***
Безруков бежал очень долго, пока не начало отчаянно колоть в боку. Его трясло. Остановившись, поэт рухнул на ближайшую лавочку. Снова и снова прокручивая в голове недавнюю встречу с супругом, он думал, как ему быть дальше. Вернуться спустя время? А если они убьют Анатолия? Куда ему деваться? Бежать прочь? Без денег и документов, без дневника и рукописей, что остались в доме, это казалось просто сумасшествием. Оставалось ждать. Безруков решил, что вернётся в дом ночью. Теперь будущее стало для Сергея ещё более непонятным, скомканным, как листок бумаги с неудачными строками. Если Сперанского уничтожат, то он останется совсем один. Абсолютно. Серёжу пробил озноб. А вокруг звенело лето, солнце золотило белоснежный песок, и лазурное море манило своей нежностью. Безруков чувствовал себя загнанным в угол. И из недр души медленно начала подниматься паника. Сергей понимал, что нельзя позволять ей править, но под рукой не было никаких успокоительных… Чтобы хотя бы немного унять разрастающуюся в душе бурю, Безруков, воровато оглядываясь, чтобы убедиться, что одичавший чекист не несётся за ним, прошёл в ближайшее кафе. Подойдя к барной стойке, Сергей дрожащей рукой вытащил из кармана монеты и положил их на прилавок. Бармен, немолодой итальянец, волосы которого уже тронула седина, улыбнулся и сказал: — Ciao! Cosa vorresti ordinare? — Чао… Мне вина. Любого, — почесав макушку и не понимая, только лишь догадываясь, о чём может спрашивать этот человек, пробормотал Сергей. — Vino? — шире улыбнулся итальянец. — А хрен его знает. Вроде… — поведя плечом, отозвался Безруков. Тот поднял палец вверх, отошёл к полкам с бутылками, взял ту, что была с зелёной этикеткой и повернулся к русскому. Взглядом спросил: «Я прав?». Серёжа поспешно закивал. Бармен улыбнулся ещё шире и, взяв бокал, принялся наполнять его густым алым вином. Взяв из кучи монет лишь две штуки, он сказал что-то ещё, что было для Сергея полной абракадаброй. Спрятав оставшиеся деньги в карман, поэт забрал вино и сел за один из свободных столов. 31 декабря, 1920 год. В дачном доме Меньшиковых пахло сливовым пирогом. Этот пирог считался самым любимым в семье, и готовила его исключительно Ирина Борисовна. Она знала какой-то тайный рецепт, о чём однажды сказала маленькому Олегу. И, действительно, в этом пироге было что-то великолепное, щедрое на вкус, но с нотками загадочности, которая подчёркивала общую шикарность блюда. Меньшикову нравилось брать сливочное масло чайной ложкой прямо из пачки и щедро смазывать им горячий кусок пирога. Тогда тающее золотистое маслице стекало по тёмным, хорошо запечённым сливам, заполняло собой место между прекрасным песочным тестом и фруктами. После смерти Ирины Борисовны этот пирог никто даже не пытался делать, потому что знали — не получится. Так могла готовить только она… Но в преддверии двадцать первого года женщина ещё была жива, и дом был заполнен весельем и радостью. В углу гостиной стояла большая пышная ёлка, пахнущая детством и свежестью леса. — Как тебе мой новый пиджак? — спросил Казимир, подходя к Олегу, который сидел на корточках и поправлял крестовину ёлки. Бросив на брата беглый взгляд, ответил: — Неплохо. — Купил по большой скидке. Даже не знаю, в честь чего в «Ермолаевском» так сильно скинули цены… — Наверное, в честь грядущего праздника. — Очень может быть, — потерев подбородок, Казимир опустился в кресло и закинул ногу на ногу. — Слушай, я тебе кое-что рассказать хотел… — Ну? — кашлянув, Меньшиков закончил с крестовиной и встал, отряхивая руки. — Помнишь ту девчонку, которая летом умерла? Из твоего подъезда. Мы ещё смотрели на неё. — Помню. — Мне показалось, что когда я на той неделе заходил к тебе, я видел её. Она стояла во дворе, пряталась за деревом, выглядывая. — Мёртвая? — ухмыльнулся Олег. — Если бы! Живая, — Козя нервно потёр плечи. — Ужасно. Неужели это был призрак? — Брось. Тебе просто показалось. — Ага, показалось! Нет