Есть пустота от смерти чувств и от потери горизонта, когда глядишь на горе сонно и сонно радостям ты чужд. Но есть иная пустота. Нет ничего её священней. В ней столько звуков и свечений. В ней глубина и высота. Мне хорошо, что я в Крыму живу, себя от дел отринув, в несуетящемся кругу, кругу приливов и отливов. Мне хорошо, что я ловлю на сизый дым похожий вереск, и хорошо, что ты не веришь, как сильно я тебя люблю. Иду я в горы далеко, один в горах срываю груши, но мне от этого не грустно, — вернее, грустно, но легко. Срываю розовый кизил с такой мальчишескостью жадной! Вот он по горлу заскользил — продолговатый и прохладный. Лежу в каком-то шалаше, а на душе так пусто-пусто, и только внутреннего пульса биенье слышится в душе. О, как над всею суетой блаженна сладость напоенья спокойной светлой пустотой — предшественницей наполненья! ©
«Сегодня я впервые за долгое время побывал в обществе. Наверное, прошло не так уж и много времени на самом-то деле, но с учётом того, что со мной произошло, было ощущение, что я не видел этих людей лет десять. Было странно идти по вечерним московским улицам, поворачивать в очередной переулок, где окна темнеют шафраном. Я не мог насытиться Москвой. Пахло пломбиром, водой с сиропом, накалившимся асфальтом, бензином и чем-то неуловим, тем, чем всегда пахнет столица летом. Дни стоят жаркие, очень знойные. Если в Италии в такую погоду можно было спрятаться в море, то здесь нет. Приходится терпеть, вливая в себя холодный чай. С лимоном желательно. Несмотря на пекло, я несказанно рад, что вернулся. Здесь моё место. Здесь родился, здесь я и умру. И, признаться, никогда не думал, что мне будет так хорошо в Москве, так легко и спокойно, словно всё так, как должно быть. Всё правильно. Вечером, в шесть, я был на концерте Сафронова. Тот пел свой новый шлягер. Пел, кстати, хорошо, песня недурна. Я сидел за столиком вместе с Шороховым, Плаховым и Масловым. Это было так странно — находиться с ними рядом, чувствовать запах сигарет и вина. Наших, советских сигарет. Видимо, в какой-то момент я поверил в то, что никогда не вернусь в СССР. Когда Сафронов замолчал, и все присутствующие в «Аристоле» зааплодировали, Всеволод спросил: — Серёж, ты что-нибудь новенькое-то написал? — Пару стихотворений, — кивнул я, приподнимая бокал. — Прочтёшь? — поинтересовался Женя. — Куда от вас денешься? — ухмыльнулся. — А что с «Чёрным человеком»? О, это любопытный вопрос. Что с ним? Он всегда со мной. Вот только иногда я не пойму: рядом он или во мне? — Не дописал ещё, — ответил я хмуро. — Что-то ты какой-то не радостный. Случилось чего? — с участием спросил Вася. Ну и что я мог ему ответить? Что я сбегал от Него в другую страну с помощью апостолов, видел одержимого бесами, Его в самом ужасном безумии, что чуть было не застрял в каком-то жутком мире, где никогда нет солнца? Думаю, расскажи я всё это, меня бы прямо из ресторана отправили в психушку. Пускай я понял, что жить могу только в России, убедился в этом, будущее не стало для меня яснее. Всё так же я не знаю, что будет завтра. Всё так же живу в постоянной встревоженности. — Да что у меня может случиться? Порядок, — лживо ответил я. От меня быстро отстали, все снова устремили взгляды на сцену, ведь на ней, в чёрном вельветовом костюме, с гвоздикой в петлице, Сафронов пел новую песню: "Пусть скорбно песнь моя звучит, Пусть прошлое навек собою заглушит. Ты не могла меня понять, Как я тебя любил, Как мне пришлось страдать. И юных дней очарованье, Весна и первое признанье Прошли, как дивный, странный сон, Как