Когда выпал снег

Я пытался уйти от любви, Я брал острую бритву и правил себя. Я укрылся в подвале, я резал Кожаные ремни, стянувшие слабую грудь. Твоё имя давно стало другим, Глаза навсегда потеряли свой цвет, Старый врач мне сказал — тебя больше нет, Пожарный выдал мне справку, что дом твой сгорел. Но я хочу быть с тобой, Я хочу быть с тобой, Я так хочу быть с тобой, Я хочу быть с тобой и я буду с тобой. В комнате с белым потолком, С правом на надежду. В комнате с видом на огни, С верою в любовь. Я ломал стекло как шоколад в руке, Я резал эти пальцы за то, что они Не могут прикоснуться к тебе, Я смотрел в эти лица и не мог им простить Того, что у них нет тебя и они могут жить. ©

— Вы не оставите мне свой номер телефона? Мы могли бы увидеться в неформальной обстановке, выпить кофе, сходить в театр… — нежно произнесла Ирина, но Меньшиков прервал её, качнув головой, мол, нет. — Извините, — сказал он. — Не думаю, что это возможно. — Жаль, — глаза женщины слегка помутнели от досады. — Надеюсь, вы не поняли меня неправильно, я хочу всего лишь дружбы с вами. — Не волнуйтесь, я вас понял. Я слишком занят на службе, совершенно нет времени на прочее. Что ж, было приятно познакомиться. Мне пора, — Олег сдержанно улыбнулся. — Увидимся ли мы ещё? — Возможно. Если Егор пригласит нас обоих на очередной вечер, то… — До свидания, — не скрывая лёгкую грусть, ответила Ирина. — До свидания. Меньшиков попрощался с Панфиловым и Тихим, поблагодарил за вечер и подошёл к Сергею, который сидел в углу, закинув ногу на ногу и скрестив на груди руки. — Едем домой, — сказал капитан. Безруков встал и нехотя пошёл следом за мужем. Вечер прошёл отвратно. После танцулек Меньшиков сидел в той же компании и мило болтал с этими людьми, словно ничего не произошло. Серёжа, сгорая от обиды и негодования, восседал в кресле и хмуро наблюдал за происходящим. Ему казалось, что он никогда ещё не был так задет и оскорблён. — Ты что себя позволяешь? — чуть хмурясь, спросил Олег, когда они ехали домой. — Боже, царя храни, стало быть? — Ты меня унизил перед людьми. Ты — подлец, — злобно прищурившись, выпалил поэт. — Ой ли. — Ты привёл меня к своим скучным дружкам и бросил на произвол судьбы. Я был там, словно тень. Будто меня и нет вовсе! — А ты ведёшь себя как-то иначе, когда мы ходим к твоим дружкам? Безруков покраснел и запыхтел, в негодовании взирая на профиль капитана. Ему хотелось отомстить, совершить что-нибудь «громкое», лишь бы вытрясти из Олега то внутреннее спокойствие, которое в нём сидело. Сергей тонко чувствовал его состояние. — Ты неисправимый эгоист, Серёженька. Как же пострадало твоё эго из-за того, что я провёл время с Ириной, — добавил Меньшиков и самодовольно ухмыльнулся. Это стало последней каплей. Поскольку в эти секунды автомобиль стоял на светофоре, Сергей, пылая, выскочил из салона и ринулся вверх по улице, судорожно сжимая руки в кулаки в бессильной ярости. За длинным белым домом он свернул в переулок. Край глаза заметил какое-то движение. Как оказалось, Меньшиков, продолжая ухмыляться, медленно ехал за мужем. — Ты так и будешь волочиться следом? — не сбавляя шаг, в ярости спросил Сергей, оборачиваясь. — Да. Пока ты не вернёшься на место, — ухмылка брюнета стала ещё более подлой. — И не подумаю. — Значит, так и будем волочиться, привлекая внимание. Безруков рассеянно огляделся и заметил, что на него, а после на автомобиль, и впрямь бросают взгляды редкие прохожие. Пахло летом, водой с сиропом и яблоками. Тихо шуршали бирюзой деревья. Сергей не чувствовал облегчения, пешая прогулка не уменьшала обиду, и лёгкий летний ветерок клонящегося ко сну дня никак не влиял на его внутреннее состояние. Выход пришёл внезапно и оказался до неприличия простым: просто сигануть в подворотню, куда не заехать на машине. Он так и сделал. Испытывая ликующее злорадство, Сергей свернул