же. Мне никогда не кажется никакая чертовщина. Говорю тебе, так и было. Она была одета как в день своих похорон, — глаза Казимира блестели от страха и воодушевления. Возможно, этот разговор бы продлился намного дольше, но дверь отворилась, послышались голоса и шаги. — Кажется, пришла твоя дама, — иронично сказал Олег. Казимир тут же принял серьёзный вид. Вскочив, он принялся торопливо поправлять причёску, пиджак, галстук… Меньшиков же даже рукой не пошевелил, несмотря на то, что его тёмные волосы были растрёпаны, рукава коричневого свитера закатаны до локтей, да и в целом одежду и видок никак нельзя было назвать праздничными. В комнату впорхнула сперва Инна, потом Вера. Их пригласила мать Кози (тот выклянчил у неё, запретив кому-либо рассказывать об этом). Обе девушки были наряжены в платья: Инна в бархатное синее, чуть ниже колена, Вера в атласное кремовое с присобранной сбоку юбкой с воланами. Взгляд Веры мельком скользнул по Казимиру и, остановившись на Олеге, сделался более заинтересованным: — Доброго вечера! — Привет, — ухмыльнулся Меньшиков. — Ваш дом превосходно украшен, — сказала Инна, рассматривая разноцветные хлопушки в углах комнаты и гирлянды на шторах. — Наши матушки постарались, — ответил Олег. Казимир стоял за его спиной, нервно теребя рукава пиджака. Ему безумно нравилась Вера, но та, как назло, замечала только его брата. При этом Козя понимал, что тот — его единственная возможность побыть с этой девушкой в одной компании. Какая ирония! — Займите девушек! Чего стоите? — спросила Ирина Борисовна, занося в гостиную блюдо с салатом. — Эх, джентльмены! — Может, потанцуем? — предложил Казимир, выходя из-за своего укрытия. — Славная идея. Где у вас пластинки? — улыбнулась Инна. — Я сейчас поставлю… — незаметно ткнув Олега в спину, Козя отошёл к окну, подле которого стояла патефон. — Мне кажется, тебе надо потанцевать с Казимиром, — шепнул Меньшиков, понимая, что означает жест брата. Мол, заставь её потанцевать со мной. — А почему именно с ним? — кокетливо спросила Вера и положила ладони на плечи Олега. Её белые крашеные кудряшки, щедро припорошенные лаком, весело затрепетали. — Потому что он замечательно танцует, конечно же, — ухмыльнулся Меньшиков, всё так же шепча. — Ммм… А если я… предпочитаю плохих танцоров? — выразительно глядя на Олега, прошептала Щепкина. — Тогда они отдавят тебе все ноги. А это больно, — рассмеялся брюнет. Зазвучала музыка. Прекрасный волнительный вальс. Вера, наплевав на всё, вложила свою ладонь в ладонь Олега и начала танцевать. Меньшикову ничего не оставалось, кроме как стать её партнёром. Козя, опустив плечи, понуро наблюдал за ними, стоя у стены и кусая угол губ. — Ты не знаешь, когда Вася вернётся? — спросила Инна, поворачиваясь к парню с несколько озабоченным видом. Без любимого Гротова, который уехал в Минск несколько недель назад, жизнь стала казаться ей хуже горькой редьки. Вася стал её первой и единственной любовью. Когда спустя несколько лет она выйдет замуж за Казимира, то будет прекрасно осознавать, что это брак «по одиночеству». Они оба будут какими-то неприкаянными: она так и не забудет Васю, а Козя всегда был и будет сам по себе, по натуре своей, человеком без места. Тенью, приложением Олега. Без него он неизменно будто бы переставал быть как личность, о нём все забывали, на него просто не обращали внимания. — Вроде в середине января, — уныло ответил Казимир, не сводя взгляда с брата и Веры. Вася был близким другом Меньшикова. Друзей брата Козя искренне не любил. Потому что рядом с ним они не были «придатком», они оставались собой. А он сам не понимал, кто он и какой, чего ему нужно от жизни. Он всю жизнь был «братом Олега» и «сыном героя революции». Он был обезличен. В первую очередь для самого себя. В комнату вошли Наталья Эдуардовна, Анастасия Сергеевна и Борис Леонидович. — Так-так-так, танцоры! Давайте потихоньку усаживаться за стол, уже половина