горестной судьбы Безжалостный закон". Я возвращался домой в фиолетовой мгле. Летом темнеет поздно, поэтому не могу сказать точно, сколько было времени. Я давно уже хотел познакомиться с кем-нибудь из нашего подъезда. Как-никак, там живут только особенные люди, а среди особенных должны быть интересные. И вот я присел у дома, закурил. Вспомнил восторженных поклонников, что подкараулили меня возле ресторана и которым я раздал автографы. И вдруг рядом со мной присел уже пожилой мужчина, но как это принято говорить, солидный. — Добрый вечер, — сказал он учтиво. — Добрый вечер. Я думал, что он попросит закурить, но этого не произошло. Потерев аккуратную седую бороду, он посмотрел на небо, которое стремительно гасло, как резко выключенная театральная лампа. — Вы здесь живёте, верно? — спросил он. — Да. А вы? — И я. Признаться, не в первый раз вас вижу. Сегодня решил подойти и поздороваться. Мне очень близка ваша поэзия. — Спасибо. Приятно слышать. Могу ли узнать ваше имя? — я вытянул прямые ноги и скрестил их. — Меня зовут Павел Петрович Погребицкий. Я лепидоптерист, — он слегка улыбнулся и почтенно склонил голову. — Это, если не ошибаюсь, изучение бабочек? — спросил я, чуть поморщившись от такого противного слова. Затянулся. — Именно. Вам нравятся бабочки? Вы считаете их красивыми? — в серых глазах Погребицкого был заметен азарт. — Да, они красивые. И такие разные, такие лёгкие… — Я просто влюблён в них, — тихо рассмеялся Павел Петрович и развёл руками. — Ничего не попишешь, всю жизнь посвятил этим дивным созданиям. — Почему вы решили заниматься бабочками? Это странный выбор. — Для кого странный, для кого не очень, — улыбнулся Погребицкий. — Впервые я увидел бабочку на оконном стекле, когда мать держала меня на своих коленях. Мне было года четыре. Я ничего не помню из того возраста, кроме прекрасной бирюзовой бабочки на окне. Бабочки, обрамлённой солнечным светом. Это… незабываемо, великолепно, волнительно. Всю жизнь я пронёс в себе это воспоминание. — Сколько вам лет? — помолчав, осторожно спросил я. — Очень много, — мягко улыбнулся Павел Петрович. — Но не буду кокетничать. Мне семьдесят. — Вы застали ту эпоху, которую я почти не застал, — мне было грустно думать об этом. — Вы бы хотели пожить в то время? — Да как вам сказать… Да и нет. Хочу, потому что мне интересно, что было до всего этого красного восторга. Не хочу, потому что я популярен и востребован здесь и сейчас, а не пятьдесят лет назад. — Мудрые слова, Сергей Витальевич. Мудрые. Сегодня утром я прочитал в газете новость… Писатель Монастырский умер. Вы были с ним знакомы? — Умер? — я вздрогнул, думая, что ослышался. — Да. Вы не читаете газет? — Его оперировали? — я взволнованно вспоминал наш с ним последний разговор. — Да. Видимо, не совсем удачно. Я сидел и смотрел на тлеющую сигарету, очнулся лишь тогда, когда Погрбицкий сказал: «До встречи, пора мне домой». И ушёл. А я даже не спросил, в какой квартире он живёт. «Ничего, — подумал я, — ещё увидимся». Я вернулся домой в смятении. Я помнил обо всех предостережениях, которые говорил мне Монастырский. Я застал Его в гостиной. Он сидел за столом и что-то писал, поглядывая в книгу. — Монастырский умер. Ваших рук дело? — спросил я язвительно. Он медленно поднял взгляд, заставляя меня съёжиться. Какие же бездонные и суровые у него были глаза! В последние дни он погружён в себя — с самого нашего возвращения. Я вижу, как он физически пытается вернуться в норму. — Не наших, — отчеканил Он. — Ты считаешь, мы влияем на все процессы в этом мире? Я, если честно, сам не