за угол, потом за другой, затем ещё за один. Оказавшись в тихом дворе, Серёжа замедлил шаг и прислушался к изумительной тишине. Казалось, вокруг не было никакой жизни: пустые глазницы окон, неживое умиротворение, ни звука. Безруков обошёл один из домов и оказался в узком переулке. Чуть ускорив шаг, он слышал стук своих штиблет по асфальту, вот только стены, тянущиеся по обе стороны, не прекращались. Сколько бы Сергей ни шёл, городской пейзаж не менялся. И вдруг Серёжа разобрал, что помимо его собственных шагов звучат чьи-то ещё. Резко обернувшись, он увидел Меньшикова, который шёл за ним. Стремительно нагнав поэта, чекист схватил его за плечи и припечатал спиной к стене. Всё происходило так быстро, что Безруков попросту не успел бы сбежать. — Я должен гоняться за тобой по всему городу? — оскалился Олег. — Не гоняйся. Возвращайся к дружкам и развлекайся, — огрызнулся Сергей. — Всё ревнуешь. — Я не ревную! — вспыхнул поэт, краснея в лице. — Ревнуешь. Ты невероятно эгоистичен, Серёженька. Это даже восхищает. — Отстань! Ты больше меня не получишь! Спи со своими Иринами или как там их! — голос Сергея звенел от негодования. — Неужели ты веришь в то, что сможешь меня чего-то лишить? Как же это наивно, — ухмыльнулся Меньшиков.  — Смогу. Я много чего могу. Тебе ли не знать? — угрожающе ответил Безруков. — Ха-ха-ха, — с расстановкой и паузами после каждого «ха», спокойно произнёс Олег. — Могу, например, довести тебя до отчаяния, рассказывая о том, насколько я тебя не люблю, как ты омерзителен, как я был бы рад избавиться от тебя навсегда, — ядовито заявил Безруков, злорадно ухмыляясь. — Не люблю. Никогда не полюблю. Ты монстр. Угол губ Олега дёрнулся, его взгляд наполнился тёмным осенним дымом. Замахнувшись, он отвесил мужу внушительную пощёчину. Голова того дёрнулась, щека покраснела. Сергей схватился за ударенное место и вдруг… заревел. Громко, навзрыд. Меньшиков, уже наполовину погрязший в душевной боли от услышанного, невольно изогнул бровь, глядя в лицо Безрукова. Он явно не ожидал слёз. — Ненавижу тебя! И твоих мерзких дружков! И любовниц! — с трудом произнёс поэт сквозь рыдания. Его лицо раскраснелось и свело судорогой от рыданий. — А ты врун! Не любишь ты меня! Олег в очередной раз поразился, как же это Серёже удаётся так воздействовать на его разум: несколько секунд назад он обжёг душу болью словами о нелюбви, а теперь взбудоражил обвинениями в ней же. Меньшикову казалось, и уже не в первый раз, будто он летит по крутой горной дороге на спортивном автомобиле, и его то несёт вверх, то бросает вниз. Безумное чувство, от которого перехватывает дыхание. — Неужели ты думаешь, что мне правда кто-то нужен, кроме тебя? — прошептал Олег, глядя на то, как у Серёжи течёт из носа. — Не думаю, а знаю, — рыдал тот. Капитан был в очередной раз поражён поведением Безрукова. Он, конечно, понимал, что тот закатит истерику, надуется, но не предполагал, что его так сильно заденет происходящее, что он начнёт рыдать, как дитя, которому отказываются купить долгожданную игрушку. Слёзы Серёжи были не только слезами сильно обиженного инфанта, но ещё они были просто шокирующе честными. Ни капли фальши. И эти слова… «Не думаю, а знаю»… Олег чувствовал, что в них, в отличие от потоков солёной воды, что текла из глаз, было кокетство. Безруков просто до боли жаждал получить доказательства чувств Меньшикова, в которых поэт купался, пусть даже часто неосознанно. И Олег не знал, как ему стоит поступить: убедить Сергея в том, что он всерьёз никогда и не посмотрит на кого-то ещё, или никак это не комментировать? Хотелось избрать первый вариант, но здравый смысл подсказывал, что не нужно. Серёжа и без того имеет слишком большую над ним власть, чтобы ещё лишний раз давать ему в руки заряженный револьвер и приставлять дуло к своему виску. Олег смотрел на Безрукова, в очередной раз