одиннадцатого, — сказал мужчина, с ухмылкой обведя присутствующую молодёжь. Стоило герою революции появиться, как все взгляды устремились на него. Смотрели молодые люди на него только с благоговением и искрящимся интересом. — Повезло вам с Казимиром — вы родственники такого великого человека, — прошептала Щепкина, не спеша убирать ладонь с плеча Олега. — Я всего лишь племянник. Ты обрати внимание на сына великого человека, — шепнул Меньшиков. В его тёмных глазах резвились бесенята. Вера ухмыльнулась, нехотя глянула на Козю и ничего не ответила. Впереди была длинная волшебная ночь, на которую у Щепкиной были свои надежды. Когда после двенадцати начались семейные пляски, Вера будто бы случайно оголила колено при разговоре с Борисом Леонидовичем. Не то чтобы он ей особенно нравился, но раз уж красивый и сексуальный Олег не собирался ослаблять оборону, то можно было попытаться обольстить героя революции. Говорят, что новогодняя ночь — это ночь чудес. Вот только чуда тогда так и не случилось. Борис Леонидович слегка покачал головой и нахмурился, когда Щепкина стала чуть более смелой и попыталась зажать мужчину в коридоре. Посмотрел так по-отечески, что ей стало ужасно стыдно. Больше Вера в этом доме не появлялась. А Казимир страдал и вновь пытался ввязать Олега в эту историю: «Я знаю её московский адрес! Зайди к ней и пригласи куда-нибудь. Мы пойдём втроём». Но Меньшиков отказался, а потом и вовсе уехал в командировку в Ленинград.***
Когда Серёжа вернулся, город уже был погружён в ночную мглу. Луна щедро проливала серебристый свет, заставляя море бриллиантово переливаться. В доме было пусто. Безруков подошёл к столу, задыхаясь от волнения. Дневник и рукописи были нетронуты. Сергею показалось, что он оставил их именно так, хотя… он выбегал в такой панике. Можно ли в таком состоянии ручаться? Скрипнули половицы, заставляя Серёжу вздрогнуть. Из темноты вышел Сперанский. Вид у него был странный, под глазами пролегли синяки. — Тебе удалось прогнать их? Но как? — Сергей шагнул к Анатолию, протягивая руку. И тут же замер, заметив во взгляде что-то совсем незнакомое, не свойственное Сперанскому. Пальцы поэта затряслись. — Скорее, удалось полностью уничтожить его душу, — раздался странный вибрирующий голос. — И это твоя вина, Серёженька. — Что?! — воскликнул Безруков, пятясь назад. И тут произошло то, что Сергей уже видел несколько часов назад: из Анатолия словно отделилась тень, а уже через секунду стало ясно, что это Меньшиков. Бледный, чёрно-белый, с совершенно осатаневшим взглядом: расширенные зрачки, покрасневшие белки. У Серёжи от ужаса чуть не остановилось сердце. — Ну здравствуй, — тихо, хрипловато произнёс демон. Сперанский сплюнул в сторону, скалясь и наблюдая за Безруковым. — Толя… — только и смог вымолвить поэт, не моргая. — Это не Толя, это Астарот, — сипло ответил «апостол». Сергей в ужасе перевёл взгляд на Олега. Лицо того было лютым, пугающим: впалые щёки, не глаза — ямы. Ухудшало картину то, что на него пала тень. Безруков чувствовал такой отборный животный страх, что ему казалось, что ещё немного, и он грохнется в обморок. Но этого ни в коем случае нельзя было делать! Тогда он окончательно пропадёт. — «Ещё я заметил в нём такую черту: он не станет спорить, доказывая свою позицию. Этот человек не вступает в скандалы и не выходит из себя. Он держится с достоинством, его невозможно задеть. Кажется, что любая гадость просто отлетит от него, как мячик, брошенный в стену. Люди такого типа нравятся. Я уверен, что у него не было проблем в отношениях, выбирал он, а не его. У таких характерных людей, у которых помимо внутреннего содержания есть «лицо», всегда имеются поклонники. К чему я это пишу? К тому, что я до сих пор не понимаю, как он умудряется так ловко менять маски. Он оборотень. В обществе это солидный и харизматичный человек с блестящими манерами, а со мной он дикое животное, хотя я не хочу оскорблять животных этим