знал, что я считаю. После того, что мы пережили, мне кажется, что при желании Он может сделать всё, что угодно. Он убил огромное количество людей только из-за того, что я ушёл. Стёр с лица земли два города. Это ведь кошмар! — На многие, — ответил я, поджав губы. — Я читал газету. Там чёрным по белому написано, что он скончался из-за осложнений своей болезни. — Это не плевок в медицину нашей страны? — Нет. Она сделала всё, что в её силах. Я подошёл к столу и взял книгу, в которую он только что смотрел. Текст был напечатан на иностранном языке. — Что за каракули? — Немецкий. — А почему ты не спрашиваешь, как я сходил? — спросил, признаться, очень вызывающе. — Потому что знаю, как, — он медленно обмакнул перо в чернила. — Откуда? Опять приставил своего человека? — Не человека. Мне стало не по себе. Это слегка отрезвило меня. Я почувствовал, что сейчас лучше не играть с огнём, но должен признаться, что мне хотелось его как-то расшевелить. Разозлить. То спокойствие, в котором он находился, начинало действовать на меня удручающе. Это было иррациональное желание. Так или иначе, я не удивился, что за мной ведётся слежка. Он предупреждал, что я могу сходить на концерт в одиночестве лишь раз. И я сходил. Меня взволновало это «не человека». По спине поползли мурашки. Мне почему-то захотелось показать свою власть. Я сел ему на колени и, насмешливо глядя в глаза, небрежно обнял его за шею. В тот момент я ещё не понимал, что ко всему прочему мне нравится играть со своим страхом. Да, я боюсь этого человека. Да, мне нравится, что я имею над ним власть. И теперь я невольно думаю, как я могу всем этим воспользоваться. Он блеснул глазами так, словно чёрная луна зашла на тучи. Положив ладони на мою спину, он принялся поглаживать её. Уткнувшись лицом в шею, он шумно втянул мой запах и вжался в неё так, будто хотел срастись с ней. Со мной. Стать одним целым. Мне было волнительно, страшно и немного противно. Мне противно быть настолько важным и нужным. — Так ты, значит, прочитал весь мой дневник? Он едва заметно кивнул, потираясь лицом о мою шею, вжимаясь в неё. Я хотел спросить что-то ещё, но не стал. С тех пор, как мы вернулись, мы оба словно приняли негласное правило — не обсуждать произошедшее. Но, оставаясь наедине с собой, я вспоминаю всё, что было. И мне становится страшно. Так, будто я стою на краю пропасти и вот-вот полечу. Я думаю о том, сколько же ещё будет впереди. И руки потеют, а сердце пускается вскачь. Один шаг — и полёт. Сейчас ночь. В квартире темно и тихо. В окно льётся свет летней луны. Холодной и одинокой. Такой же, как я. И я сочинил несколько строк: Когда луна сверкнёт во мгле ночной Своим серпом, блистательным и нежным, Моя душа стремится в мир иной, Пленяясь всем далёким, всем безбрежным. К лесам, к горам, к вершинам белоснежным Я мчусь в мечтах; как будто дух больной, Я бодрствую над миром безмятежным, И сладко плачу, и дышу — луной. Впиваю это бледное сиянье, Как эльф, качаюсь в сетке из лучей, Я слушаю, как говорит молчанье. Людей родных мне далеко страданье, Чужда мне вся земля с борьбой своей, Я — облачко, я — ветерка дыханье. Какое-то там июня, 1935 год».***
