Идут обыденные дожди, по собственным лужам скользя. Как будто они поклялись идти, — а клятву нарушить нельзя… Даже смешно — ничего не ждёшь. Никакого чуда не ждёшь. Засыпаешь — дождь. Просыпаешься — дождь. Выходишь на улицу — дождь. И видишь только пустую мглу, город видишь пустой. Газировщица скрючилась на углу — упорно торгует водой. А воды вокруг! — Столько воды, просто некуда разливать. Это всё равно, что идти торговать солнцем — там, где сейчас ты!.. Послушай, а может быть, и у вас такая же чехарда? У подъезда в глине «газик» увяз, на балконе слоем — вода… Если так — значит, в мире какая-то ложь! Так не должно быть! Нет! Потому что нужно: если мне — дождь, то тебе — солнечный свет. Как дочка, солнечный! Как слюда! Как трескучая пляска огня! У тебя не должно быть дождей никогда. Пусть они идут у меня… А они идут — слепые дожди. Ни деревьев нет, ни травы… Пожалуйста, это письмо порви. И меня за него прости. А впрочем, дело совсем не в нём. Просто, трудно терпеть. Море гудит за моим окном, как поезд, идущий к тебе. ©
Речной ветер обдал свежестью, затеребил волосы. Вика зажмурилась, с наслаждением подставляя ему лицо. Лето — это всегда хорошо. Лето — это бесконечная радость, мороженое, лимонад и длинные-длинные каникулы. До сентября ещё так долго! Пожалуй, целая жизнь. — Я устал. Хочу есть и пить, — пожаловался Стёпа. — Да подожди ты хоть немного, — поморщилась Вика. — Ты посмотри, как здесь красиво. — Угу, — буркнул мальчик, даже не глянув в сторону сестры. Он продолжил сидеть на бордюре, бездумно стуча тонкой веточкой по асфальту. Вспоминались пышные булочки в стеклянном блюде, что утром мама ставила в буфет. Чтобы они не засохли, она тщательно накрывала их бумагой. Так было всегда. В желудке жалобно заскулило. Шмыгнув носом, Стёпа поднял голову и обвёл взглядом дома, тянущиеся вдоль Гончарной набережной. Оконные стёкла радостно отражали солнце, люди спешили по делам, по дороге проносились автомобили и общественный транспорт. Папа говорил, что ещё недавно машин совсем не было, все ездили на колясках, запряжёнными лошадьми. Как же это странно и диковинно! Папа старый, раз застал то далёкое, как казалось Стёпе, время. — В следующий раз возьмём хлеб, — проворчала Вика. — Зачем? Чтобы есть? — в желудке мальчика снова заскулило. С удвоенной силой. — Чтобы кормить уток, — строго ответила сестра. — Объедаться вредно. Ты же недавно завтракал! — А я опять хочу… — Ладно, идём домой. Вика спрыгнула с поребрика и повернулась к брату. Тот с готовностью встал, но палку не выбросил. Так они и пошли. Сперва по 1-й Гончарной улице, потом свернули на улицу Володарского, оттуда прямиком в 3-й Гончарный переулок. В родном дворе оба, как по команде, остановились. Казалось бы, всё как всегда: малышня резвится в песочнице и на низеньких качелях, их матери сидят на лавочках и болтают, на верёвках сохнет бельё, дворник, кашляя, метёт землю. Но кое-что, всё же, было не так, как всегда, и Вика со Стёпой сразу это заметили. У их подъезда стоял чёрный автомобиль. На таких — это знали все в округе — увозили людей. И больше их никто и никогда не видел. — Небось, за твоими родителями приехали, — с усмешкой сказала Дина, соседка. Вика даже не заметила, как она подошла. — Чего несёшь? — процедила она сквозь зубы, переводя злой взгляд на соседскую девчонку. Они были ровесница и учились в одном классе. Вот только Дина всегда не любила Вику, на переменке то и дело стремилась поставить ей подножку, да и в целом была только рада сказать какую-нибудь гадость. Но кто бы мог подумать, что она затронет запретную тему, ту самую, которую нельзя было поднимать ни с кем и никогда? Вика и Стёпа говорили об этом очень редко, и то шёпотом. Всё началось с того, что девочка услышала разговор родителей. — Боюсь. Нас в лагерь, а детей в детдом, и что тогда? — испуганно шептала мама. — Лизонька, успокойся. Никакого лагеря не будет, никакого детдома, — успокаивающе говорил папа, обнимая