сравнением. Он ужасен. Опасен. Немыслим. Непредсказуем. Живя рядом с ним, я жил в постоянном напряжении. И как же противно и волнительно то, что я, кажется, единственная его слабость», — всё так же тихо процитировал Меньшиков. — Хорошие строки. «Он читал мой дневник!» — в панике подумал Серёжа. Его ладони были такими мокрыми, словно он только что смочил их под краном. — Изыди, нечиссстый! — вдруг раздался стон. Сперанский и Меньшиков медленно повернули головы и увидели бледного, шатающегося отца Николая. Тот стоял в дверном проёме и явно держался из последних сил. — Поми́луй нас, Го́споди, поми́луй нас; вся́каго бо отве́та недоуме́юще, сию́ Ти моли́тву я́ко Влады́це гре́шнии прино́сим: поми́луй нас. Сла́ва Отцу́ и Сы́ну и Свято́му Ду́ху. Го́споди, поми́луй нас, на Тя бо упова́хом; не прогне́вайся на ны зело́… Воспользовавшись этим, Сергей, слыша только безумное биение своего сердца, рванул к открытому окну и выскочил в него. Забыв обо всём, он понёсся прочь, испытывая такой невыносимый страх, что хотелось только одного — скончаться на месте, лишь бы всё это закончилось. Безруков бежал довольно долго. Ему казалось, что его никто не преследует, но он понимал, что не стоит на это рассчитывать. Когда перед глазами поэта возникло недостроенное высокое серое здание с пустыми глазницами окон, Серёжа не раздумывая вбежал внутрь. Трясясь и стуча зубами, он поднялся на второй этаж и встал возле одного из окон. Выглянув только одним глазом, он тут же громко ахнул — Олег стоял на улице и, освещаемый обманчивым светом луны, исподлобья смотрел прямо на него. Сергея пугал не только внешний вид капитана, но и его молчаливость. Он не пытался вразумить супруга, не пытался заставить одуматься, не возвращал громкими фразами. Безруков подумал, что самое лучшее для него сравнение — это сравнение со смертельной болезнью. Тяжело дыша, Сергей отвернулся и бросился к лестнице. Он хотел подняться на этаж выше, но из темноты ему навстречу шагнул Меньшиков. Безруков даже не успел заорать — Олег с силой ударил его по лицу. Поэт отлетел к стене. Под сапогами демона скрипела строительная пыль и мусор, когда он подходил к Серёже, поднимал его за шкирку и с неимоверной силой ударял его кулаком в живот. Лицо напоминало белую маску, глаза были наполнены ровной яростью. Следующие удары обрушивались с увеличивающейся силой. Было больно. Безруков кричал, жмурясь, и ощущая, что сил не сопротивление становится всё меньше. Всё его тело стало этой болью. Наконец Олег швырнул избитого Сергея на пол. Тот повернул голову в сторону и сплюнул большое количество крови. — Знаешь, что это? — тихо спросил Меньшиков, доставая из кармана брюк стеклянную бутылочку. — Нет, ты не можешь знать. Это серная кислота. И сейчас она окажется на твоём милом лице. Безрукова передёрнуло. Всё тело выворачивало от боли, особенно болел живот, в который пришлось наибольшее число бешеных ударов. Услышанное вогнало Сергея в крайнюю степень паники. — Нет, нет, прошу! Не делай этого! — заорал он, пытаясь отползти и тут же упираясь затылком в холодную стену. — А что меня остановит, — бесцветно не спросил, а сказал Меньшиков, рассматривая пузырёк в своих окровавленных пальцах. — Я ведь стану уродом! Зачем тебе это?! — истерично завопил Безруков, от страха забывший о побоях и переставший их чувствовать. — Твоё лицо, как и твоё тело, волнуют меня меньше, чем твоя душа. После умывания кислотой ты искупишь то зло, что причинил мне, — совершенно спокойно и так же ужасающе тихо сказал Олег и подошёл к Сергею. Сев перед ним на корточки, он снял с пузырька крышку. Безруков дёрнулся и тут же получил мощный удар кулаком в глаз. Заревел. — Сперанский влюблён в тебя. У вас что-то было? — тихо спросил Олег, пристально глядя на Сергея. — Прекрати! — бился в истерике Серёжа, весь мокрый от крови и слёз. Он почти не видел Меньшикова, поскольку даже не мог полноценно открыть глаза. — Это неправильный