***
Стоя у зеркала и рассматривая своё отражение, Сергей покачал головой: синяки на груди становились всё отчётливее. Душ слегка отрезвил его, избавил от странного состояния отрешённости, которое бывает, когда ты живёшь, но при этом чувствуешь, что смотришь фильм, находишься вне этой жизни-кино. Одевшись, Серёжа вышел из ванной и прошёл в свой кабинет. Отыскав папку со стихами, которые должны были пойти в следующий сборник, Безруков просмотрел её содержимое, а потом завязал верёвочки. Медленно откинувшись на спинку стула и покручивая в пальцах перо, он попытался собраться с мыслями, которые разбегались, как постельные клопы при резко включённом электрическом свете. 13 мая, 1930 год. Стук колёс, как и всегда, навевал сон и мечтания о былом. Безруков часто погружался в мечты и фантазии, связанные с прошлым. Думать о будущем было отчего-то неприятно и волнительно, а вот прошлое… Оно всегда прекрасно. — Хочешь чай? — спросил Гринёв, сидящий на соседней полке. — Нет, спасибо, — с трудом выныривая из своих раздумий, отозвался Сергей и посмотрел в окно. За ним мелькали маленькие деревянные постройки, вдали расстилался тёмно-зелёный, будто бы бархатный лес, на верхушке деревьев был разлит жидкий янтарь загорающегося заката. Красиво. В голове Сергея даже родились несколько строк: «Как обещало, не обманывая, Проникло солнце утром рано Косою полосой шафрановою От занавеси до дивана. Оно покрыло жаркой охрою Соседний лес, дома посёлка, Мою постель, подушку мокрую, И край стены за книжной полкой». Он, шевеля губами, потянулся к записной книжке, что лежала на столике — нужно было поскорее записать то, что быть может станет когда-то полноценным стихотворением. Никита дотронулся указательным пальцем до ручки железного подстаканника, но встать и пойти за кипятком почему-то не решился. — Никита. — М? — Ты чаще думаешь о прошлом или о будущем? — поставив точку, рассеянно спросил Безруков, посмотрев на друга. — Не знаю… Пожалуй, чаще о будущем. А что? — Никита потёр подбородок, взирая на Сергея. — А я прошлом. Оно намного лучше. — Чем же? Ведь оно неизменно, оно прошло, а будущее — простор для воображения. — Мы никогда не помним прошлое таким, каким оно было на самом деле. Мы помним его таким, каким видели сквозь призму своего восприятия. Мы делаем его краше… — прикрыв глаза, Серёжа откинулся спиной на стену и по-театральному скрестил руки на груди. — Да… краше… в наших воспоминаниях… всё другое, лучше… В дверь постучали. Гринёв, чуть вздрогнув, посмотрел на неё: — Да-да? Войдите. Послышался звук отъезжающей двери, через секунду в купе заглянул писатель Блиновский. Стоит отметить, что он был автором, освещающим жизнь деревни, а впоследствии коллективизацию, поэтому от тонкой и духовной поэтической жизни был весьма далёк. Его интерес представлял Безруков. Во-первых, тот считался живым классиком, признанным при жизни гением, а такие люди не могут не вызывать любопытство. Во-вторых, Сергей славился как человек со скверным характером, который может «сцепиться языками» хоть с кем, независимо от возраста и социального статуса оппонента. Так, например, в марте двадцать восьмого он назвал уважаемого публициста Романенко «старой вульгарной проституткой». Старика чуть не хватил инфаркт. Скандал гремел так же громко, как и буйная слава молодого дарования. — Добрый день. Я слышал, что в этом купе едет сам поэт Безруков. Вы не будете против, если я присоединюсь к вашей компании? — улыбнулся Блиновский. Гринёв приосанился и закивал, мол, конечно, проходите. Сергей же обвёл вошедшего блёклым, совершенно незаинтересованным взглядом. Он привык к обожанию публики, поэтому лёгкая лесть не могла впечатлить