жену за плечи. С тех пор покоя в сердцах Вики и Стёпы не было. Точнее, сперва только в сердце Вики, а потом она рассказала об этом брату, о чём пожалела — тот перепугался так сильно, что чуть не впал в истерику. — Все во дворе знают, что твоя мать из этих самых, буржуев, — нехорошо ухмыльнулась Дина. — Её арест — это дело времени! — А твой отец — свинья толстая! — не выдержав, заявил обиженный Стёпа. — Ты что сказал, жертва аборта? — тут же перестав веселиться, зашипела Дина и толкнула мальчика рукой в грудь. Тот пошатнулся и сел на зад. Ему было пять лет, девочка была сильнее и старше его. — Я тебе сейчас патлы-то повырываю! — вскинулась Вика, но вместо того, чтобы схватить мерзкую девчонку за волосы, замахнулась ногой и пнула её как следует. Дина замерла на несколько секунд, а потом принялась тереть зад, злобно поджимая губы и будто бы с трудом сдерживая слёзы. Для верности Вика ударила её ранцем, в котором было три книги. — Пошла отсюда, пока цела! — рявкнула Вика с совершенно победным видом. — Бандитка малолетняя! — взвизгнула Дина и, отходя от удара, пошла прочь, пошатываясь. — Как ты её! — радостно провозгласил Стёпа, хлопая в ладоши. Он так и сидел на земле. Вика помогла ему встать и принялась отряхивать его белые шортики. В эти секунды во дворе воцарилась тишина, повисло напряжение. Из подъезда вышел человек в форме, за ним — Алексей и Мария Соломоновы. Они жили на третьем этаже и казались очень мирной парой. Кто бы мог подумать, что они шпионы… Замыкал процессию второй человек в форме энкавэдэшника. Захлопнулись дверцы, машина медленно выехала со двора. Вика видела, что Мария плачет, а Алексей обнимает её за плечи. Провожали автомобиль молча, взглядами полными интереса, страха и печали — глаза у всех были разные. Это Вика уже хорошо успела уяснить. А потом, забыв обо всём, она схватила брата за руку и понеслась в подъезд. Как же хорошо, что это были не их родители! Счастье, словно тёплый мёд, горячо разливалось по сердцу. Хотелось поскорее увидеть маму с папой, обнять их и сказать, что… что… что она так рада им! И, возможно, пообещать больше никогда не есть мороженое без разрешения!***
Борис Леонидович примчался к Олегу, как только узнал, что тот вернулся. Племянник казался наркому госбезопасности таким ослабшим и уставшим, что он не стал задавать никаких вопросов. Просто обнял его, судорожно выдыхая. Жуткая картина той встречи, в Новгороде, в окровавленной квартире, не оставила его. Он, убивший немало «белых» и прочих врагов трудового народа во времена Гражданской, никогда не видел ничего подобного. Это было воистину ужасно. В субботу он снова пришёл к Олегу, но того не оказалось дома — он поехал в магазин. Сергей всучил собирающемуся Меньшикову список и сказал: «Мне всё это надо. Купи». Тот, как раз намеревающийся кое-что прикупить, чуть улыбнулся и молча забрал листок. — А я как раз заканчиваю готовить обед, — сказал Беглов, вытирая руки о фартук и с интересом глядя на Бориса Леонидовича. Ещё бы — такая фигура! — Жара, есть не хочется, — окинув взглядом домработника, ответил мужчина. — Но спасибо. Безруков, стоящий у стены и опасливо глядящий на пришедшую «грозу революции», чувствовал, что тот хочет с ним поговорить. И оказался прав. — Пройдём? — кивнув на гостиную, спросил Борис Леонидович и, не дожидаясь ответа, вошёл в неё. Сергей последовал за ним и прикрыл за собой дверь. Словно прилипший к ней спиной, так и остался стоять. Меньшиков подошёл к окну и завёл руки за спину. — Высоко как. Я уже забыл, что вы живёте почти в небесах. Безруков ничего не ответил, напряжённо ожидая. — Да… — прошелестел Борис Леонидович, а потом резко повернулся к поэту: — Ты же знаешь, что я никогда не вмешивался в ваши отношения… Серёжа вздрогнул. Разговор принимал наихудший поворот. — …но то, что случилось в последний твой побег — это ужасно. Это хуже, чем ужасно. Ты… ты, конечно, продолжаешь артачиться — это я понимаю и знаю. Но чтобы так… — Что