ответ, — рывком схватив горло Безрукова, но почти не сжимая его, он поднес пузырёк с кислотой к лицу Сергея. — Нееет! — завопил тот. — У нас не было ничего, клянусь! — Но ты знал, что он… чувствует к тебе? — последние слова, казалось, дались чекисту с большим трудом. — Нет, он ничего такого не говорил! — проорал Сергей, срывая голос и отчаянно жмурясь. — Я правду говорю! Пожалуйста, не надо кислотой! — Какой же ты глупый, — ухмыльнулся Олег с совершенно не меняющимся взглядом хладнокровного серийного убийцы. — Пожалуйста! — разрыдался с новой силой поэт. Меньшиков медленно перевернул пузырёк. Ощутив первую каплю жидкости на лице, Сергей забился, издавая рваные вопли, полные ужаса. Казалось, что через его тело проходит ток. Олег одним движением выплеснул всё содержимое баночки, и отпустил Безрукова. Тот был в таком диком состоянии, что не сразу понял, что лицо болит только от ударов, а кожу на нём обжигают лишь слёзы. Переставая биться и извиваться, он широко распахнул глаза, посмотрел на Меньшикова, который сидел на корточках и бесстрастно наблюдал за мужем, а затем уронил голову на пол. Тяжело дыша и задыхаясь, он чувствовал, как по лицу стекают капли воды. От страшного потрясения у Сергея заболела голова. Ему казалось, что её кто-то, сидящий в черепе, разрывает на куски. Руки и ноги непроизвольно вздрагивали, и достаточно сильно. Сердце трепетало где-то в горле. — Продолжим, — резюмировал Меньшиков. «Что он ещё задумал?!» — истерично забилось в мозгу Серёжи. Ответ не заставил себя ждать. Капитан принялся с силой разрывать на супруге одежду и отбрасывать её в сторону. В эти секунды Олег казался Безрукову не человеком, а животным. Невероятно сильным и безумно опасным. Короткие ногти впились в грудь. Боль была такой сильной, что Сергей заорал. Меньшиков воткнул их в кожу как можно глубже и повёл от шеи вниз, маниакально блестя глазами и наблюдая за тем, как под пальцами остаются кровавые линии. — Мерзкая шлюха, — прошипел Олег, наблюдая за тем, как бьётся и плачет Серёжа. Восемь царапин тянулись от шеи к паху. Меньшиков рванул вниз брюки и бельё Сергея, приспустил их почти до колен и схватил его яички, крепко сжал в кулаке. Глаза Серёжи налились кровью от новой волны боли. Отпустив яйца, капитан с силой ударил их и снова смял, потянул. — Боооже! Бооольно! — завопил Безруков и зашёлся в рыданиях, пытаясь вырваться. — Ты. Понятия. Не. Имеешь. Что. Значит. Боль, — всё так же тихо отчеканил Меньшиков и, перевернув Сергея за живот, быстро развёл в стороны его ягодицы. Плюнув на анус, он вогнал в него сразу три пальца. И снова душераздирающий вопль. — Я вытащу твои кишки, Серёженька, — прошептал Меньшиков арктически спокойным шёпотом. Олег растягивал Безрукова так грубо и сильно, что тот не мог не орать, не дёргаться, пытаясь отстраниться хоть на чуть-чуть, чтобы получить пусть небольшую передышку от боли. И в какой-то момент он получил её, но облегчение было чудовищно коротким. Сергей почувствовал, как в него проникает что-то большое и жёсткое, странной формы. Не может протиснуться и начинает вколачиваться, как молоток, ударами. Из последних сил повернув голову, Безруков увидел, что Меньшиков стоит над ним с согнутой в колене ногой. И тут же понял, что носок грязного сапога вколачивается в его растерзанную дырку, которая горит так, словно её подожгли. Боль стала настолько дикой, что Сергей потерял сознание. — Остановись! — голос эхом разлетелся по недостроенному, всеми забытому зданию. Олег медленно вытащил сапог из отчасти поддавшейся дырки. Та была изрядно разодрана, кровь сочилась, стекала на пол между ног Безрукова. Меньшикову понравилось это зрелище. — Оставь его в покое, чудовище! Олег знал, что в нескольких метрах от него стоит Сперанский — узнал по голосу, почуял святошу. Медленно, словно каждое движение причиняло ему боль, чекист повернулся. На его белом лице не дрогнул ни один мускул. Синяки под глазами казались