***
Открытие было величественным и торжественным. Сперва на площади, находящейся перед «Домом Советского спорта», маршировали спортсмены в белых спортивных костюмах. Под лозунги и патриотические песни проехали велосипедисты и промаршировали конькобежцы и лыжники. Счастливая толпа гудела, аплодировала, махала яркими красными гвоздиками и разноцветными шариками. Огромное здание было настолько великолепным, что даже пугало. На внушительной арене развивались советские флаги. — Товарищи, да здравствует Советский спорт! Молодёжь — на стадионы! Мировые рекорды должны быть нашими! — витал над толпою бодрый голос. — Красное знамя должны держать крепкие руки! После торжественного парада на площадь вышел сам товарищ Сталин. Толпа просто сошла с ума от восторга. Вождь встал за трибуну и начал декламировать речь, воспевающую советский спорт и силу духа советского спортсмена. Говорил он, как всегда, неспешно, с акцентом. Все слушали его в полнейшей тишине, а когда Сталин замолчал, собравшиеся взорвали пространство овациями. — Товарищ Сталин! — с благоговением прошептала Таня, сидящая на плечах у Фёдора, чтобы лучше видеть происходящее. Если девочка испытала восторг в отношении этого выступления, то Сергей почувствовал неуют. Он невольно вспомнил то чаепитие у вождя и его жуткий взгляд, который, казалось, пробирался под кожу. Но Сталин не стал долго задерживаться у трибун, и вскоре покинул площадь, приветствуя людей поднятой рукой. Сообщили о второй части праздника — на огромной арене, прилегающей к Дворцу, будут проводиться спортивные мероприятия. Вход свободен, но количество мест ограничено. — Лепота! — с благоговением произнесла Зоя, задрав голову и рассматривая памятник Сталину. — Да… Не налюбоваться, — закивал Фёдор. Постояв ещё немного, семейство двинулось по тихому перекрытому проспекту, уходя всё дальше от места праздника. Солнце прикорнуло в волосах Сергея, и Олег исподволь любовался ими. Он представлял, что касается их пальцами, ощущая горячность прядей, и сердце поскуливало от наслаждения. — Чёрт! — вдруг воскликнул Серёжа и припечатал пятерню ко лбу. Все посмотрели на него. — Мне в ЛИТО надо. Сегодня встреча, Виноградов велел всем быть, — пробормотал Безруков. — Сдёрнули меня с кровати, я чуть не забыл… — И сколько ты там пробудешь? — спросил Олег, слегка прищурившись. — Не знаю. Как получится. Мне туда, — Сергей остановился и кивнул в противоположную сторону. Меньшиков испытал что-то вроде приступа тревоги, но при родственниках показывать её совершенно не хотелось. Он молча кивнул. Таня чмокнула поэта в щёку, и тот ушёл. Всё семейство направилось в сторону Арбата. Олег решил, что купит приехавшим близким обед в хорошем ресторане. Как-никак, им ещё возвращаться обратно. Октябрь, 1931 год. Хоронили Колпина в закрытом гробу. — Он слишком долго пролежал один в квартире. Начал разлагаться, — пояснил организатор похорон, товарищ покойного, Твардовский. Сергею было дурно. Он смотрел на то, как коричневый глянцевый гроб медленно погружают в могилу, и испытывал настоящий ужас. Ещё недавно они с Костей посмеивались за бутылочкой вина, а теперь его не было. Что-то изменилось в литературном мире, творцы стали уходить один за другим в самом расцвете сил. Почему, спрашивается? Безруков узнал о смерти товарища только вчера. Вечерело. Ветер срывал с деревьев последние жёлтые листья. В гостиной хрипло пел граммофон. Сергей слышал негромкую романтическую мелодию и смотрел в потолок, стараясь сконцентрироваться на стихотворении, которое никак не хотелось писаться. Серёжа ненавидел это ощущение: кажется, что строки уже где-то на языке, что им осталось просто сорваться с губ, но нет. Чуда не происходило. А ведь поэзия — это чудо, и никак иначе. В глубине квартиры раздался телефонный звонок, а потом громкий голос дяди: — Сергей, тебя к телефону! Безруков раздражённо сбросил с груди тетрадь и вышел из комнаты. Звонил, как оказалось, Маслов. — Колпин умер. — Что? Как это? Почему? — Чёрт знает. Завтра похороны, — мрачно ответил Женя. Безруков положил трубку и в тревоге посмотрел на своё отражение. Тема смерти не покидала Сергея, как и многих других литераторов. Ему