Зашумит ли клеверное поле, заскрипят ли сосны на ветру, я замру, прислушаюсь и вспомню, что и я когда-нибудь умру. Но на крыше возле водостока встанет мальчик с голубем тугим, и пойму, что умереть — жестоко и к себе, и, главное, к другим. Чувства жизни нет без чувства смерти. Мы уйдём не как в песок вода, но живые, те, что мёртвых сменят, не заменят мёртвых никогда. Кое-что я в жизни этой понял, — значит, я недаром битым был. Я забыл, казалось, всё, что помнил, но запомнил всё, что я забыл. Понял я, что в детстве снег пушистей, зеленее в юности холмы, понял я, что в жизни столько жизней, сколько раз любили в жизни мы. Понял я, что тайно был причастен к стольким людям сразу всех времён. Понял я, что человек несчастен, потому что счастья ищет он. В счастье есть порой такая тупость. Счастье смотрит пусто и легко. Горе смотрит, горестно потупясь, потому и видит глубоко. Счастье — словно взгляд из самолёта. Горе видит землю без прикрас. В счастье есть предательское что-то — горе человека не предаст. Счастлив был и я неосторожно, слава богу — счастье не сбылось. Я хотел того, что невозможно. Хорошо, что мне не удалось. Я люблю вас, люди-человеки, и стремленье к счастью вам прощу. Я теперь счастливым стал навеки, потому что счастья не ищу. Мне бы — только клевера сладинку на губах застывших уберечь. Мне бы — только малую слабинку — всё-таки совсем не умереть. ©
Когда приступ страстной нежности унялся, Меньшиков, тяжело дыша, перевёл затуманенный взгляд на лицо Безрукова. Тот едва заметно ухмылялся, явно упиваясь происходящим. Он, как и всегда в такие моменты, испытывал смесь разных чувств, но над всеми ними парило ощущение полной власти. Это немного опьяняло поэта. — Всё? Успокоился? — хрипловато спросил он. Губы дрогнули в усмешке. — А ты хочешь продолжения? — Олег протянул руку и огладил скулу Сергея, его щёку, подбородок. В тёмных глазах словно зажглись осенние речные фонари. — М, мечтаю, — ухмыльнулся поэт. Он подумал о том, что должен выжать из этой вспышки супруга как можно больше. Капитан категорически против того, чтобы Безруков шёл к Протасовой, а он очень хочет пойти. Это означало, что придётся приложить кое-какие усилия, чтобы заставить Меньшикова изменить решение. Повернувшись к окну спиной, он ловко уселся на подоконник. По коже поползли мурашки — было страшно думать о том, что осталось лишь одно движение, и он полетит с двадцать шестого этажа на прогретый летний асфальт. И будет смотреть в небо, пока не встретится с землёй громким хрустом своих костей. Сергей вдруг попытался представить, что именно чувствует падающий с такой высоты. Ужас? Наслаждение? Пустоту? Олег чуть прищурился, внимательно глядя на поэта. Иногда ему казалось, что его капризный и сумасбродный Серёженька может пойти на настоящее безумство. В данном случае — выброситься. Он всегда играл с огнём, ходил по острому лезвию, бросая вызов смерти. Меньшиков шагнул к нему и положил ладонь на затылок Безрукова. Это принесло ему некоторое успокоение — так он не даст Серёженьке полететь вниз. — Хочешь меня, да? — прошептал Сергей, кладя ладони на грудь Меньшикова и начиная поглаживать её сквозь лёгкую ткань рубашки. — Ещё как… — Прекрати, — рыкнул Олег, осенние речные фонари глаз которого уже пылали во всю мощь. — Прекратить? Убрать руку? — насмешливо спросил Сергей, склоняя голову набок и внимательно рассматривая лицо супруга. — Спрашивать очевидное! — шепнул капитан, раздувая ноздри и наслаждаясь тёплой ладонью на своей груди. — Тогда чего ты ждёшь? — фыркнув, Сергей изогнул бровь. — Т-тут? — Меньшиков метнул взгляд в окно, за которым расстилалась Москва, обставленная кукольными домиками. Безруков криво улыбнулся. И Олег, понимая безумие происходящего, порывисто впился в губы мужа своими. Он сминал их, зацеловывал, слегка покусывал, а руки блуждали по телу поэта, расстёгивали его брюки и стаскивали их вместе с бельём. Сергей помог чекисту избавить себя от нижней части одежды. Язык Олега нагло орудовал во рту Серёжи, лаская его язык, потираясь об него и влажное нёбо. Безруков сжимал плечи капитана, давая ему