оставило несчастного. Он рухнул на живот, ударяясь подбородком о пол. Сквозь муть, что заполняла голову мужчины, мелькнула лишь одна мысль: «Идти к отцу Николаю». И пусть у Анатолия совсем не было сил, он с трудом поднялся и, шатаясь, забыв об одежде, вышел из квартиры. Обнимая себя за плечи, Сперанский обнимал себя за плечи и тихо шептал молитву. Босой, в пижаме, он пугал прохожих, которые шарахались от него, как от прокажённого. Но никто не осмелился его остановить. Так он и добрался до церкви. И, превозмогая отвращение и боль, он зашёл на её территорию. Кости выкручивало, кожу словно обжигало калёным железом, каждый последующий шаг давался всё сложнее. Крича от боли, Сперанский кое-как добрался до церкви и схватился холодной влажной ладонью за деревянную ручку. И в этот момент всё кошмарное покинуло его, стало легче. В тот день они долго разговаривали со священнослужителем. — Отчитка — это очень серьёзно, нужно подготовиться… В первую очередь, мне самому, — тихо говорил отец Николай. — Значит, я серьёзно, тяжело одержим? — стуча зубами, спросил Анатолий, лихорадочно блестя глазами. — Да, сын мой, — чувствовалось, что батюшке самому страшно, но он старался не показывать этого. — Завтра в полночь я приду к тебе. Постарайся очистить разум от всего дурного. Того, что идёт из твоего собственного. И жди меня, никуда не ходи. Будь дома. Хорошо? — Х-хорошо… Выглядел Сперанский жутко: красные глаза, синяки под глазами, бледное лицо, впалые щёки, сам в белой пижаме, ноги в снегу и грязи. Дрожит. Отец Николай принёс ему ботинки и пальто, перекрестил и отправил домой. — До скорой встречи, — прошептал он. — Я буду молиться о тебе.***
На пароходе полным ходом шло празднование. Люди, переодетые в маскарадные маски и костюмы, пускали в серебристое небо разноцветные шары, весело звенели бокалы с игривым шампанским, прекрасная музыка, радостная и вместе с тем грустная, касалась неких потаённых душевных струн. Хотелось остановиться и проникнуться ею целиком, пропустить её через себя. — Прекрасный праздник! Обожаю Солнцестояние! — воскликнул Иван Дмитриевич, делая глоток шампанского. — И сегодня не так жарко, как было в те дни, — кивнул Сергей, глядя на то, как клоун в бело-синем костюме и с большим круглым носом показывает карточные фокусы. Было пасмурно, парило, но от реки шла чистая свежесть. Безруков сделал глоток прохладного вина. Ладонь нежно холодил запотевший хрусталь бокала. — Иван-да-марью принято собрать как раз в купальскую ночь, когда все растения набирают невиданную силу. Поверья гласят, что, если разложить сорванные цветы ивана-да-марьи по углам избы, внутрь не смогут попасть воры: брат с сестрой будут меж собой разговаривать, а ворам будет казаться, что это хозяева шумят. По легенде, именно в эту ночь раз в году цветет папоротник. Наши предки заготавливали в ближайшие к празднику дни веники для бани, колючие растения чтобы защитить дом от дурного глаза, и все лечебные травы. При сборе растений говорили, например, так: «Земля-мати, благослови меня травы брати, и трава мне мати!». — Правда? Не знал об этом. — Да-да. Не зря этот праздник так пышно отмечается, — улыбнулся Ларин. На нём был красный атласный плащ, на поясе висел искусственный меч, судя по всему, сделанный наполовину из фольги. Но смотрелся пристойно. Безруков видел подобные штуки в театре. — Говорят, Иван Купала — это евангельский Иоанн Предтеча, крестивший людей и самого Иисуса водой. — Никогда бы не подумал, что ты в курсе подобных вещей. Ты ведь учёный, — хохотнул Сергей. — Я говорю тебе всё это не просто так, — заговорщически шепнул Иван Дмитриевич и вручил племяннику свой бокал. — В каком смысле? — удивился Серёжа, смешно сморгнув. — А ты подумай, — лукаво отозвался Ларин и спустил на лицо маску, которая доселе была поднята на лоб. Лицо Ивана Дмитриевича превратилось в серебряную луну с щёлками для глаз и рта. Безрукову стало немного по себе. Он хотел было спросить, что означает столь странное поведение, но Ларин резво прошёл к танцующим неподалёку арлекинам, и быстро растворился в толпе. Пахло мятой и полынью. Вода в реке была прозрачной, почти хрустальной. Прекрасный огромный пароход лениво любовался плывущими по обе стороны деревьями свежих русских лесов. Музыка стала громче, равно как и смех. Сергей допил содержимое своего бокала, подошёл к ближайшему столику и водрузил на него фужеры. Оторвав пару красных виноградин он пышной грозди, лежащей на голубом стеклянном блюде, Безруков направился в другую сторону палубы, где пустовали плетёные кресла. До них оставалось не более шести шагов, как вдруг из-за большой белой колонны вышел человек в чёрной одежде. На нём были брюки и водолазка с высоким горлом. Лицо и волосы скрывала маска черепа. Сергей вздрогнул, останавливаясь. Казалось бы, это всего лишь праздник, маскарад, и удивляться такому наряду не стоило, но у Безрукова затряслись поджилки. Он испытал не страх — ужас. Потому что понял, кто именно скрывается за маской. Сергей знал, что стоит ему сделать пару шагов, и он увидит тёмно-карие, почти чёрные глаза. Попятившись назад, Серёжа шагнул в толпу танцующих. Цыганка накинула ему на шею голубую мишуру, голоса поющих слились с музыкой. Безруков пятился спиной вперёд до тех пор, пока не сдвинувшийся с места человек в маске черепа не исчез из виду. С дико колотящимся сердцем поэт упёрся поясницей в борт. Теперь перед ним плясали арлекины, принцы, принцессы, рыцари, шуты, клоуны… Они закрывали от него Того Самого Человека. Задыхаясь от ужаса, разрумянившийся Сергей понёсся прочь, сталкиваясь с отдыхающими. Все они смеялись и улыбались ему жуткими нарисованными улыбками. Стёкла, тянущиеся справа, за которыми находился ресторан, отражали «чёрного человека» с черепом вместо лица. Он шёл параллельно Безрукову по северной части палубы и неотрывно смотрел на него, бегущего. Он не спешил, как поэт, но ни на секунду от него не отставал. А это означало неминуемую встречу.