казалось, что он ходит по самому краю. Не зря ведь великие всегда умирали слишком рано. Им тесно и душно в этом мире, их любят настолько же сильно, насколько ненавидят. Это причиняло Безрукову боль. Иногда ему казалось, что он без кожи — так болела душа. В другие дни, когда боль отступала, он наслаждался и упивался своим талантом, своей славой. Он стоял на распутье, он постоянно чувствовал дыхание смерти. Иногда, когда на душе было особенно смутно и скверно, он, шагая вдоль Москвы-реки, глядел на её тихие воды и думал о том, что хорошо бы броситься в них. Всё закончить. В тот день, когда хоронили Колпина, Сергей ощущал особенную тоску. Он чувствовал, что не помогут ни алкоголь, ни карточные игры. Гринёв тихо молился, глядя на гроб. Потом они молча шли в конце процессии, не торопясь, вдыхали влажный воздух октября, смотрели на тёмные могильные плиты и кресты. — Меня тоже скоро похоронят, — задумчиво, без тени страха сказал Никита. — Что? О чём ты? — встрепенулся Безруков. — О своей смерти. — Зачем так говоришь? — Серёжа, я говорю правду. Я чувствую, что умру. — Это всё печаль из-за смерти Колпина. Ты в унынии, — Сергея начал бить озноб и он поднял воротник серого пальто. — Вовсе нет. Я говорю то, что есть. И я должен смириться, что мой век краток. Так хотел Господь, — Гринёв меланхолично посмотрел на небо. — Да мало ли, что можно чувствовать! С чего бы тебе умирать, вообще? Что за вздор? — рассердился Безруков и сурово уставился на Никиту. — Я дрянной поэт. Зачем я нужен литературному миру? — Ты хочешь, чтобы я тебя сейчас похвалил? Чтобы стал переубеждать и говорить, что ты вовсе не дрянной? — ядовито спросил Серёжа. — Нет, не в этом дело, — Гринёв остановился. Сергей тоже. — Понимаешь, я занимаю чьё-то место. Это бессмысленно. Но в природе не должно быть бессмысленности. Она отправит меня в утиль, на моё место придёт другой, более достойный. — Это уныние, — упрямо сказал Безруков, не понимая странных речей друга. — Хочешь послушать стих? Ночью написал. — Да. Гринёв посмотрел на удаляющуюся процессию. Было тихо. Пахло могильной землёй. — Я не запомнил — на каком ночлеге Пробрал меня грядущей жизни зуд. Качнулся мир. Звезда споткнулась в беге И заплескалась в голубом тазу. Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея, Она рванулась — краснобокий язь. Над колыбелью ржавые евреи Косых бород скрестили лезвия. И всё навыворот. Всё как не надо. Стучал сазан в оконное стекло; Конь щебетал; в ладони ястреб падал; Плясало дерево. И детство шло. Его опресноками иссушали. Его свечой пытались обмануть. К нему в упор придвинули скрижали — Врата, которые не распахнуть. Еврейские павлины на обивке, Еврейские скисающие сливки, Костыль отца и матери чепец — Всё бормотало мне: — Подлец! Подлец! — И только ночью, только на подушке Мой мир не рассекала борода; И медленно, как медные полушки, Из крана в кухне падала вода. Сворачивалась. Набегала тучей. Струистое точила лезвиё… — Ну как, скажи, поверит в мир текучий Еврейское неверие моё? Меня учили: крыша — это крыша. Груб табурет. Убит подошвой пол, Ты должен видеть, понимать и слышать, На мир облокотиться, как на стол. А древоточца часовая точность Уже долбит подпорок бытиё. …Ну как, скажи, поверит в эту прочность Еврейское неверие моё? Любовь? Но съеденные вшами косы; Ключица, выпирающая косо; Прыщи; обмазанный селёдкой рот Да шеи лошадиный поворот. Родители? Но, в сумраке старея, Горбаты, узловаты и дики, В меня кидают ржавые евреи Обросшие щетиной кулаки. Дверь! Настежь дверь! Качается снаружи Обглоданная звёздами листва, Дымится месяц посредине лужи, Грач вопиет, не помнящий родства. И вся любовь, Бегущая навстречу, И всё кликушество Моих отцов, И все светила, Строящие вечер, И все деревья, Рвущие лицо, — Всё это встало поперёк дороги, Больными бронхами свистя в груди: — Отверженный! Возьми свой скарб убогий, Проклятье и презренье! Уходи! — Я покидаю старую кровать: — Уйти? Уйду! Тем лучше! Наплевать! — Не надо никуда уходить. Никита, мне совершенно не нравится твой настрой, — чуть хмурясь, сказал Сергей. — Не бери в голову. Просто я немного расчувствовался, думая, что нам придётся расстаться. Ты — мой единственный друг. Безруков был тронут. Он уже не сердился. С теплотой глядя на Никиту, он думал, что бы сказать, чтобы хоть немного утешить явно совершенно расклеившегося Гринёва, как вдруг тот шагнул к нему и крепко обнял. Сергей обнял в ответ. И в это мгновение ему показалось, что за одной из могильных плит прячется белёсый призрак.***