понимая, какая же между ними пропасть. Размером с Вселенную, размером с бесконечность лет, но вместе с этим у Серёжи не было никого ближе Меньшикова. И это было взаимно. В этом расстоянии, отвечающем всем законам физики, были нарушены все существующие правила, но — парадокс — странная связь прекрасно вписывалась во все физические процессы, словно так и должно было быть, словно так решил кто-то задолго до их появления на свете. Олег смотрел в ревущего, раскрасневшегося Безрукова и понимал, что даже если он очень сильно захочет оставить поэта, что казалось, конечно, фантастикой, но тем не менее — даже в этом случае он не сможет это сделать. Происходящее было сильнее его и сильнее Сергея, это была сила, которая управляет солнцем и луной, зимой и летом. И ничто не может это изменить. — Не плачь, — тихо, с хрипотцой сказал Меньшиков и сделал шаг назад, не в силах отвести взгляд от красного опухшего лица. — Меня ещё никогда так не унижали! Мерзавец! Больше никогда не получишь… — злобно процедил поэт, всхлипывая, и замолк, ибо не знал, как именно сказать о том, что именно капитан больше не получит. — Тебя и спрашивать никто не будет, — фыркнул Олег, боль которого от привычных «шпилек» Сергея сменилась смутным состоянием тревоги и чего-то сладкого, как молодое малиновое вино. — Так они и простояли на полке, пока не разбились, — раздался тихий и совершенно незнакомый голос. Меньшиков повернул голову и увидел старика в старинном фиолетовом пальто и таком же котелке. Обычные советские люди так никогда не оденутся. Человек стоял в нескольких шагах от них и задумчиво взирал на Безрукова. Тот тоже взглянул на незнакомца и даже перестал рыдать от изумления. — Ты кто такой? — хмуро спросил Олег. — Я? Сказочник. Просто старый сказочник, — чуть улыбнулся старик. — Вы… пишете сказки? — изумился Сергей и икнул. Красные щёки жгли оставшиеся на них едкие слёзы. — Рассказываю уже кем-то написанные. И о вас уже написана. — Что? Как это? — опешил Безруков, во все глаза глядя на сказочника. — Ну неужели вы не знаете, откуда эта фраза про полку? — тихо рассмеялся старик. — Это ведь Андерсен! — Как Андерсен мог написать о нас? Он жил тысячу лет назад, — Сергей был изумлён и заинтригован. — Так случается. Всё ведь когда-то повторяется, правда? Таков уж наш мир. — Но я не понимаю… — А вы послушайте, — подмигнув поэту, мягко сказал сказочник и медленно развёл руками. В пространстве между его замерших ладоней из ниоткуда возник стеклянный дом с куклами. Сергей и Олег видели полку детской комнаты, на которой сидели игрушки. Всё светилось, переливалось, словно в свете новогодних гирлянд, наряды пестрели разными оттенками, источая золотистый свет. Но особой красоты был сервант. Яркие цветы ослепляли. Безруков ахнул от этого зрелища. — Видали вы когда-нибудь старинный-старинный шкаф, почерневший от времени и украшенный резными завитушками и листьями? Такой вот шкаф — прабабушкино наследство — стоял в гостиной. Он был весь покрыт резьбой — розами, тюльпанами и самыми затейливыми завитушками. Между ними выглядывали оленьи головки с ветвистыми рогами, а на самой середке был вырезан во весь рост человечек. На него нельзя было глядеть без смеха, да и сам он ухмылялся от уха до уха — улыбкой такую гримасу никак не назовешь. У него были козлиные ноги, маленькие рожки на лбу и длинная борода. Дети звали его обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант Козлоног, потому что выговорить такое имя трудно и даётся такой титул не многим. Зато и вырезать такую фигуру не легко, ну да всё-таки вырезали. Человечек все время смотрел на подзеркальный столик, где стояла хорошенькая фарфоровая пастушка. Позолоченные башмаки, юбочка, грациозно подколотая пунцовой розой, позолоченная шляпа на головке и пастуший посох в руке — ну разве не красота! Рядом с нею стоял маленький трубочист, чёрный, как