вы имеете в виду? — тихо спросил Безруков. — Что я имею в виду? — нехорошо улыбнулся нарком безопасности. — А ты видел новый шрам на груди моего племянника? Он видел, но не стал ничего спрашивать. Сергей неопределённо кивнул. — Я застал его в квартире, залитой кровью. Её было так много, словно кто-то разлил несколько банок с краской. Олег сидел в кресле, в его груди была огромная рана. Он пытался вырвать сердце и каким-то чудом не умер от кровопотери. Я знаю, что это было! Но ты… ты ведь литератор. Человек искусства. Откуда в тебе такая жестокость? — взгляд Бориса Леонидовича потемнел. Сергей покрылся мурашками и похолодел. Если бы это рассказывали о ком-то другом, он бы ни за что не поверил, но раз речь шла о Меньшикове, то… да. Это было правдой — Серёжа чувствовал это. — Как это — пытался вырвать сердце? — прошептал он перепугано. — А вот так. Ты, конечно, имеешь свои какие-то взгляды, своё мнение, но знай, что я запрещаю тебе издеваться над моим племянником. Ты ведь знал, как на него действуют твои побеги, и всё равно сбежал, — Борис Леонидович пытался говорить сурово, но его голос подрагивал от переизбытка эмоций. Сергея пробил озноб. Кажется, он никогда не устанет поражаться размеру безумия своего благоверного. Каждый раз он думал что-то вроде: «Это вершина», но потом оказывалось, что нет, не вершина. А есть ли она, вообще? — Ты меня понял, Серёжа? — понизив голос, спросил Борис Леонидович. В его глазах была не угроза и не злость, а волнение и боль. — Понял, — ответил тот. Хлопнула входная дверь, и Борис Леонидович сел в кресло, доставая платок и протирая им лицо. Безруков отошёл от двери, всё ещё находясь в состоянии шока от услышанного. Затем, встрепенувшись, он вышел из гостиной. На комоде лежали коробки, свёртки — целый воз. Меньшиков снимал сапоги. — Всё купил, — сказал он, глянув на Сергея. — Хорошо, — кивнул тот, ощущая смятение. Взяв с комода пару коробок, он понёс их на кухню. Олег то и дело прикупал что-то для дома — ему это нравилось. На сей раз покупок было вдвое больше благодаря списку поэта. — О, здравствуй, — сказал Меньшиков, заметив в гостиной дядю. — Здравствуй, — улыбнулся тот. — Что-то случилось? — А я не могу прийти к любимому племяннику просто так, без случившейся трагедии? — хохотнул Борис Леонидович. Олег прошёл в гостиную, расстёгивая ремень на кителе. Обведя наркома госбезопасности взглядом, брюнет слегка улыбнулся. — Как Таня? — В лагере. В сентябре пойдёт в школу, следовательно, придётся ей переезжать в город. Пока ума не приложу, где ей жить. Со мной? Так я почти всё время на службе. — А что с Казимиром? — капитан опустился в кресло напротив. — С тех пор не видел его. И понятия не имею, что с ним, — тотчас нахмурившись, ответил Борис Леонидович. — Наверное, Тане лучше жить у него, — голос брюнета звучал задумчиво. Он не знал, как для неё лучше, но предполагал, что с родителем. Пусть даже и с таким паршивым. — Нет, исключено, — ещё больше нахмурился дядя. — Он воспитает из неё такого же никчёмного труса и слюнтяя. Не лучший пример для советского ребёнка. — Что ж, тебе виднее. — Я тут подумал… — нарком госбезопасности опустил взгляд в пол, а потом снова посмотрел на племянника. — Что, если вам с Сергеем следует завести ребёнка? Меньшиков дёрнул бровью. Он явно не ожидал такого поворота темы. Но капитан солгал бы самому себе, если бы сказал, что никогда об этом не думал. Думал, ещё как. И все эти фантазии изрядно бередили его воображение. И, стоило признать, что Олег подумывал о том, что дитя привьёт Сергею семейные ценности, сблизит их. — Вижу, ты и сам об этом думал. Так? — лукаво улыбнулся Борис Леонидович. — Да, бывало, — признался тот, сцепляя пальцы в замок. — Иногда думал, что это может нас сблизить. — Очень может. Поверь мне и моему опыту, — дядя посмотрел на открытую дверь, из которой был виден кусок коридора и массивный дубовый гардероб. Он уже не в первый раз думал, как же ветреный и капризный