проявить весь свой пыл. Когда воздуха стало слишком мало, Меньшиков разорвал поцелуй и, сжав бёдра поэта, дёрнул их на себя, опрокидывая Сергея на спину. Тот содрогнулся от происходящего и тихо рассмеялся. Это было дико — лежать лопатками на подоконнике и видеть кусок голубого неба. Ладони взмокли — невероятно высоко, ничего не стоит рухнуть… Меньшиков опустился на корточки и, сжав ноги мужа под коленями, грубовато согнул их. После этого мужчина положил ладони на ягодицы Серёжи и развёл их в стороны. Взгляду предстала узкая розовая дырочка, всегда бередящая воображение Олега. Его член уже стоял колом, Безруков тоже был возбуждён. Прикрыв глаза, чекист провёл кончиком языка по анусу, заставляя того сжаться и расслабиться. Сергей застонал. Меньшиков принялся быстро работать языком, играя им с отверстием, облизывая его и время от времени нажимая на него самым кончиком. Безруков скулил от блаженства, слабо ударяя кулаками по рамам и глядя в осколок высокого неба. Пусть в шею упирался выступ, и затылок припекал горячий карниз, ощущения были просто непередаваемыми. И когда язык скользнул внутрь, обещая рай, Безруков издал протяжный стон, полный сладострастного удовольствия. Олег двигал головой, потрахивая анус Сергея раскалённым языком, а иногда прижимался к нему вплотную, вводя язык, как змею, во всю длину. Тогда Серёжа отзывчиво сжимал-разжимал нежные стенки, и эти конвульсии жутко возбуждали и без того желающего лишь одного капитана. Когда Олег почувствовал, что Сергей уже на грани, он медленно вытащил язык из влажного пульсирующего ануса, поцеловал его, слыша сдавленный стон, срывающийся с любимых уст, и встал, поспешно расстёгивая ширинку брюк. Прикасаться к изнывающему и сочащемуся смазкой органу было немного больно. Вид, который открылся Олегу, был бесподобен; мужчина на несколько мгновений потерял дыхание: лежащий на подоконнике Серёжа, с широко разведёнными согнутыми ногами, и открытой для взгляда дыркой был дьявольски хорош. Меньшиков шлёпнул его по ягодице и осторожно просунул в его анус указательный палец. Безруков замотал головой, постанывая. Пальцами одной руки растягивая заласканную дырочку, второй Олег принялся пощипывать соски поэта сквозь ткань рубашки. И когда Сергей уже начал насаживаться на пальцы, капитан вытащил их, приставил к анусу влажную головку члена, и стал медленно вводить его в Безрукова. Серёжа приоткрыл глаза, туманно глядя на Олега с приоткрытым ртом. — Что ты делаешь?.. — прошептал Меньшиков, ощущая, как его буквально раздирает изнутри от внутреннего восторга. Крепко сжав бёдра мужа, Олег вошёл в него целиком и замер, на миг прикрывая глаза. Внутри было горячо, узко и влажно. От всего этого у капитана восторженно трепетало сердце. Он начал двигать бёдрами, проникая в Серёжу сперва медленно, а потом всё быстрее и жёстче. Звуки шлепков заполнили комнату, Меньшиков то держал Сергея за бёдра, то поглаживал его крепкие ягодицы, чуть ли не пуская слюну от блаженства. Каждое соитие с Безруковым было настоящей сказкой, полной адреналина, бешеного восторга и звенящего счастья. В эти минуты, когда Серёжа отдавался ему, Олег был очень счастлив, потому что создавалась иллюзия, что поэт находится с ним по собственному желанию, что его наслаждение истинно, а не странный рефлекс, выработавшийся, чтобы защитить психику поэта. Да, это была сказкой, в которой хотелось остаться навсегда. И вдруг Серёжа замычал, потом застонал, и из его члена вылетела длинная струя спермы. Жмурясь, он чувственно кончал, сжимая в себе плоть и медленно мотая головой из стороны в стороны, словно пытаясь сбросить незримое наваждение. Олег не выдержал. Кольцо мышц так потрясающе сжимало его орган, что Меньшиков отдался во власть оргазма. Застонав, он стал совершать короткие и сильные толчки, заполняя спермой расширенное отверстие поэта. — Было бы забавно, сбрось ты меня сейчас вниз, — пробормотал Сергей, когда Олег полностью излился в него и замер, прижимаясь влажным лбом к его груди. — Экстремал… чёртов, — с нежностью прошептал капитан и двинул бёдрами, выходя из Безрукова. Стараясь