уголь, но тоже из фарфора и такой же чистенький и милый, как все иные прочие. Он ведь только изображал трубочиста, и мастер точно так же мог бы сделать его принцем — всё равно! Он стоял грациозно, с лестницей в руках, и лицо у него было бело-розовое, словно у девочки, и это было немножко неправильно, он мог бы быть и почумазей. Стоял он совсем рядом с пастушкой — как их поставили, так они и стояли. А раз так, они взяли да обручились. Парочка вышла хоть куда: оба молоды, оба из одного и того же фарфора и оба одинаково хрупкие. Тут же рядом стояла еще одна кукла, втрое больше их ростом, — старый китаец, умевший кивать головой. Он был тоже фарфоровый и называл себя дедушкой маленькой пастушки, вот только доказательств у него не хватало. Он утверждал, что она должна его слушаться, и потому кивал головою обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержанту Козлоногу, который сватался за пастушку. — Хороший у тебя будет муж! — сказал старый китаец. — Похоже, даже из красного дерева. С ним ты будешь оберунтер-генерал-кригскомиссар-сержантшей. У него целый шкаф серебра, не говоря уж о том, что лежит в потайных ящиках. — Не хочу в тёмный шкаф! — отвечала пастушка. — Говорят, у него там одиннадцать фарфоровых жён! — Ну так будешь двенадцатой! — сказал китаец. — Ночью, как только старый шкаф закряхтит, сыграем вашу свадьбу, иначе не быть мне китайцем! Тут он кивнул головой и заснул. А пастушка расплакалась и, глядя на своего милого — фарфорового трубочиста, сказала: — Прошу тебя, убежим со мной куда глаза глядят. Тут нам нельзя оставаться. — Ради тебя я готов на всё! — отвечал трубочист. — Уйдем сейчас же! Уж наверное я сумею прокормить тебя своим ремеслом. — Только бы спуститься со столика! — сказала она. — Я не вздохну свободно, пока мы не будем далеко-далеко! Трубочист успокаивал её и показывал, куда ей лучше ступать своей фарфоровой ножкой, на какой выступ или золоченую завитушку. Его лестница также сослужила им добрую службу, и в конце концов они благополучно спустились на пол. Но, взглянув на старый шкаф, они увидели там страшный переполох. Резные олени вытянули вперед головы, выставили рога и вертели ими во все стороны, а обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант Козлоног высоко подпрыгнул и крикнул старому китайцу: — Они убегают! Убегают! Пастушка и трубочист испугались и шмыгнули в подоконный ящик. Тут лежали разрозненные колоды карт, был кое-как установлен кукольный театр. На сцене шло представление. Все дамы — бубновые и червонные, трефовые и пиковые — сидели в первом ряду и обмахивались тюльпанами, а за ними стояли валеты и старались показать, что и они о двух головах, как все фигуры в картах. В пьесе изображались страдания влюбленной парочки, которую разлучали, и пастушка заплакала: это так напомнило её собственную судьбу. — Сил моих больше нет! — сказала она трубочисту. — Уйдём отсюда! Но когда они очутились на полу и взглянули на свой столик, они увидели, что старый китаец проснулся и раскачивается всем телом — ведь внутри него перекатывался свинцовый шарик. — Ай, старый китаец гонится за нами! — вскрикнула пастушка и в отчаянии упала на свои фарфоровые колени. — Стой! Придумал! — сказал трубочист. — Видишь вон там, в углу, большую вазу с сушёными душистыми травами и цветами? Спрячемся в неё! Ляжем там на розовые и лавандовые лепестки, и если китаец доберется до нас, засыплем ему глаза солью. — Ничего из этого не выйдет! — сказала пастушка. — Я знаю, китаец и ваза были когда-то помолвлены, а от старой дружбы всегда что-нибудь да остается. Нет, нам одна дорога — пуститься по белу свету! — А у тебя хватит на это духу? — спросил трубочист. — Ты подумала о том, как велик свет? О том, что нам уж никогда не вернуться назад? — Да, да! — отвечала она. Трубочист пристально посмотрел на неё и сказал: — Мой путь