С кухни доносился аромат будущего ужина. Сергей сидел в своём кабинете и сочинял новое стихотворение. Последние несколько дней вышли какими-то странными, будто подёрнутыми поволокой. Безруков видел всё происходящее вокруг сквозь лёгкую дымку, что бывает в Москве осенними утрами. Он чувствовал, как в душе нарастает жажда какого-то эмоционального всплеска. Не слишком сильного, но достаточного, чтобы творить. Меньшиков почти не разговаривал с поэтом, чему тот был только рад. Капитан явно восстанавливался после пережитого кошмара и накапливал энергию. Повинуясь внутреннему порыву, Сергей бросил перо и вышел из комнаты. Он нашёл мужа в гостиной. Тот сидел на диване и листал свои записи с немецкими переводами. Подняв голову, брюнет как-то странно посмотрел на Безрукова. Тот, решив не терять времени, подошёл к чекисту, отобрал у него листы и бросил их на пол, в сторону. — Давай, сделай это, — прошептал он, дёргая Меньшикова за плечи и тем самым заставляя встать. Впившись губами в его губы, он принялся расстёгивать свою мятую рубашку. Олег был напряжён и изумлён, позволяя целовать себя, но не целуя в ответ. Сергей, крепко обнимая его за шею, попятился к стене, покусывая губы мужчины. Оторвавшись от них, поэт стянул свои брюки и отбросил их. Теперь он был совершенно голым, не считая, конечно, расстёгнутой рубашки. — Ты что? — хрипло спросил Меньшиков, глаза которого стали напоминать закипающий кофе. — Ты же хочешь, я знаю, — Сергей ухмыльнулся и сел на подоконник. Похабно развёл ноги в стороны, полубезумно взирая на супруга. Эмоциональное отупение, в котором он находился доселе, стало слегка рассеиваться. Он начинал испытывать сладостное волнение и воодушевление. Олег медленно приблизился к Безрукову и, положив ладонь на стекло рядом с головой Серёжи, коснулся губами его губ, развёл их языком в стороны, скользнул им в рот. Языки встретились, начиная тереться друг о друга. Меньшиков, испытывая нарастающее возбуждение, прикрыл глаза и застонал в поцелуй. Сергей расправился с его брюками, стягивая их вниз вместе с бельём. Полутвёрдый член с прозрачной каплей на головке слегка покачивался. Олег убрал руку со стекла и, схватив поэта за бёдра, дёрнул их на себя, заставляя того упереться затылком в окно. Наклонившись, Меньшиков плюнул на анус Серёжи и медленно ввёл в него сразу два пальца. Безруков застонал, прогибаясь в груди. У Олега перехватила дыхание — слишком уж раскованным и сексуальным был сейчас Сергей, блестящий глазами, с раздвинутыми ногами и твёрдым членом. Хотелось взять его. Грубо. Немедленно. Меньшиков наклонился к груди, что явно требовала ласк, обвёл горячим языком сосок и втянул его в рот. Серёжа содрогнулся и прикрыл глаза, с силой сжимая плечи мужчины — останутся следы пальцев. Посасывая тут же затвердевший сосок, Олег активно двигал пальцами в отверстии Сергея, согнув их. В дырке хлюпало. — Чёёёрт! — тягуче воскликнул Безруков, до красноты сжимая второй сосок пальцами и начиная его пощипывать, покручивать. Капитану до дрожи хотелось поскорее вставить в Серёжу член, но он решил продлить удовольствие. Резко выпустив сосок изо рта и вынув пальцы из ануса, он сделал шаг назад, рассматривая поэта взглядом бешеного животного. Он тяжело дышал, волосы спадали на лоб. Безруков шикнул, капризно ударяя кулаками по подоконнику — он не ожидал, что в дырке вдруг станет пусто, да и влажный твёрдый сосок жаждал ласк. Едва заметно ухмыльнувшись, Меньшиков прошёл к шкафу, достал из него толстый солдатский ремень, после чего повернулся к Сергею. Тот сглотнул, обхватил член ладонью и принялся быстро себе дрочить. Эмоции завладели его душой, как было раньше. Олег вернулся к Серёже и сдёрнул его с подоконника. Тот повернулся спиной к мужу, одной рукой продолжая мастурбировать, второй упираясь в стекло. Капитан замахнулся. На ягодицы обрушился хлёсткий удар, оставляя розоватую полосу. Зашипев, Безруков прогнулся в пояснице. Олег сжал волосы на макушке мужа и дёрнул