твёрдо стоять на своих двоих, хоть это и было сложно, Меньшиков сжал плечи Сергея и усадил его на подоконник. Он слышал, как влажно заскулила его дырка. Серёжа был красным и лохматым, маслянистые глаза были подёрнуты поволокой порока. Олег погладил его щёку и, не удержавшись, поцеловал вторую, вкладывая в поцелуй всю нежность, на которую был способен. Его слегка потряхивало от оргазма и от того, что во время этого секса Безруков вполне мог сигануть вниз, если бы очень захотел. — Я пойду после восьми к Протасовой, — шепнул всё ещё обескураженный и будто немного пьяный Сергей. Олег прищурился. — Пойду, да… — поэт протянул руку и накрыл ладонью яички мужа. Тот покрылся мурашками и с трудом сдержал стон. — Да? Пойду? — шёпотом спросил Серёжа и совершенно по-блядски улыбнулся. Осторожно перекатил яйца в ладони. — Чёрт, да… Да, — хрипло ответил Меньшиков, пропуская пятерню во влажные волосы Сергея. Тот широко улыбнулся, покачиваясь от недавнего оргазма и… показал Олегу язык, отпуская его мошонку. Тот медленно облизал нижнюю губу и дёрнул поэта на себя, вынуждая встать с подоконника — от греха подальше. — Но мы пойдём вместе. Неизвестно, что эта женщина задумала, — добавил Меньшиков. — Угу, — было не ясно, что думает и чувствует Сергей. Вид у него был совершенно загадочный. За дверью какое-то время царила глубокая тишина, а потом её нарушили шаги. Щёлкнул замок. В дверном проёме показалось помятое лицо Регины. — Ты не один? — резковато спросила она, переводя подозрительный взгляд с поэта на Меньшикова. — Не один, — со вздохом ответил Безруков, который был не в восторге от того, что пришлось идти с капитаном, но лучше так, чем никак. — Почему не пришёл один? — казалось, Регина даже немного разозлилась. — Гражданка, мы так и будем стоять в подъезде? — сурово спросил Олег, кладя ладонь на дверь. — Поговорим внутри. Та насупилась и нехотя отошла. Стоило Сергею войти в квартиру, как он ощутил запах затхлости. Его немного замутило. — Ты не волнуйся, он побудет на кухне, а мы поговорим в комнате, — сказал Серёжа, потирая шею. — Кухня там, — Регина указала рукой на светлый прямоугольник двери в конце коридора, а сама, плотнее кутаясь в шаль, прошла в гостиную. Безруков направился следом и прикрыл за собой дверь. Грустно было видеть такое состояние поэтессы. Она, конечно, всегда была словно не от мира сего, но со временем эта странность стала принимать катастрофические обороты. Сергей видел, что она пала, но не понимал причины. — Честно? Я не хотела, чтобы об этом кто-то узнал. Думала, что смогу не думать, забыть. В конце концов, что я могу? Я всего лишь литератор! — экспрессивно произнесла Протасова, беря с комода, заваленного барахлом, сигареты и коробок спичек. — Но всё складывается таким образом, что мне приходится с тобой поделиться. Потому что… меня в любой момент могут убрать. — Кто? — встревоженно спросил Серёжа, не сводя взгляда с женщины. — В тот день, когда похоронили Никиту, я пришла к нему в квартиру. Мне хотелось собрать какие-нибудь вещи, которые можно будет выставить в музее ЛИТО. Люди должны помнить, что был такой поэт! — будто не слыша Безрукова, Протасова нервно закурила и отошла к приоткрытому окну. — На антресолях, в пыли, под старыми газетами, я нашла свёрток, в котором были записи Никиты. Оказывается, за ним следили уже достаточно давно, он был «на крючке». Кто? Он не называет имён. Можно лишь догадываться. Его записи — прямое подтверждение того, что Гринёв не самоубился, а его убили! — Эти записи… они сейчас у тебя? — севшим голосом спросил Безруков. — Да. И я отдам их тебе. Если на меня нападут, они не должны найти эти рукописи, — выпустив смачное облако дыма, сказала Протасова. — Хорошо, давай, — Сергей потёр между собой влажные ладони. Регина, чуть ухмыльнувшись, посмотрела на сигарету и выбросила её в окно, после подошла к шкафу и достала оттуда стопку бумаг, перевязанную бечёвкой. — Нас всех ждёт это, — сказала женщина, протягивая рукописи поэту. — Мы все так кончим. И ты, и я. Просто кто-то раньше, кто-то позже. Безрукову стало жутко. Он смотрел в прозрачные