ведёт через дымовую трубу! Хватит ли у тебя мужества залезть со мной в печку, а потом в дымовую трубу? Там-то уж я знаю, что делать! Мы поднимемся так высоко, что до нас и не доберутся. Там, на самом верху, есть дыра, через неё можно выбраться на белый свет! И он повел её к печке. — Как тут черно! — сказала она, но всё-таки полезла за ним и в печку и в дымоход, где было темно, хоть глаза выколи. — Ну вот мы и в трубе! — сказал трубочист. — Смотри, смотри! Прямо над нами сияет чудесная звёздочка! На небе и в самом деле сияла звезда, словно указывая им путь. А они лезли, карабкались ужасной дорогой всё выше и выше. Но трубочист поддерживал пастушку и подсказывал, куда ей удобнее ставить свои фарфоровые ножки. Наконец они добрались до самого верха и присели отдохнуть на край трубы — они очень устали, и не мудрено. Над ними было усеянное звёздами небо, под ними все крыши города, а кругом на все стороны, и вширь и вдаль, распахнулся вольный мир. Бедная пастушка никак не думала, что свет так велик. Она склонилась головкой к плечу трубочиста и заплакала так сильно, что слёзы смыли всю позолоту с её ножек. — Это для меня слишком! — сказала пастушка. — Этого мне не вынести! Свет слишком велик! Ах, как мне хочется обратно на подзеркальный столик! Не будет у меня ни минуты спокойной, пока я туда не вернусь! Я ведь пошла за тобой на край света, а теперь ты проводи меня обратно домой, если любишь меня! Трубочист стал её вразумлять, напоминал о старом китайце и обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержанте Козлоноге, но она только рыдала безутешно да целовала своего трубочиста. Делать нечего, пришлось уступить ей, хоть это и было неразумно. И вот они спустились обратно вниз по трубе. Не легко это было! Оказавшись опять в тёмной печи, они сначала постояли у дверцы, прислушиваясь к тому, что делается в комнате. Все было тихо, и они выглянули из печи. Ах, старый китаец валялся на полу: погнавшись за ними, он свалился со столика и разбился на три части. Спина отлетела начисто, голова закатилась в угол. Обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант стоял, как всегда, на своём месте и раздумывал. — Какой ужас! — воскликнула пастушка. — Старый дедушка разбился, и виною этому мы! Ах, я этого не переживу! И она заломила свои крошечные ручки. — Его еще можно починить! — сказал трубочист. — Его отлично можно починить! Только не волнуйся! Ему приклеят спину, а в затылок вгонят хорошую заклёпку, и он опять будет совсем как новый и сможет наговорить нам кучу неприятных вещей! — Ты думаешь? — сказала пастушка. И они снова вскарабкались на свой столик. — Далеко же мы с тобою ушли! — сказал трубочист. — Не стоило и трудов! — Только бы дедушку починили! — сказала пастушка. — Или это очень дорого обойдётся?.. Дедушку починили: приклеили ему спину и вогнали в затылок хорошую заклепку. Он стал как новый, только головой кивать перестал. — Вы что-то загордились с тех пор, как разбились! — сказал ему обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант Козлоног. — Только с чего бы это? Ну так как, отдадите за меня внучку? Трубочист и пастушка с мольбой взглянули на старого китайца: они так боялись, что он кивнет. Но кивать он уже больше не мог, а объяснять посторонним, что у тебя в затылке заклёпка, тоже радости мало. Пастушка и трубочист благословляли дедушкину заклёпку. Так они и простояли на полке, пока не разбились. Когда сказочник закончил рассказ, стеклянный кукольный дом, в котором была показана сказка, исчез. Сергей не успел сморгнуть, как и странного старика в фиолетовом котелке и след простыл. Больше не плача, он пошёл за Олегом, который молчал и хмурился. Они сели в машину и поехали домой. Безруков не раз хотел спросить было ли всё то, что они увидели и услышали в незнакомом переулке на самом деле, да отчего-то не решился. Он всё