Сквозь звёздный звон, сквозь истины и ложь, Сквозь боль и мрак и сквозь ветра потерь Мне кажется, что ты ещё придёшь И тихо-тихо постучишься в дверь… На нашем, на знакомом этаже, Где ты навек впечаталась в рассвет, Где ты живёшь и не живёшь уже И где, как песня, ты и есть, и нет. А то вдруг мниться начинает мне, Что телефон однажды позвонит И голос твой, как в нереальном сне, Встряхнув, всю душу разом опалит. И если ты вдруг ступишь на порог, Клянусь, что ты любою можешь быть! Я жду. Ни саван, ни суровый рок, И никакой ни ужас и ни шок Меня уже не смогут устрашить! Да есть ли в жизни что-нибудь страшней И что-нибудь чудовищнее в мире, Чем средь знакомых книжек и вещей, Застыв душой, без близких и друзей, Бродить ночами по пустой квартире… Но самая мучительная тень Легла на целый мир без сожаленья В тот календарный первый летний день, В тот памятный день твоего рожденья… Да, в этот день, ты помнишь? Каждый год В застолье шумном с искренней любовью Твой самый-самый преданный народ Пил вдохновенно за твоё здоровье! И вдруг — обрыв! Как ужас, как провал! И ты уже — иная, неземная… Как я сумел? Как выжил? Устоял? Я и теперь никак не понимаю… И мог ли я представить хоть на миг, Что будет он безудержно жестоким, Твой день. Холодным, жутко одиноким, Почти как ужас, как безмолвный крик… Что вместо тостов, праздника и счастья, Где все добры, хмельны и хороши, — Холодное, дождливое ненастье, И в доме тихо-тихо… Ни души. И все, кто поздравляли и шутили, Бурля, как полноводная река, Вдруг как бы растворились, позабыли, Ни звука, ни визита, ни звонка… Однако было всё же исключенье: Звонок. Приятель сквозь холодный мрак. Нет, не зашёл, а вспомнил о рожденье, И — с облегченьем — трубку на рычаг. И снова мрак когтит, как злая птица, А боль — ни шевельнуться, ни вздохнуть! И чем шагами мерить эту жуть, Уж лучше сразу к чёрту провалиться! Луна, как бы шагнув из-за угла, Глядит сквозь стёкла с невесёлой думкой, Как человек, сутулясь у стола, Дрожа губами, чокается с рюмкой… Да, было так, хоть вой, хоть не дыши! Твой образ… Без телесности и речи… И… никого… ни звука, ни души… Лишь ты, да я, да боль нечеловечья… ©
Комната была погружена в кофейный полумрак. Сергей открыл глаза и осторожно встал, чувствуя небывалую лёгкость. Он обвёл взглядом кабинет, и увидел прямо под собой… себя самого. Он, состоящий из крови и плоти, лежал на боку и тяжело дышал. Глаза были закрыты, изо рта пенилась белая субстанция. Рядом возились двое медиков в белых халатах. Безруков не понимал, как это возможно — быть одновременно лежащим на диване и вместе с этим почти парить над собственным телом. Серёжа внимательно рассмотрел то, чем он сейчас был, и оказалось, что его оболочка полупрозрачна, как у призрака. — Зачем ты это сделал? — раздался где-то совсем рядом строгий голос. Безруков резко обернулся и увидел Меньшикова. Тот стоял в двух шагах от него. В его глазах застыли боль, усталость и злость. Сергей посмотрел на врачей, но те продолжали возиться с его пока ещё живым телом, не видя их. — Я устал. Так больше не может продолжаться, — прошептал Безруков и снова посмотрел на Олега. — Какой же ты глупый, — покачав головой, негромко сказал Меньшиков. — Ты не понимаешь, что я всё равно не дам тебе уйти? Я найду тебя. Везде. — Перестань! Ты не можешь просто… просто освободить меня?! — в отчаянии выкрикнул Сергей. Несмотря на его протест, он не