их на себя, заставляя того сильнее прогнуться в позвоночнике. Почти до хруста. Ремень снова обрушился на зад, затем ещё раз и ещё. Серёжа жмурился, стонал и шипел. Меньшиков, глядя на ягодицы поэта гипнотическим взглядом, с жадностью рассматривал новые покраснения, с упоением шлёпая его. Боль становилась всё более обжигающей, заставляя Сергея пошло вертеть задом. — Ай! Больно! — вскрикивал он, а Олег всё не унимался, нанося очередной удар. Ягодицы были ярко-розовыми, словно зарисованными акварелью. Наконец отбросив ремень, Меньшиков взял свой твёрдый и влажный член, и потёр текущую головку о правую половинку отшлёпанного и пылающего зада. Затем, отпустив волосы Безрукова, он одним движением засадил поэту на половину длины. Тот прислонился лбом к подоконнику и протяжно застонал. Олег, теряясь в прекрасных ощущениях, медленно ввёл плоть целиком и хрипло выдохнул. Не дав Серёже привыкнуть, он сжал его бёдра и начал по-звериному быстро вколачиваться в отверстие, отвешивая ягодицам звонкие шлепки. В дырочке было влажно, узко, горячо — просто изумительно! Член Меньшикова пульсировал от наслаждения. Ощущая в себе что-то абсолютно животное, мужчина откровенно драл Безрукова, яростно вколачиваясь в него. Лобковые волосы приятно щекотали его ягодицы, кожу жгло от порки, а ладони продолжали обрушивать на неё удары, но Сергей млел от происходящего. Он стонал громко и развратно, прогибаясь в пояснице как можно сильнее. В какой-то момент внизу живота словно взорвался фейерверк. Не выдержав, Меньшиков стал бурно изливаться в растраханное отверстие, постанывая и лихорадочно сжимая бёдра мужа. Ритм сбился. Мужчина совершал то короткие, то глубокие толчки, жмурясь от наслаждения. В соитии с любимым человеком была какая-то особая магия, и Олег снова её чувствовал. Безруков, хрипло постанывая, кончал вместе с чекистом, капли спермы летели на пол. Когда волшебство оргазма прекратилось, Меньшиков вытащил член из Серёжи и развернул его к себе лицом. Он хотел видеть безумный блеск его глаз, который всегда давал о себе знать после секса. Безруков пылал, его лицо было розовым, зрачки расширены. Он, слегка пошатываясь, отступил к окну и снова сел на подоконник. И опять, разведя ноги в стороны, согнул из в коленях. Из воспалённой розовой дырочки вытекала сперма. Меньшиков стиснул зубы от этого зрелища. Серёжа, тяжело дыша, заметил, что член капитана остался эрегированным. С одной стороны, его это удивило, с другой — лишний раз польстило самолюбию. Олег грозно надвигался на него, развратно ухмыляющегося и не думающего сводить ноги. Когда Меньшиков клал ладони на стекло по обе стороны от его головы и прижимался лбом ко лбу, он ощутил блаженство совершенного иного толка. Поэт снова чувствовал себя главным, почувствовал, как буквально горит в лучах обожания. Меньшиков слегка приоткрыл рот. Волосы мужчин, влажные, сплелись, ведь капитан прижимался лбом ко лбу супруга. Взяв член, Олег приставил его к текущей дырке и ввёл его. На сей раз он легко скользнул внутрь. — Ненавижу тебя, — прошептал Сергей, впиваясь короткими ногтями в плечи мужчины. Сильный толчок. — Ненавижу… — стон. И снова толчок. Меньшиков брал его медленно, но сильно, с оттягом, каждая мышца на его теле напрягалась, лицо было искажено гримасой болезненной страсти. Сергей обхватил талию мужа ногами и, царапая влажные плечи брюнета, шептал, как молитву слова ненависти. От боли и удовольствия в уголке его губ скопилась слюна. Безрукову казалось, что этот большой грубый член доберётся до гланд. На каждый толчок оба мужчины