думал о сказке о капризной пастушке и влюблённом трубочисте, и пытался понять, что значит полка, труба и звёзды в небе в их с Меньшиковым жизни. …Он не был бы собой, если бы не продолжил прерванный разговор. На следующий день, проснувшись в отвратительном состоянии отрешённости, поэт встал за спиной у Олега. Тот смотрел на своё отражение и завязывал узел галстука. — Так что там у тебя с Ириной? Когда новая встреча? — спросил язвительно. — Тебе-то что? — спокойно отозвался чекист. — Уж будь добр ответить! Я же якобы твой муж, — процедил Серёжа. — Не якобы. — Тем более. — …Но отвечать тебе я не обязан. — То есть, ты вплёл меня в эту страшную историю, утянул в этот мерзкий брак, и при этом планируешь гулять с другими? Спать с ними, а потом ложиться в нашу постель? Ха! Тогда будь добр дать мне развод! — голосил Безруков. — Обойдёшься. — Я не потерплю такого отношения! — Ты потерпишь всё, что я сочту нужным. — Ты заблуждаешься, — Сергей уже трясся от негодования. — Я. Не. Стану. Терпеть. Твои. Измены. Олег тихо рассмеялся и медленно повернулся к Безрукову. Улыбнулся совершенно снисходительно. — Измены? Значит, теперь ты мыслишь в этих категориях, да? — Я называю вещи своими именами! Мне ничего нельзя, а тебе — всё можно?! — кричал поэт. — Именно, — кивнул капитан. — Смирись. Слова Олега причиняли Безрукову ещё большую боль. Он снова чувствовал нарастающее бессилие. Он сам не знал, что собирался сделать, когда делал шаг к капитану. Тот, хищно ухмыльнувшись, резко схватил его за запястья. Кровь Серёжи бурлила, он тяжело дышал и был очень горячим. — Меня забавляет твоя ревность, потому что ты совершенно не видишь реальности, — прошептал Меньшиков, всматриваясь в светлые глаза. Они были мутными. — Вижу, ещё как! Ха, надеюсь, теперь у тебя будут проблемы из-за царского гимна! — выплюнул Сергей не без злорадства. — Это было так глупо, что даже забавно. Но нет, мне ничего за это не будет. Кто посмеет жаловаться на племянника наркома безопасности? Кто рискнёт? — спокойно отозвался капитан. — А ты поступил по-свински, ничего не скажешь. Впрочем, это ведь в твоём стиле. Всё логично. — Отпусти меня! — Серёжа дёрнул руками. — Будешь наказан. Неделю просидишь дома. — Нет! — Тс… — шепнул Меньшиков, в следующую секунду накрывая его губы своими. Он грубо сжимал руки поэта и толкался языком в его рот. Безруков потерялся в ощущениях — чекист очень хорошо это почувствовал. Живущий импульсами и чувствами Сергей тоже испытывал дрожь от холода и жара, ужас и сладость, качаясь на качелях, с которых уже несколько месяцев не слезал Меньшиков. Поэтому Олег прекрасно понимал и знал, что именно ощущает Безруков, как ему неприятно и приятно целоваться, как он внутренне захлёбывается от возмущения, ревности, обиды, как кроваво плачет его эго. Но если он сжалится, падёт пред ним на колени и начнёт целовать руки, то просто унизится. Поэтому капитан не собирался всё это делать. Он и так считал, что зря говорит это: «Ты думаешь, мне кто-то нужен, кроме тебя?», но почему-то не говорить этого не мог. Вопреки логике, он произносил очевидное и для себя, и для Сергея. Так или иначе, для утешения эго Безрукова таких слов было мало. Отпустив запястья поэта, Меньшиков переместил ладони на спину мужа. Они вместе отшатнулись к дивану и рухнули на него. Не разрывая поцелуй, Олег крепко, до боли и отметин на коже, пальцами сжал спину Серёжи. Тот всхлипнул в поцелуй, позволяя чужому языку сплетаться с собственным. И когда дыхание исчезло, словно жёлтые цветы в конце октября, он откинулся на спинку дивана. Тяжело дыша, поэт смотрел мутным взглядом в потолок. В светлых глазах бесились чертята. — Подлец… Ненавижу тебя, — прошептал он. — О да. Знаю, — проведя пальцами по губам, ответил Меньшиков. — Ты испортил мне жизнь! — Да-да. — И не пререкайся со мной! — Безруков резко сел ровно, сжимая руки в