понимал, что именно чувствует. Ему показалось, что он уже не так уверен в своём желании умереть, потому что… этот мир слишком хорош, когда стоишь на самой кромке, за которой ничего, кроме тьмы. — Ты боишься темноты. А там, где ты окажешься, вечный мрак. И ты будешь только рад, когда я приду за тобой. Но стоит ли это проверять? Ты уверен, что тебе не будет хуже? — голос Олега звучал бесстрастно, но определённые модуляции указывали на то, что он сильно переживает. Услышанное совершенно не понравилось Серёже. Он не задумывался над тем, что ждёт его после смерти. Разве что покой и тишина, отсутствие боли и страданий. А Меньшиков говорил о темноте, которую поэт взаправду боялся. — Холод и тьма. Ты сам позовёшь меня, — голос чекиста прозвучал чересчур властно. — Так что? Отпустить тебя в тёмную комнату суицидников? Сергей судорожно выдохнул и сглотнул. Покосившись на свою физическую оболочку, что лежала на боку и всё так же хрипло дышала, булькая пеной, он качнул головой. — Нет, — сказал тихо, — верни меня обратно. В жизнь. — Просто ложись в своё тело. Оно поглотит тебя, как болото. Безруков чувствовал поражение, горечь, растерянность и волнение. Он терялся в этих эмоциях и не понимал, правильно ли поступает. Но быть там, где кромешная тьма и холод, ему, конечно, не хотелось. И ведь Меньшиков не лгал — от Гринёва Серёжа когда-то слышал что-то подобное. Но что именно — забыл. Сергей опустился на своё тело так, словно хотел лечь сверху, а получилось, что упал внутрь. Это было чертовски странно, но поэт тут же и думать забыл о такой мелочи, потому что на него обрушилось настолько ужасное состояние, что впору было снова наложить на себя руки. Живот разрывало на куски, в желудке жгло так, будто Безруков проглотил несколько столовых ложек горчицы, тошнота сводила нутро с такой силой, что Сергей был готов выблевать все внутренности. — Он пришёл в сознание! — воскликнул женский голос. Серёжа с трудом дотянулся подбородком до края дивана. Его обильно вырвало. Потом ещё и ещё. Спазмы были долгими и мучительными. Когда рвота прекратилась, Безруков обмяк, подобно тряпичной кукле. Он был бледен, под глазами пролегли синяки, волосы липли ко лбу.***
В нос ударил резкий запах медикаментов. Сергей открыл глаза и тут же застонал, морщась. Свет был слишком ярким, ослепляющим. Он лежал, жмурясь и пытаясь понять, что происходит вокруг. Были слышны какие-то подвывания, которые прерывались негромкими разговорами. Безруков чувствовал ужасающую слабость, но одно он уже понял — это больница. И когда он снова попытался открыть глаза, это принесло уже не такую острую боль. Сергей привстал на локте и осмотрелся. Большая палата, стены выкрашены в бледно-голубой цвет, три койки, не считая его, на одной сидят двое мужчин в больничных пижамах и тихо переговариваются, на второй лежит тощий, больше похожий на труп, человек. Он смотрит в потолок и подвывает. «Всё-таки упекли», — с ужасом подумал Безруков и осторожно вернул голову на подушку. Пока он пытался осознать произошедшее и придумать, что делать дальше, душу всё стремительнее заполняла злость на Меньшикова. Он не позволил ему сгинуть во тьму, что ждёт всех самоубийц, зато упёк в психушку! А ведь чекист знал, как Сергей боится таких лечебниц! Серёжа крепко стиснул зубы, чтобы хоть немного уменьшить гнев. — Товарищ Безруков? — позвал мягкий голос. Поэт открыл глаза и увидел стоящего возле