чёрными. — За что ты казнишь его? За то, что он хотел избавиться от зла возле себя? За то, что хотел получить свободу, на которую имеет полное право? — сузив глаза, сурово спрашивал Анатолий. — Для тебя у меня будет особенная казнь. Тебе понравится, — неприятно улыбнулся Меньшиков. Его глаза остались окнами в ад. Сперанский невольно вздрогнул. — То, что ты делаешь сейчас, доказывает, что ты не любишь его. Ты не способен любить. Демоны не любят. Они только ненавидят, они разрушают. Позволь Сергею получить свободу! Если в тебе есть хоть капля… человеческого. Олег слегка склонил голову набок и сделал шаг вперёд. Его сапог хлюпал от крови Сергея. — Человеческое? А что это значит — «человеческое»? Предательство любимых? Измены? Слабости? Говорить одно, думать другое, делать третье? — казалось, Меньшиков разучился говорить громко. — О, оставь. Это не для меня. Люди просты, примитивны и ничтожны. Я не хочу иметь ничего с ними общего. — Тогда освободи Сергея! — чуть ли не взмолился Анатолий. — Забавно, что ты так и не понял, как бессмысленны твои призывы, — Олег покачал головой. — Нижний Новгород уже смыло. Вам этого мало, святоши? Хорошо. Тогда смотри. Меньшиков медленно подошёл к ближайшему окну и с прищуром взглянул на дальние огни небольшого приморского города. Вся та боль, что огромным пауком сидела в душе, стала просачиваться в атмосферу, но при этом её не становилось меньше. Сколько бы Олег ни освобождал её, она всё равно находилась внутри. Все понятия о свете и тьме, добре и зле были смыты. О, сколько раз сердце рыдало: «За что ты так, Серёжа?». Но Серёжа продолжал потихоньку, по капле уничтожать его, топтать душу. Ему нравилось причинять боль. Ах, как жаль, что она приняла космические размеры! Ах, как жаль, что теперь её было ничем не унять! Раздался один взрыв, затем, второй, третий. Сперанский стоял, словно пригвождённый к месту и видел сквозь пустые глазницы окон, как над Леричи распускаются тёмные розы, сотканные из дыма. Меньшиков взрывал город. Потихоньку, щелчком за щелчком. — Прекрати! — Анатолий поднял руку, намереваясь применить свою божественную силу, но Олег, не поворачиваясь, одной только силой мысли парализовал его. — Ты выбрал себе врага не по силам, — тихо и нерасторопно продолжал капитан, глядя, как взрывается очередное здание. Люди даже не успевали понять, что происходит, как взрывались вместе с домами, ресторанами и другими заведениями. Но это не приносило Меньшикову удовольствия или успокоения. Внутри него находилось чёрное море с невероятно мутной водой, море без берегов и дна. И этому морю было больно, а больше никак. Эту боль было невозможно выпустить, растворить, заменить, унять. — Ты несчастен… Ты болен, — прошептал Сперанский. — Я помогу тебе… Позволь мне спасти тебя от той тьмы, что в твоей душе. — Нет никакой боли. Нет никакой души, — равнодушно ответил Олег. Раздалось пять громких взрывов. Леричи был стёрт с лица земли. Теперь из окна было видно лишь два моря: синее, с лунной блестящей дорожкой, и чёрное, дымное, смердящее. Брюнет медленно повернулся к Анатолию, скользнул взглядом по валяющемуся со спущенными штанами Сергею. Из его промежности всё ещё струилась кровь. «Это история о каждом из вас. Вы подумаете, что я ошибаюсь, но нет. Это не так. Меня не может тронуть то, что трогает вас, меня не влечёт то, что нравится вам, у меня нет вашей морали, я вне морали. Именно поэтому вам придётся слушать меня». — Антракт окончен, — сказал Олег. Взмахнув рукой, он посмотрел на стену, на которой отражалась его тень, та повторила его движение. Затем капитан повернулся к Серёже: — И ненависть мучительна и нежность. И ненависть и нежность — тот же пыл Слепых, из ничего возникших сил, Пустая тягость, тяжкая забава, Нестройное собранье стройных форм, Холодный жар, смертельное здоровье, Бессонный сон, который глубже сна. Вот какова, и хуже льда и камня, Моя любовь, которая тяжка мне. Ты не смеёшься?