или зацепить его. Блиновский и не хотел этого делать. В его планах было понаблюдать за Безруковым, а после написать о нём воспоминания, которые бы вошли в его мемуары. Позже он написал: «Впервые я увидел Сергея Безрукова на сцене театра имени Колышева, в июле двадцать восьмого года. Ему тогда не было и двадцати лет. Сергей вышел на сцену первым, зал вспыхнул овациями. Кто-то даже свистел от переизбытка чувств, многие подскакивали с мест. Читал он тогда одно из своих самых лиричных стихотворений «Белая берёза». Лёгкие строки, отскакивающие от его языка, как снежинки, падающие с деревьев, находили отклик в душе каждого, кто тогда слушал стих. Белая берёза Под моим окном Принакрылась снегом, Точно серебром. На пушистых ветках Снежною каймой Распустились кисти Белой бахромой. И стоит берёза В сонной тишине, И горят снежинки В золотом огне. А заря, лениво Обходя кругом, обсыпает ветки Новым серебром. Читая, Сергей разрумянился, улыбался. Улыбка — это то, что первым делом бросается в глаза в его открытом лице. Улыбка делает его невероятно обаятельным и каким-то по-летнему тёплым, к такому человеку невольно хочется потянуться душой. Он читал очень артистично, от души, по-театральному. Далеко не каждый поэт так преподносит свою поэзию. На нём была белая рубашка с широкими манжетами, красный бархатный жилет и чёрные брюки, облегающие его крепкие ноги. Сергей совершенно не кажется хрупким. Да, он обладатель нежной души, что понятно из его стихов, но вместе с этим в нём ощущается сила. Он хорошо сложен и вполне мог бы сойти за спортсмена. Молодой, горячий, пышущий здоровьем, как тёплый пирог, только вытащенный из печи — таким он запомнился мне тогда, летом, на сцене театра Колышева. В тридцатом году, в мае, мы оказались в одном вагоне. Обе ехали по городам, стоящим на Волге, со сборными концертами. Я вошёл в купе, дабы пообщаться с Безруковым, и нашёл его в компании тихого и какого-то болезненного молодого человека. Впоследствии выяснилось, что это Никита Гринёв, неплохой поэт. Сперва разговор не очень-то клеился, Сергей посматривал на меня будто бы недоверчиво, спесиво, а когда зашла речь о Праге, где я побывал по долгу журналистской службы, он вдруг оживился, стал расспрашивать о жизни в этом сказочном городе. Он всё ещё источал сильную энергетику, его светлые маслянистые глаза блестели, словно поэт был болен, волосы были уложены с бриолином. Он был модно одет и производил впечатление состоятельного молодого человека. Мы посетили вместе три города. И каждый день Сергей просыпался в разном расположении духа. Например, в субботу он вдруг стал тихим, грустным и каким-то мягким. Он почти не говорил, только слушал наши с Гринёвым разговоры, и иногда вздыхал, находясь в собственных невесёлых мыслях. В воскресенье он с утра был полон энергии и несказанно предприимчив. Потащил нас с Никитой по местным музеям, суетился, скупал книги, а вечером разругался с организатором концертов. В понедельник и вовсе случилось странное. Мы стояли возле местного клуба, курили. И вдруг мимо нас пошла траурная процессия. Гроб был открыт, в нём лежал какой-то мужчина средних лет. Я заметил, что Безруков побледнел и с интересом уставился на покойника. Не прошло и нескольких секунд, как он пошатнулся и упал в обморок. Я так и не понял, почему это произошло, ведь Серёжа совсем не казался изнеженным и пугливым. Он напоминал бойкого воробья, но никак не нежную соловушку, и тут такое…».***