глаза Регины и с небывалой мощью ощущал, что она права. Их всех ждёт один конец. Дрожащей рукой он забрал стопку и сунул её под пиджак, прижал к груди. — И ты тоже скоро умрёшь, Серёжа. Гении долго не живут. Голос прозвучал, как приговор. Сергей во все глаза смотрел на Регину, чувствуя, как безумно скачет в груди сердце. Она смотрела сухо и даже зло. И каждое её слово было правдой. Безруков вдруг осознал, что так всё и будет. Его конец предопределён. Вот только… зачем ждать, когда они придут за ним, как пришли за Гринёвым, если можно закончить всё гораздо раньше?.. — А теперь уходи. Они скоро появятся, — Регина стремительно подошла к окну и выглянула в него. — Пока нет, чтоб их… Безруков вышел из гостиной на негнущихся ногах. Олег, стоящий в коридоре и курящий, увидел, что на Сергее буквально лица нет. Он изначально знал, что эта поездка не принесёт супругу никакой радости, а скорее навредит. Так оно и вышло. Меньшиков, зажав сигарету в зубах, вышел из квартиры и подержал дверь для Безрукова. Он заговорил только в машине. — Что она тебе наболтала? — хмуро спросил чекист. — Ничего, — тихо ответил Сергей, невидящим взором глядя в окно. — Не ври мне. — Сказала, что Никиту убили, дала его записи, которые это подтверждают, — будто бы с трудом отозвался Безруков и, прикрыв глаза, зашевелил губами. — Эта дамочка психически больна. Не воспринимай её слова за чистую монету, — глянув на поэта, сурово произнёс Меньшиков. — Угу, не буду, — Сергей скрестил руки на груди, давая понять, что разговор окончен. Он чувствовал себя подростком, который соглашается с родителем лишь для того, чтобы от него отстали, подростком, который всё равно будет делать то, что сочтёт нужным. Сергей хотел поскорее погрузиться в чтение, соприкоснуться с той страшной тайной, что скрывала смерть друга. Никита всегда казался слишком беззащитным перед тяготами жизни, быть может, именно поэтому Серёжа чувствовал особенную ответственность за то, чтобы выяснить, что же на самом деле случилось с Гринёвым. Москва примелькалась за окном автомобиля. Стояла такая жара, что Безруков чувствовал, что его укачало. Несмотря на то, что было уже почти девять вечера, зной не собирался оставлять столицу. В квартире было тихо. На кухне Беглов возился с посудой. Есть Сергею совершенно не хотелось. Предостерегающе глянув на мужа, мол, только попробуй воспрепятствовать, он вошёл в свой кабинет и запер дверь. Комната была залита летним розовато-янтарный светом, который отражался в зеркале, создавая волшебное сияние. В тугой полоске света кружились в вальсе пылинки. Серёжа обвёл туманным взглядом предметы — всё было на своих местах, тем не менее, ему казалось, что что-то незримо изменилось. Холодные пальцы дрожали, когда Безруков доставал стопку с бумагами и клал её на стол. В волнении облизав губы, он сел, взял нож для резки бумаги и перерезал бечёвку. С безумно колотящимся сердцем он взял верхний лист и начал читать.***
«Только что закончил читать рукописи Гринёва. Теперь нет никаких сомнений — его убили. И я даже понимаю, кто это сделал. Те, на кого служит Он. Такие, как Он. А ведь я давно чувствовал, что связался с тьмой, поэтому мне так душно и жутко рядом с Ним. Руки дрожат. Страшно. Страшно, потому что я понимаю, что закончу жизнь так же, как Гринёв. А, может быть, даже страшнее, ведь я живу с этим самым злом. Регина раскрыла мне глаза на то, что будет… Я не спасусь. Бедный Никита! Как жаль, что я не смог ему помочь. Мне очень жаль. Но мёртвых не вернуть. Можно лишь сожалеть. Остаётся только горевать и сокрушаться. Как только я закончил читать записи, мне показалось, что это немыслимо… Теперь же я убеждён, что другого пути нет. Либо я сделаю это сейчас, либо потом меня прижмут к стене, умру в муках, под пытками. Этот человек способен на всё. Пусть я принял правила игры, я научился как-то справляться с этой тёмной силой, что ворвалась в мою жизнь, но сегодня я вдруг отчётливо подумал — зачем? Зачем мне всё это продолжать? Ведь я уже написал немало прекрасных стихов, я уже живой классик. Лучше уйти на пике славы, чем влачить