его койки немолодого седовласого мужчину в белом халате. Он едва заметно улыбался. — Меня зовут Геннадий Александрович Куликов, я врач-психиатр этой больницы. И ваш лечащий доктор. Я очень рад, что яд удалось вовремя изъять из вашего организма. Как вы себя чувствуете? — Плохо, — хрипло ответил Сергей и снова привстал на локте. — Долго меня будут здесь держать? Я не сумасшедший. — О да, я знаю. Но вы и не здоровы, согласны? — психиатр убрал ладони в широкие карманы халата. — Не знаю. Может быть, — подумав, тихо ответил Безруков. — Поэтому предлагаю вам пока остаться у нас и понаблюдаться. Завтра мы встретимся с вами на приёме и всё обсудим. Хорошо? — улыбка Куликова стала шире. — Да, — тихо отозвался Сергей. — Там, за дверью, капитан Меньшиков. Он хочет поговорить с вами, — сказав это, психиатр отвернулся и пошёл к двери. Безрукову захотелось заорать: «Нет, не впускайте его!», но пришлось прикусить язык. Чтобы покинуть чёртову больницу, нужно вести себя как можно спокойнее — это Сергей уяснил уже очень хорошо, ещё во время своей первой госпитализации. Куликов вышел, и в палату вошёл Олег. Он был одет во всё чёрное, поэтому накинутый на плечи медицинский халат сильно контрастировал с его нарядом. Мужчина подошёл к койке поэта и порывисто опустился на корточки. — Я тебя ненавижу, — злобно процедил Безруков. — Ты предатель. Он с удовлетворением видел, что в карих глазах заплескалась боль. «Так тебе и надо, мерзавец». — Серёжа, это вынужденная мера. Всех, кто пытался покончить с собой, госпитализируют. Ты же понимаешь, — мягко произнёс Меньшиков и коснулся прохладными пальцами руки Сергея. Тот резко одёрнул её. — Да пошёл ты! — с чувством выплюнул Серёжа. — Больше не подходи ко мне! И не смей заговаривать! Ты умер для меня! Лучше бы дал мне сдохнуть, чем запихнул в чёртов дурдом! — Сергей, тебя заносит, — теперь, помимо боли, в глазах капитана мелькнула опасность. Но Безрукова было не остановить. — Хер тебе, а не Сергей! — рявкнул Серёжа, заставляя бубнящую парочку заткнуться и посмотреть в свою сторону. — Забудь о том, что у тебя есть муж, ясно тебе? Ненавижу тебя! Не люблю! Никогда не полюблю! Меньшиков изменился в лице. Если ещё минуту назад на нём отражалось искреннее волнение, и глаза были полны нежности и сочувствия, то теперь они стали просто двумя дырами, отражающими осеннее ночное небо. Очень холодное и очень мрачное. — Я лучше отрежу себе палец, чем буду дальше носить кольцо, понял?! — проорал Серёжа, обхватывая свой безымянный палец. — Сволочь… — Ах так. Что ж, — негромко и сухо сказал Меньшиков. — Я больше не стану возиться с тобой, как с принцессой. Достаточно. Ты сам решил свою судьбу. Безруков прищурился, тяжело дыша. Его грудь высоко вздымалась. Олег протянул руку и обхватил ладонью шею поэта, но не стал её сдавливать. — Ты будешь здесь до тех пор, пока не одумаешься. Будешь гнить в психушке и получать максимально болезненное лечение, пока не поймёшь, что я — единственный свет в твоей паршивой жизни. И когда ты это осознаешь, ты будешь валяться у меня в ногах и молить, чтобы я простил тебя и позволил уйти отсюда. И если я прикажу тебе зацеловать мои сапоги, ты сделаешь это. Зря я строил иллюзии о том, что ты понимаешь, что такое «хорошее отношение», — шёпот Меньшикова звучал убийственно спокойно и сдержанно. Он медленно убрал руку с шеи Серёжи, замечая страх в его очах. На лице капитана не