Дядя Андрей очень понравился Вике. Во-первых, он принёс зефир в шоколаде, и они с братом могли вдоволь им наесться, ведь мать с отцом ничего не видят. Во-вторых, он улыбался улыбкой хорошего человека. Красивый, располагающий к себе, говорящий негромко и участливо — ах, хотелось бы ей иметь такого родственника! Вот у Саши Харламовой есть дядюшка, как жаль, что у них со Стёпкой никого нет, кроме родителей и двух бабушек. Стёпа смотрел на дядю Андрея с таким благоговением, что чуть ли не проносил мимо рта чашку с чаем. Ему тоже очень понравился гость. Невольно, сам того не осознавая, мальчишка думал: «Хочу, когда вырасти, быть таким!». — А правду говорят, что во Франции все не выговаривают букву «эр»? Прямо как Саша Харламова, — жуя зефир, спросила Вика. — Правда, — улыбнулся Меньшиков. — Но почему?.. — О, этого никто не знает. Но существует легенда, что один из французских королей грассировал, ввиду чего и переделал родной язык под себя, так сказать. — Грасс… — Грассировал, — ухмыльнулся Олег. — А это как? — Картавил. — Какой странный король! Разве можно взять, и переделать весь язык под себя? — изумилась Вика, во все глаза глядя на красивого дяденьку. — Короли и не на такое способны. На то они и короли. Вторая версия говорит о том, что картавят французы из-за влияния англичанин и английского языка, — капитан провёл кончиком пальцев по кромке чашки. — А как англичане связаны с французами? — продолжала «допрос» девочка. — В Средние века Франция часто подвергалась набегам британцев. — Ой, как интересно! — восхитилась Вика. — Вы так много знаете! — Вырастешь — тоже будешь столько знать, — Олег сделал глоток чая. — Вы знаете, а у нас есть книга на французском языке, вот только я даже не берусь читать — всё равно ничего не понимаю, — вздохнула девочка. — Хотите, покажу? — Ещё как. Меньшиков был доволен. Говоря о Франции, он просто хотел расположить к себе детей, даже не предполагая, что в этой квартире может быть что-то из зарубежных изданий. Вика быстро встала из-за стола и, поправляя юбку, прошла к серванту. Отворив дверцы, она принялась доставать пыльные сборники Пушкина, а потом вынула том в толстом зелёном переплёте. Подойдя к Меньшикову, Вика протянула его мужчине. — Любопытно. Тысяча восемьсот девяностый год, — пробормотал Олег, рассматривая книгу и открывая её на первой странице. Книга не представляла особой ценности для Олега, как для капитана НКВД, но держать подобную литературу было нельзя. Романы на французском — это буржуазный пережиток. Произведение «Поглощённые мраком» относилось к мистической литературе, что тоже не приветствовалось в Стране Советов. — А вы знаете французский? — улыбнулась Вика, кладя ладонь на колено мужчины совершенно непосредственно, как делают маленькие дети, когда взрослый им чрезвычайно интересен. — Знаю. — Почитаете нам? — шире улыбнулась девочка. — Пожалуйста! — Да, почитайте, пожалуйста, — попросил Стёпа, так и сидящий за столом. Его лицо было перепачкано шоколадом. Дети смотрели на Олега с таким восторгом, что он вдруг с ужасом подумал, что ему, возможно, придётся лишить их родителей. И он сам не знал, что беспокоит его больше: это, или тот факт, что в его голове возникли сомнения, что в душе встрепенулась… жалость?***
Когда Олег вернулся домой, Сергей корпел над бумагами, активно что-то строча. На самом деле, его просто посетило вдохновение, и он, окунувшись в него, как вечер в синеву вод, писал, писал, писал… Меньшиков остановился на пороге его комнаты и припал плечом к дверному косяку. Какое-то время он просто любовался мужем, глядя на то, как русые волосы спадают на лоб, как Серёжа, высунув язык, старательно делает записи. Это было чудо, это был миг волшебства под названием «сотворение нового произведения». Олег знал только одно — Безруков гений, поэтому быть свидетелем того, как тот сочиняет, было сравнимо разве что с особым религиозным