Серёжа похож на него. Того, кто перевернул его жизнь, а потом ушёл, оставив в душе выжженное поле. Вот только его любовь была более земной, пусть и болезненной. То, как племянник любит поэта, поражало мужчину, но отдалённо вся эта история напоминала ему его собственную. Разница лишь в том, что Борис смог жить без своего мальчика, а Олег не может. — Я пока не представляю, как это будет выглядеть, да и мы с ним это не обсуждали… — рассеянно ответил Меньшиков и потёр подбородок. — А вы обсудите. — Я попробую, — Олег встал. — Давай выпьем чай? — Давай, давай, — кивнул тот. Капитан прошёл на кухню. Безруков сидел за столом и жевал рогалик, мрачно глядя на Беглова, стоящего возле плиты и помешивающего суп большой поварёшкой. Стол был завален покупками, все были вскрыты. Сергей в своём репертуаре — заглянул в каждый свёрток и каждую коробку, а расставить по полкам и убрать в холодильник и не подумал. — Ермолай, сделай чаю, — сказал Олег, беря свёртки с сардельками и колбасой, и убирая их в холодильник. — Конечно, сейчас, — ответил Беглов, закрыв кастрюлю. — Сегодня вечером идём в гости, — небрежно произнёс капитан, мельком глянув на Серёжу. Тот вздрогнул и уставился на супруга. — К кому? — Егор пригласил. — Какой Егор? — У меня есть только один друг с таким именем. — А… — Безруков посмотрел на рогалик в своей руке. Он мог бы спросить: «А мне обязательно идти?», но не стал. То, что поведал ему Борис Леонидович, было настоящим кошмаром, находящимся где-то за гранью. Каждый раз Сергей ловил себя на этом ужасе: «Не может быть! Так не бывает!», каждый раз думал, что страшнее и безумнее быть не может. И каждый раз оказывалось, что ещё как может. Поэт встревоженно откусил от рогалика, сдерживая вздох. — Ступай в гостиную, мы будем пить чай, — властный голос Олега заставил Безрукова послушно встать и понуро поплестись в комнату, чтобы снова попасть под суровый взгляд Бориса Леонидовича. Спустя несколько минут они пили чай с лимоном, ели печенье. Сергей сидел покорный и тихий, словно Агнец Божий, что и слово боится молвить. Ему было страшно даже взглянуть на героя революции, словно тот мог испепелить его одним только взглядом. — Я узнавал насчёт Неволиной. Она родила, — вдруг сказал Меньшиков. Он знал, что Светлана проживала у дальних родственников в Саратове, Ирина строила дамбу на Дальнем Востоке, а Леонид скончался месяц назад от производственной травмы. — Только тихо, максимально тихо, — ответил нарком госбезопасности, чуть хмурясь. — Конечно, не волнуйся об этом. Меньшиков дал слово, что поможет устроить ребёнку друга хорошую жизнь, и он сделает это. Олег обсудил вопрос с дядей и тот, хоть и нехотя, но согласился. В конце концов, только что родившийся ребёнок не виноват в том, что его родители — мрази антисоветские. В последнее время тучи сгущались всё сильнее, аресты становились куда более частым явлением, страх горожан нарастал. Конечно, были и те, кого не коснулась эта тёмная сторона юного социализма, те люди жили вполне себе счастливо, лишь иногда слыша о том, что «кого-то где-то как-то». Олег, который к лету тридцать пятого провернул не так чтобы много дел, всё ещё не до конца ощущал кровавость воронки, в которой служил, но примерно представлял, что происходит в родимом аппарате и, вообще, в стране. Борис Леонидович планировал поручить племяннику одно новое крупное дело, которое следовало поставить на учёт. Сейчас у капитана на столе лежали лишь какие-то мелкие правонарушения, которые нужно было ещё проверить. Повышение получают только благодаря расколу крупных и непростых дел. — Всё это вражье семя хитреет час от часу, — хмуро произнёс дядя. Сергей замер и покосился на него. Заметив его взгляд, Борис Леонидович обмакнул губы хлопчатобумажной салфеткой, крякнув. Больше о делах не говорили. Когда дядя уехал, Меньшиков принял душ, облачился в белый костюм с чёрной бархатистой жилеткой, зачесал назад волосы, смазал их бриолином и надушился