кулаки. — Я соглашаюсь! — Олег откинул голову назад и расхохотался. Сергея очень задевало и злило это превосходство супруга. Он должен был срочно наступить на одну из его болезненных мозолей! Иначе отомстить пока было невозможно. — Бедный Сперанский. Погиб ни за что. Я успел к нему прикипеть… — брякнул он. Меньшиков тут же перестал хохотать, и в одну секунду, словно реагируя одним лишь рефлексом, схватил Серёжу за горло и стал его сдавливать. Из-за страстного поцелуя волосы с бриолином слегка выбились из причёски, тёмные глаза метали молнии, зубы были стиснуты. Придушивая поэта, он смотрел на то, как краснеет его лицо, и ухмылялся. Сергей схватился за его руку и пытался оторвать от себя. Чекист накрыл губы Безрукова своими, но вместо поцелуя с силой прикусил его нижнюю губу. Тот, хрипя, издал что-то похожее на стон. Олег резко отпустил горло супруга, давая ему жадно втянуть воздух, и продолжил в отчаянии кусать его губы, ощущая во рту кровь и тут же глотая её. Сергей повалился на спину, издавая протяжные стоны боли, а капитан всё кусал и кусал… Когда он оторвался, из его рта вытекала алая струйка, взгляд был безумен. Безруков дрожащими пальцами коснулся растерзанных губ и сумасшедше улыбнулся. Это была определённая победа. Олег потерял своё раздражающее спокойствие. «Как будто он в помаде», — подумал Меньшиков и судорожно выдохнул. Капелька крови упала на идеально выглаженную серую брючину узких брюк. — Так что там с Ириной, будет встреча? — спросил Сергей, едва шевеля распухшими окровавленными губами. — Нет, — отчеканил Меньшиков, блестя глазами и вздрагивая. — Отчего же? — Сам знаешь. — Неа, не знаю. — Стервец ты, Серёжа, — прохрипел капитан и медленно убрал ладонью волосы, что лезли в глаза, назад. — И тебе это нравится. Так что с Ириной, она же просила встречу? — Да. — Но ты отказался? — Но я отказался. — А куда тогда вырядился так? — пальцы Серёжи дрожали, когда он трогал искусанные кровоточащие губы. — На задание. Меньшиков сам не понимал, что им движет, когда наваливался на поэта и начинал грубо щипать его живот и грудь сквозь ткань рубашки. До синяков. Тот стонал и вскрикивал от боли, ёрзая на диване. Боль была острой, резкой, такой, словно с него пытались отодрать кожу то тут, то там. Олег перестал истязание так же неожиданно, как и начал. Просто остановился и откинулся назад, опуская руки. — Люблю октябрь, угрюмый месяц, Люблю обмершие леса, Когда хромает ветхий месяц, Как половина колеса. Люблю мгновенность: лодка… хобот… Серп… полумаска… леса шпиц… Но кто надтреснул лунный обод? Кто вор лучистых тонких спиц? Морозом выпитые лужи Хрустят и хрупки, как хрусталь; Дороги грязно-неуклюжи, И воздух сковывает сталь. Как бред земли больной, туманы Сердито ползают в полях, И отстраданные обманы Дымят при блеске лунных блях. И сколько смерти безнадёжья В безлистном шелесте страниц! Душе не знать любви безбрежья, Не разрушать душе границ! Есть что-то хитрое в усмешке Седой улыбки октября, В его сухой, ехидной спешке, Когда он бродит, тьму храбря. Октябрь и Смерть — в законе пара, Слиянно-тесная чета… В полях — туман, как саван пара, В душе — обмершая мечта, — шелестящим шёпотом прочёл своё стихотворение Серёжа. Меньшиков слушал, затаив дыхание. — Я так люблю твою поэзию, — сказал он, пристально глядя на окровавленные губы, с которых только что слетели строки стихотворения. Польщённый Сергей слабо ухмыльнулся, хоть это и причинило ему боль — губы ужасно болели. Олег встал и неровной походкой пошёл на выход. Его потряхивало, как от разрядов электрического тока. Только Серёжа мог так воздействовать на его тело… И на душу. Поэт осоловело осмотрелся, ощущая смесь злого ликования и удушье от чего-то неизбежного. Хлопнула входная дверь. Сергей смотрел в мутный прямоугольник зеркала. Ему казалось, что оттуда брезжит сиреневый дым прокуренного фимиама.