таинством, к которому неистово тянутся душами верующие из века в век. Если Сергей религия, то Меньшиков — её верный адепт. Он принимал это, как часть себя, и видел в этом нечто настолько прекрасное, что в горле будто бы скапливались слёзы. Вот только могли ли это быть они? Ведь Олег никогда не плакал. Он сидел за столом и медленно курил, второй рукой обхватив свой лоб. Хмурился. Думал. Послышались шаги, и в дверном проёме, словно само счастье, вдруг получившее человеческое обличье, возник Безруков. Кусая губы, он подошёл к столу. Мятая рубашка, расстёгнутая до груди, на которой видны синяки от утренних щипков, рукава закатаны, волосы лохматы… Олег испытал прилив благодати. «Как же ты прекрасен», — подумал он с восторгом. Затянулся. — Я написал стихотворение. Послушать хочешь? — сказал Сергей, чуть щуря покрасневшие от долгого напряжения глаза. — Всегда хочу. Чекист смотрел так пристально, что у Безрукова засосало под ложечкой. Но кому ещё показать новый стих, как не главному ценителю своего творчества? Прочистив горло, он отошёл к окну и расправил лист. — Мне кажется, чего-то не хватает. Может, со стороны виднее? — глянув на Олега, будто бы небрежно сказал поэт. — Хорошо. Сергей начал читать: — Уронит ли ветер в ладони серёжку ольховую, начнёт ли кукушка сквозь крик поездов куковать, задумаюсь вновь, и, как нанятый, жизнь истолковываю и вновь прихожу к невозможности истолковать. Себя низвести до пылиночки в звёздной туманности, конечно, старо, но поддельных величий умней, и нет униженья в осознанной собственной малости — величие жизни печально осознанно в ней. Серёжка ольховая, лёгкая, будто пуховая, но сдунешь её — всё окажется в мире не так, а, видимо, жизнь не такая уж вещь пустяковая, когда в ней ничто не похоже на просто пустяк. Серёжка ольховая выше любого пророчества. Тот станет другим, кто тихонько её разломил. Пусть нам не дано изменить всё немедля, как хочется, — когда изменяемся мы, изменяется мир. И мы переходим в какое-то новое качество и вдаль отплываем к неведомой новой земле, и не замечаем, что начали странно покачиваться на новой воде и совсем на другом корабле. Когда возникает беззвездное чувство отчаленности от тех берегов, где рассветы с надеждой встречал, мой милый товарищ, ей-богу, не надо отчаиваться — поверь в неизвестный, Не страшно вблизи то, что часто пугает нас издали. Там тоже глаза, голоса, огоньки сигарет. Немножко обвыкнешь, и скрип этой призрачной пристани расскажет тебе, что единственной пристани нет. Яснеет душа, переменами неозлобимая. Друзей, не понявших и даже предавших, — прости. Прости и пойми, если даже разлюбят любимые, серёжкой ольховой с ладони их отпусти. Пускай говорят: «Ну когда он и впрямь образумится!» А ты не волнуйся — всех сразу нельзя ублажить. Презренный резон: «Всё уляжется, всё образуется…» Когда образуется всё — то и незачем жить. И необъяснимое — это совсем не бессмыслица. Все переоценки нимало смущать не должны, — ведь жизни цена не понизится и не повысится — она неизменна тому, чему нету цены. С чего это я? Да с того, что одна бестолковая кукушка-болтушка мне долгую жизнь ворожит. С чего это я? Да с того, что серёжка ольховая лежит на ладони и, словно живая, дрожит… Когда Сергей закончил читать, в воздухе повисло такое глубокое молчание, что могло показаться, будто они не в Москве, а в какой-нибудь далёкой, всеми забытой глуши. Безруков впился пристальным и цепким взглядом в капитана. Тот сглотнул, ощущая, как трепещет душа. Ну как, как этому человеку удаётся, играя словами, так трогать то сокровенное, что не видит никто, да не видишь даже ты сам?! Олег чувствовал, что поэзия Сергея имеет над ним не меньшую