приятным, чуть волнующим одеколоном. Безруков надел белую рубашку и кремовый костюм с чёрным узким галстуком, а ещё свои любимые штиблеты нариман с чёрным низом и белым верхом, сбоку застёгивающиеся на чёрные пуговицы. Принаряженные, они вышли на улицу, сели в автомобиль Олега, и поехали на Арбат, где в гостинице, выстроенной в стиле арт-деко, Егор Панфилов и Иван Тихий устраивали вечеринку с живой музыкой. Всю дорогу до места Меньшиков и Безруков молчали. Здание, в котором должна была начаться пирушка, отличалось холодным изыском: много мрамора и хрусталя, колонны и декоративные балкончики. Если доселе супруги бывали только в гостях у знакомых Сергея, то теперь правила игры изменились. Стоило им войти в огромный зал, украшенный серебристыми шарами, белыми розами и сервированными столами, как к Олегу прилип его дружок Егор, который принялся знакомить чекиста со своим приятелем Иваном Тихим, а потом и другими людьми. Это были не представители богемы, а промышленники, поэтому и разговоры лились не о великом, не о тонких материях и не о том, какое жаркое нынче лето, а о планах, счетах, производстве. Чуть ли не зевая от скуки, Безруков сел за стол и плеснул себе красного вина. Его, конечно, представили, но никто особенно не заинтересовался тем, что в их кругу великий поэт — эти люди были далеки от искусства. От нечего делать Сергей стал наблюдать за Олегом, который сидел за другим столиком, в противоположном конце зала, и болтал с Егором, Тихим и ещё какими-то людьми. Сидел, закинув ногу на ногу и заведя руку за спинку стула. Вальяжно потягивая вино, он улыбался и что-то отвечал. От него исходила энергия уверенности в себе и спокойствия, и Безруков видел, с каким недвусмысленным интересом на него посматривали несколько женщин и даже пара мужчин. Меньшиков казался лёгким, свободным, раскрепощённым, выглядел стильно и ухоженно. И блестящее на его пальце обручальное кольцо никого не смущало. Безруков остался недоволен тем, что увидел. Ему совершенно не нравился такой вот Олег, потому что это был совсем не тот страдающий человек, которым можно было при желании управлять, это был самодостаточный мужчина в расцвете сил, который привлекает харизмой и обаятельной улыбкой. Сергей вдруг почувствовал, что теряет контроль, власть, и это очень сильно садануло по самолюбию. Осмотревшись, он увидел, что большинство гостей сидят там, в той стороне, где Олег, а на него, Серёжу, всем, по большому счёту, плевать. Душу сковала жуткая ревность. Это он, Безруков, должен быть в центре внимания. Это ему должны так улыбаться. Это его должны хотеть. — Строящийся в Сибири комплекс просто бесподобен, — кивнул Олег, чуть ухмыляясь. — По своей производственной мощи, по количеству рабочих мест, да и просто размаху, это будет самый большой завод в СССР. — Звучит так интересно, волнующе, — кокетливо улыбнулась сидящая напротив и томно курящая женщина с вьющимися коричневыми волосами. — Согласен. Одни только схемы и макеты бередят воображение, — Меньшиков пригубил вина и вернул бокал на стол, на его щеках виднелись ямочки от улыбки. — А вы читали «Вестник весны»? Самое последнее издание? — оживлённо спросил Тихий. — Нет, а что там? — не сводя взгляда с Олега, поинтересовалась шатенка. — Рассказ фантаста Хлопотова. Он расписал великое будущее нашей страны, рассказал о полёте советского человека в космос на машине «Каскадёр-Марс-СССР». Там, в космосе, наш исследователь нашёл невероятную планету! Заселённую человекоподобными созданиями. Можете себе представить? — Ничего себе! — Здорово! — Жаль, я не читал… Лилось со всех сторон. Тем временем оркестр принялся давать бойкую музыку, от которой ноги сами просились в пляс. Шатенка потушила сигарету и поправила глубокое декольте, улыбнулась: — Товарищ Меньшиков, пригласите даму на танец? — Да, конечно, — улыбчиво ответил тот. Встал, протянул ей руку. Выйдя к другим танцующим, они неспешно закружились в танце. Олег не очень-то хотел