вздрагивали и замирали на пару мгновений. И вот движения бёдрами стали ускоряться, яички шлёпались об ягодицы, в заднице Серёжи громко хлюпало. Пальцы Олега слегка скользили по стеклу, оставляя жаркие следы пальцев, дыхание смешалось, стало одним на двоих. Десять резких толчков, и Меньшиков, зажмурившись, застонал, и принялся кончать в Сергея, замерев. Каждый мускул его тела был как натянутый канат. Безруков ощущал запах его кожи, его неистовый оргазм и царапал влажные плечи, пьяно блестя глазами. В него хлынуло огромное количество спермы. Когда член выпал из дырки, на пол потекли белые сгустки, которые не умещались в Серёже; тот смотрел на Олега, видел алые царапины на его плечах. Зад горел. Меньшиков коснулся кончиками пальцев щеки любимого. Его трясло от двух бурных оргазмов. «Какая блядская улыбка», — подумал он с восторгом и потаённой злостью. Теперь силы возвращались к капитану с удвоенной быстротой.***
Сергей бы никогда не смог понять, как это странно — снова стать живым. Чувствовать своё тело, запах костра, слышать шум ветра, пыльного летнего города, свиста в старых оконных рамах. Сергей никогда не смог бы понять, каково это — упасть на самое дно ада, а потом воспарить, открыть глаза, вдохнуть воздух, почувствовать своё тело. Сергей никогда не смог бы понять, как счастлив был Олег своим больным и мрачным счастьем снова быть с ним рядом. Пусть он, Меньшиков, молчал и казался хмурым, внутри он жил, любил, всё чувствовал. В нём билась жизнь, так она бьётся в почках деревьев по весне. Он будто только что родился и снова учился есть, умываться, бриться. Ему было странно касаться предметов, видеть преломление дневного летнего света, ощущать прикосновение тканей к коже. Там, в том аду, в котором он был после ухода Серёжи, ничего этого нет. Там нет жизни, света, вкусов, цветов и запахов. Там только мгла, злой рок, свинец в теле и словно вырванное из груди сердце, разломанные рёбра. Это не может почувствовать ни один смертный. Никто. В первую ночь после возвращения Олег не спал. Его физическое тело устало и требовало отдыха, но мозг был слишком взбудоражен возвращением. Мужчина лежал и смотрел на волосы Безрукова. Они были цвета осени, совершенно сентябрьские. Не тёмные и не светлые. Тёплые. Густые. Он видел маленький, чуть влажный от зноя завиток на его шее сзади и еле удержался, чтобы не коснуться его губами. Странно было думать, что его Серёженька спит, видит свои яркие сны и не подозревает, что он, Олег, счастлив от одной только мысли, что они просто лежат вот так рядом, что можно коснуться горячей кожи поэта, можно слегка прикусить его плечо, и с замиранием сердца прошептать: «Как же сильно я тебя люблю». Можно, потому что он всё равно этого не услышит. Наутро Олег вышел на улицу. Солнце пряталось за белый бархат тяжёлых облаков, впервые стало прохладно. Меньшиков вдруг вспомнил, как в шестнадцатом году они с Казимиром и Борисом Леонидовичем отдыхали в Ливадии. Он ощутил во рту вкус абрикосов, запах тёплого моря и услышал священное пение чаек. Прошло уже почти двадцать лет с того далёкого дня, что пролетел и забылся, но в то утро, стоя на левой стороне Москвы-реки, на Краснопресненской набережной, и глядя на то, как мальчик кормит уток, отщипывая от булки, он вдруг вспомнил всё, до мельчайших деталей, до лучика солнца, что тогда затерялся в волосах дяди. Вспомнил изящные шхуны, покачивающиеся на аквамариновых волнах и золотые потоки света, льющиеся в окна, и шорох книжки, и вальс пылинок в полосках солнца. Меньшиков улыбнулся, надел фуражку и пошёл на службу.