власть, чем сам поэт. — Почему ты молчишь? Как тебе? — в волнении спросил Безруков, шурша листом. — Ты просто… душу выворачиваешь, — тихо произнёс Меньшиков, который всё ещё видел серёжку ольховую на своей ладони. Сигарета обжигала пальцы, а он и не почувствовал… Сергей покраснел. Он стоял у окна, сиреневый вечерний свет, что лился из окна, делал его похожим на божественное существо, обрамлённое сиянием. Олег не выдержал. Встал и порывисто подошёл к Серёже, взял его руку и поднёс её к губам, начиная зацеловывать каждый палец. Рука поэта была перепачкана чернилами. Так по-ребячески… Сергею было страшно приятно, но вместе с этим он немного смутился от такого порыва. Когда Олег начал целовать внутреннюю сторону его ладони, Безруков заметно размяк, просто упиваясь своим величием и слегка скалясь. — Не представляю, как в твоей голове рождаются таким мысли, образы, строки… Ты невероятен, ты… гениален, — страстно шептал Меньшиков. — Когда я зашёл, ты казался чем-то сильно озабоченным. Что там? — сдержанно отозвался Сергей, решив немного снизойти, да поинтересоваться делами муженька. В конце концов, он был вынужден сидеть дома, а поговорить-то хотелось. В его случае собеседников, как и родителей, не выбирают. — Неважно, — шепнул Олег, ещё раз поцеловав ладонь Серёжи и медленно отпуская её. — Нет уж, говори. — Зачем? — Мне просто интересно, что может тебя так опечалить, — ухмыльнулся Безруков. «…кроме моих действий, конечно», — добавил он мысленно. Олег, сам не зная, зачем, поведал поэту о том, что испытал жалость по отношению к детям, с которыми играл весь день, которым читал книгу на французском. — Я не должен сомневаться, не должен никого жалеть. Я должен спокойно делать свою работу. Бесстрастно, — добавил Меньшиков, садясь за стол и нервно закуривая очередную сигарету. — Кому должен? — задумчиво спросил Сергей. — Своей стране. — Но ты ведь человек… — тихо ответил поэт, думая, что формулировка не совсем точна. — Ну, то есть, ты… очеловеченный демон. Я так понимаю. Олег прищурился, выпуская дым носом. — Так что… смирись с тем, что можешь испытывать что-то, что не чуждо людям, — пожав плечами, произнёс Безруков. — Не хочу с этим мириться, — сказал Меньшиков прежде, чем успел подумать. Это была двусмысленная фраза, которую при желании можно было перевести на их отношения. Олег никогда не чурался своих чувств и не пытался откреститься от них, принимая всё, что есть, и всё так, как есть. Однако, последний побег Безрукова и те невыносимые страдания, что капитану пришлось пережить, заставили Меньшикова не только практически полностью осатанеть, но и пожелать конца для самого себя. Если бы он был просто человеком, то, вскрыв грудную клетку, он бы умер. Как было бы проще, не умей он страдать! — А ты смирись. Будет легче, — посоветовал Сергей, по лицу которого было сложно понять, что он чувствует, а вот голос звучал легкомысленно. — Может быть, нам завести детей? — пальцы Меньшикова подрагивали, когда он затягивался. — Чего? — глупо улыбнулся Безруков. — С ума сошёл? Впрочем, у кого я спрашиваю… — Возможно, я просто созрел для того, чтобы стать родителем, — рассеянно отозвался Олег. — Где мы возьмём детей? Это безумие. — В детском доме. А может… ты можешь… — и Меньшиков уставился на живот Сергея. — Я не женщина, если ты забыл, — пробормотал тут же встревожившийся Безруков. — Но с нами уже случилось столько странного, что… — Олегу нравилась сама мысль об этом. Его глаза блеснули одержимостью. — Знаешь, тебе надо устроиться нянькой в ясли. И все проблемы решатся, — взяв себя в руки, отчеканил Сергей и, ухмыляясь, вышел из комнаты. Меньшиков тепло рассмеялся. В этом был весь Серёженька.