плясать, но он кожей чувствовал пристальный взгляд Безрукова и знал, что эго того будет очень сильно задето. Вернее, оно уже задето, но будет хуже. Это заставляло его мстительно ухмыляться — разумеется, образно. В душе. — Как ваш брак? — проведя ладонью по плечу капитана, ощутив плотность ткани пиджака, спросила женщина. — Не трудно жить с таким известным поэтом? — По-разному, — мягко сжимая ладонь дамы в своей, ответил Олег. — Мой бывший муж был художником. Боже, это было ужасно! Он просто сводил меня с ума, чуть не довёл до психушки. Рада, что рассталась с ним, — ухмыльнулась она. — Но он был безумно талантлив. — Кстати, нас не представили. Как ваше имя? — Ирина. — А фамилия? — Просто Ирина, не надо фамилий, — тепло улыбнулась шатенка. — Вас я знаю, вас трудно не знать. Вы ведь племянник товарища Меньшикова, великого человека. — Да, это правда, — с лёгкой хитринкой во взгляде посмотрев в глаза женщины, ответил Олег. — Стало быть, нас не представили односторонне. Сергей наблюдал за танцующей и мило болтающей парочкой, ощущая, как внутри всё барахтается, словно в старой лодке во время шторма. Мало того, что сам Меньшиков, приведя его, забыл про него, тем самым унизив перед собравшимися, так он ещё и не интересен никому из этих людей! Чтобы хоть как-то унять этот гвалт чувств, что сидел в душе, поэт взял с тарелки куриную котлету и бросил её в стену. Та прилетела в картину и медленно сползла вниз. Те, кто увидели этот трюк, непонимающе уставились на Серёжу. — Ой, простите, я промахнулся! — оскалился Безруков и наполнил бокал белым вином. — Давайте выпьем, господа? Ой, простите, товарищи! Выпьем и закусим, и, конечно же, споём. Сделав пару глотков, Сергей поставил бокал на стол и встал, и вдруг заголосил. То, что именно он пел, было слышно, несмотря на разухабистую музыку оркестра: — Боже, Царя храни! Сильный, державный, Царствуй на славу, на славу нам! Царствуй на страх врагам, Царь православный! Боже, Царя храни! Кто-то округлил глаза, кто-то ахнул, кто-то начал отчаянно перешёптываться. Петь подобные песни? Немыслимо! Храбро или глупо? Скорее, глупо. И это все понимали. Сергей встал и, злорадно обойдя танцпол, на котором его не слышали, подошёл к оркестру. Взмахом руки заставил музыкантов разом замолкнуть, встал у микрофона и с чувством, раскатисто так, запел снова: — Боже, Царя храни! Сильный, державный, Царствуй на славу, на славу нам! Царствуй на страх врагам, Царь православный! Боже, Царя храни! В зале повисла напряжённая тишина. Те, кто только что танцевали, замерли и уставились на поэта. Меньшиков тоже смотрел. И Сергей мог поклясться, что видел в его глазах хищное умиротворение, словно всё шло, так как он предполагал. Безруков хотел не только привлечь внимание к своей персоне, но и поставить благоверного в идиотское положение. Муж капитана НКВД публично пел государственный гимн Российской империи! Скандал! Немыслимая дерзость! — Чего приуныли? Вам же было так весело. Лучше бы подпевали! — широко, но фальшиво улыбаясь, произнёс Серёжа в микрофон. Первым опомнился трубач оркестра. Подойдя к поэту, он мягко, но требовательно сжал его плечо, дабы тот отошёл от микрофона. Сергей, довольный произведённым эффектом, отошёл туда, где стояли пальмы и цветы в горшках, скрестил руки на груди, наблюдая за публикой. — Продолжаем. Отдыхайте, товарищи! — сказал трубач и вернулся к своему инструменту. Снова полилась бойкая музыка. «Ну ладно-ладно, подожди, я тебе покажу. Покажу», — злобно думал Серёжа, ловя всё тот же поблёскивающий тёмный взгляд Олега. Меньшиков обаятельно и широко улыбнулся ему, и Безруков весь вспыхнул от ярости. Шатенка смотрела на поэта с неодобрением. Но через секунду они продолжили танец. Теперь собравшиеся косились на Сергея, притаившегося в зарослях, как на психически больного и опасного человека. А тот, тяжело дыша и ощущая дрожь в пальцах, бесился на поведение Меньшикова, на его провокации и, конечно же, на его улыбку.