После собрания, на котором был оглашён список залов, в которых в июле и августе будут работать литераторы, и репертуары, Виноградов отвёл Безрукова подальше от актового зала, где проходила встреча. Как обычно, места в сборных концертах на хороших площадках получали более именитые творцы. Новички и те, кто не пользовались колоссальным успехом у публики, выступали в небольших театрах и библиотеках. Безруков, конечно, был утверждён во всех лучших программах, на лучших сценах. Сергей чувствовал, как на него бросают и восхищённые, и завистливые взгляды. Тепло улыбаясь, Виноградов спросил: — Вы не забыли, что я обещал вам литературную поездку по городам? — Не забыл, — невольно улыбнулся Сергей. — Ну так что? Надумали? — Илья Ильич придерживал поэта за локоть. — Ну… — думать-то особо было нечего — Серёжа всегда был только рад почитать свои стихи перед публикой. Да вот малину портил Меньшиков, с которым ещё было нужно поговорить об этом. — Я бы хотел, но дома столько проблем. Мне нужно время подумать. Виноградов отпустил Сергея и смешно замахал руками, мол, что вы, что вы. — Ах, конечно-конечно! Просто наша квота позволяет прекрасное большое турне! Вы подумайте, Сергей Витальевич, подумайте! Буду ждать, — и улыбнулся. — М, спасибо. Я подумаю, и сообщу, — ответил поэт, думая, что он и в прошлый раз обещал, но не вышло дать какой-либо ответ. Жизнь сделалась совершенно безумной. — До встречи, — пылко пожав Серёже руку, Илья Ильич поспешил прочь. Безруков оглядел холл. У колонны, припав к ней спиной, читала свои рукописи молодая поэтесса, двери в зал были открыты, но там стояла тишина. Стало быть, все куда-то разбежались. Сергей спустился на первый этаж и пересёк фойе, чтобы оказаться на летнем зное. Было жарко и даже удушливо. Страшно хотелось пить. На крыльце стояли некоторые литераторы, но среди них не было Шорохова. Безруков спустился по ступеням и, рассеянно глядя по сторонам, пошёл в сторону Котельнической. Он уже миновал Семёновскую католическую церковь, когда чья-то невесомая ладонь коснулась его плеча. Сергей обернулся, думая, что ему почудилось. Но нет. За его спиной стояла женщина с патлатыми седыми волосами, выбивающимися из не тугого пучка. На лице — преждевременные морщины и ни грамма косметики. — Регина? — удивился Безруков. — Да, это я, — ответила Протасова, болезненно улыбнувшись. — Давненько мы не виделись. — Да уж, давно. Ты была на собрании? Я тебя не заметил, — Сергею совершенно не нравился вид Регины. Казалось, она полностью махнула на себя рукой и будто бы находилась на грани. — Не было, просто пришла посмотреть на вас всех издалека. Серёжа заметил, что у поэтессы очень жёлтые зубы. В их последнюю встречу она выглядела скверно, но сейчас стало ещё хуже. Когда-то Протасова считалась весьма популярным литератором, теперь же о ней забыли. — Куда ты пропала? — спросил Сергей, убирая руки в карманы пиджака. — Да куда… никуда. Ездила к сестре, тут недалеко, под Москвой, — Регина вздрогнула и резко обернулась, ссутулив плечи, словно кто-то коснулся её спины. Это выглядело странно и жутковато. — Серёжа, я долго думала, стоит ли рассказывать тебе, но решила, что расскажу. Кому, если не тебе? И её почти прозрачные глаза пристально посмотрели в лицо поэта. — О чём ты? — спросил тот. — О смерти Гринёва. Кажется, я поняла, кто и зачем его убил. Безруков содрогнулся. Не веря своим ушам, он понизил голос: — Кто? — Не здесь, не сейчас. Вдруг нас услышат? Приходи ко мне вечером, после восьми. Вообще, я уверена, что за мной следят. Меня преследуют. — Кто? — тупо повторил Серёжа. — Они. Те, кто убили Никиту. Боюсь, что не успею. Вздрагиваю от каждого шороха, — и женщина снова оглянулась. — Ты меня пугаешь. Неужели, его и впрямь убили? — Безрукова потряхивало. — Да. Всё так и было, — прошептала Регина, хватая поэта за рукав. — Я только тебе могу рассказать, только тебе… Вы ведь были так близки с Никитой… — Х-хорошо, — Сергей с трудом сглотнул. — Я приду после восьми. — Буду ждать… буду ждать, — шепнула Протасова и, резко развернувшись, нервно зашагала по улице, обняв себя за плечи.***