жалкое существование и верить в несбыточное. Верить, например, что Он когда-то меня отпустит и оставит в покое. Когда это будет? Может, лет через тридцать? А как я буду жить эти тридцать лет?! Так, как сейчас? Временами я не думаю обо всём этом, отпускаю, но потом… потом накатывает, как волны на закате облизывают блестящие серебристые камни и белый песок. Зачем терпеть, ждать, верить, если можно всё это прервать? Не знаю, что именно привело меня к этому простому решению: слова Регины, записи Никиты или ампулы с мышьяком, которые я нашёл в стопке с рукописями?». Поставив точку, Безруков встал и подошёл к приоткрытому окну. Полутёмная столица была погружена в вечерний мрак. Солнце уже отсветило своё, над Москвой воцарилась темнота. И точно так же в душе Сергея словно кто-то выключил лампочку. Он думал о смерти. Он желал её. И он понимал, что это — единственный возможный выход из его ситуации. Других нет и не будет. Либо ждать своего страшного конца, как то было у Никиты, либо закончить всё самому. Покончить с собой — это единственный разумный выход, единственно правильное решение. И самое главное — Серёжа понимал, что ему не горестно уходить, потому что он не оставляет в этом мире ничего дорогого сердцу. Он ничего не теряет — всё уже давно потеряно. Безруков вышел из комнаты и прошёл на кухню. Налив себе стакан воды, он двинулся обратно и по пути остановился у двери гостиной. Олег читал газету, но, почувствовав присутствие, поднял взгляд на Сергея. Тот испытал укол какого-то странного чувства и, отвернувшись, вернулся в свой кабинет. Запер дверь. Сев за стол, поэт поставил на чистый лист стакан и, взяв перо, начал писать: «Ухожу из жизни добровольно. Это моё здравое и осмысленное решение. Не сплетничайте и не жалейте. В синей папке собраны мои новые, ещё не опубликованные стихи — отдайте их в издательство 1 июля, 1935 год». Поставив точку, Сергей бросил перо и взял ампулы с мышьяком. Он хотел всё закончить, но почему так похолодели руки? Столько думать о смерти, столько жить, ощущая её постоянный тёмный взор, столько бежать, спасаться, для чего? Чтобы отдаться ей. Сейчас Безруков не понимал, почему раньше его так пугала смерть. Что в ней, в мрачной погибели, может быть ужасного? Одно лишь успокоение и утешение. Серёжа вспомнил, как в шестнадцать лет грезил солнцем, которым обожжёт себе руки, душу и сердце. Он верил, что в его жизни будет всегда жарко и светло. Но нет. Одной ногой он всегда стоял во тьме. Чистота и порок сочетались самым странным образом, словно так изначально было предопределено. Словно он никак не мог повлиять на себя, на свою жизнь. Но коль черти в душе гнездились — Значит, ангелы жили в ней. Умереть молодым, на пике славы, пока тебя помнят ярким, звенящим — разве это самая худшая смерть? Нет, лучшая. Примерно так думал Безруков, снова беря перо, осторожно обмакивая его в чернилах, и начиная писать по памяти стихотворение, которое должно было стать прологом его жизни. «Простись со мною, мать моя, Я умираю, гибну я! Больную скорбь в груди храня, Ты не оплакивай меня. Не мог я жить среди людей, Холодный яд в душе моей. И то, чем жил и что любил, Я сам безумно отравил. Своею гордою душой Прошёл я счастье стороной. Я видел пролитую кровь И проклял веру и любовь. Я выпил кубок свой до дна, Душа отравою полна. И вот я гасну в тишине, Но пред кончиной легче мне. Я стёр с чела печать земли, Я выше трепетных в пыли. И пусть живут рабы страстей — Противна страсть душе моей. Безумный мир, кошмарный сон, А жизнь есть песня похорон. И вот я кончил жизнь мою, Последний гимн себе пою. А ты с тревогою больной Не плачь напрасно Надо мной». Вот теперь всё. Последняя строка и последняя точка были на месте. Сергей встал, открыл ампулы, и высыпал все, что в них были таблетки, на ладонь, затем прижала её ко рту, позволяя яду посыпаться в рот. Затем, взяв стакан, он опустошил его в несколько глотков. Пока ещё не чувствуя никаких изменений, поэт добрался до дивана и лёг на него. Руки были ледяными и слегка тряслись, но губы тронула улыбка. Теперь всё заканчивалось так, как должно.