— Ну, как сходил? — спросил Меньшиков, выходя из комнаты. Безруков сидел в коридоре и тупо смотрел перед собой. Слова Регины никак не хотели выходить из его головы. Было страшно и волнительно. Кто те люди, которые открыли охоту за Гринёвым, а теперь и за Протасовой? И зачем им это понадобилось? Вопросов было неимоверно много. — Ты меня слышишь? — Олег подошёл к поэту, взял его за подбородок и заставил посмотреть на себя. Он прекрасно знал, как сходил супруг, более того, знал, с кем тот виделся — ворон служил ему верой и правдой. Тем не менее, остро чувствующий состояние Серёжи, Меньшиков не на шутку волновался. Что такого сказала ему эта странная женщина, что Безруков потерял связь с реальностью? — О чём ты говорил с Протасовой? — до боли сжав подбородок поэта, настойчиво спросил Олег. — О… Гринёве, — прошептал Сергей и тут же напрягся: — А тебе-то что? — Ну и что же она сказала? — Мне больно. — Плевать. — Мерзавец. — Терпи. Олег сильнее сжал подбородок, чтобы Сергею было побольнее. — И отвечай! — Она сказала, что знает, кто убил Никиту. Сказала, что они теперь и её преследуют, — прошептал Безруков. — Ясно. Очередная психическая, — капитан отпустил подбородок супруга. Он отвернулся и пошёл в гостиную. Сергей порывисто стянул штиблеты и последовал за чекистом. — Почему сразу психичка? — затрубил поэт. — Вдруг она знает правду? — Глупости. — Почему же глупости? — Потому что ничего она не знает. Эта дамочка сумасшедшая, что видно по её внешнему виду, — Меньшиков сел в кресло и закинул ногу на ногу, выразительно глядя на Серёжу. — Ты предвзят. — Вовсе нет. — Так или иначе, я пойду к ней на встречу, как и договорился. — Не пойдёшь. Безруков недобро прищурился, нависая над капитаном. — Пойду, мне это важно! Я должен знать, что случилось с Никитой! — Какой ты пылкий, надо же. Холодный принц умеет чувствовать привязанности, — с ноткой иронии произнёс Олег, склоняя голову набок. — Умею, но не к тебе, — огрызнулся Сергей. — О, это я знаю. Серёжа прошёл к столу, взял из вазы небольшое зелёное яблоко и с хрустом откусил от него. Раздувая ноздри, он приблизился к окну и посмотрел вниз. Москва. Лето. Двадцать шестой этаж. Лететь придётся долго. Желудок сковал спазм: было страшно, но вместе с этим до одури захотелось шагнуть туда, в невесомое пространство. Шумно сглотнув, Безруков бросил яблоко. То потерялось из вида мгновенно. Он представил, как падает сам… и становится всё меньше, превращаясь в тряпичную куклу, а потом в точку. Крепкие и наглые руки обхватили его вдоль талии. Сергей вздрогнул. Ухо опалило тёплое дыхание и страстный шёпот: — Серёжа, с тобой я чувствую это же. Будто стою на самом краю, а внизу бесконечность. И остаётся сделать шаг, за которым ничего, кроме полёта, и что меня держит? Только ты, моё безумие. Моя болезнь. Моё счастье. Безруков медленно повернулся. Олег тут же накрыл его губы своими, словно только и ждал этого. Они целовались довольно долго, яростно потираясь языками. Капитан оставил в покое губы мужа только тогда, когда стало не хватать воздуха. — Ты сумасшедший, — прошелестел Серёжа, блестя глазами. Несколько секунд Меньшиков кровожадно рассматривал его губы, а потом обнял ещё крепче, почти до хруста костей, прижал к себе и принялся покрывать быстрыми исступленными поцелуями лицо, волосы, шею и плечи Безрукова. Мужчине казалось, что его сердце остановится — было слишком, до боли, хорошо. Серёжа пах поздней рябиной, осенними кострами, медовыми яблоками и сиреневой водой. Олег чувствовал, как внутри него бурлит чёрное море, которому катастрофически мало Сергея. Ему жизненно необходимо поглотить его целиком. — Да, ты меня обожаешь… И не сможешь без меня, — тихо говорил Безруков, жмурясь от слишком страстных поцелуев, пошатываясь от такого напора, а Меньшиков, порыкивая, целовал всё сильнее, быстрее, жарче. Пальцы до синяков сжимали бока поэта.