дрогнул ни один мускул, глаза оставались холодны и бесцветны. Медленно выпрямившись, Олег, почти не разжимая губ, тихо добавил: — Я позабочусь о том, чтобы тебе было здесь максимально дискомфортно. Прощай. И, развернувшись, он неспешным шагом вышел из палаты. Безруков в ужасе смотрел на дверь, потом перевёл взгляд в потолок. Его начало трясти. Меньшиков звучал слишком спокойно и твёрдо, чтобы можно было подумать, что он говорит сгоряча, на эмоциях. «Не соврал. Печёнкой чую», — тревожно подумал Сергей. Сглотнув, он закрыл глаза и положил ладонь на грудь. Ему было страшно даже представить, какую «сладкую жизнь» уготовит для него чекист.***
И снова дождь колючею стеной, Как будто бы безжалостно штрихуя Всё, чем живу я в мире, что люблю я, И всё, что было исстари со мной… Ты помнишь ли в былом — за залом зал… Аншлаги! Мир, заваленный цветами, А в центре — мы. И счастье рядом с нами! И бьющийся ввысь восторженный накал! А что ещё? Да всё на свете было! Мы бурно жили, споря и любя, И всё ж, признайся, ты меня любила Не так, как я — стосердно и стокрыло, Не так, как я, без памяти, тебя! Но вот и ночь, и грозовая дрожь Ушли, у грома растворяясь в пасти… Смешав в клубок и истину, и ложь, Победы, боль, страдания и счастье… А впрочем, что я, право, говорю! Куда, к чертям, исчезнут эти муки?! Твой голос, и лицо твоё, и руки… Стократ горя, я век не отгорю! И пусть летят за днями дни вослед, Им не избыть того, что вечно живо. Всех тридцать шесть невероятных лет, Мучительных и яростно-счастливых! Когда в ночи позванивает дождь Сквозь песню встреч и сквозь ветра потерь, Мне кажется, что ты ещё придёшь И тихо-тихо постучишься в дверь… Не знаю, что разрушим, что найдём? И что прощу и что я не прощу? Но знаю, что назад не отпущу. Иль вместе здесь, или туда вдвоём! Но Мефистофель в стенке за стеклом Как будто ожил в облике чугонном, И, глянув вниз темно и многодумно, Чуть усмехнулся тонгогубым ртом: «Пойми, коль чудо даже и случится, Я всё ж скажу, печали не тая, Что если в дверь она и постучится, То кто, скажи мне, сможет поручиться, Что дверь та будет именно твоя?..» ©
Летом темнеет поздно. И тем вечером Олегу было из-за этого плохо. Неуютно. Ему хотелось затеряться в темноте, слиться с нею. Только так, казалось, можно было уменьшить ту боль, что сидела в душе. Сергею снова удалось проехаться по всем ранам, а ещё и назвать его предателем, наговорить тех слов, которые Меньшиков меньше всего на свете хотел бы услышать от того, кем жил и дышал. Когда он ворвался в кабинет Сергея, тот уже медленно принимал смерть, бездумно шевеля бледными губами. Пока ехала скорая, Олег отпаивал супруга раствором сульфата магния и водой, чтобы спровоцировать рвоту. Ещё немного, и его сердце точно бы остановилось, и не было никаких гарантий, что ситуацию спасла бы сердечно-лёгочная реанимация. Сказать, что Меньшиков был в ужасе — ничего не сказать. Пусть где-то там, на задворках сознания и гуляла мысль, что он всё равно достанет Серёженьку, где бы тот ни оказался, даже за чертой жизни, — на душе было скверно. Во-первых, потому что самое любимое на свете существо подвергло себя огромной опасности и чуть не погибло. Во-вторых, потому что Безруков снова впал в совершенно нестабильное состояние. В-третьих, потому что капитан понимал, что Сергею проще умереть, чем попытаться смириться с тем, что его жизнь возможна только рядом с Олегом, что тот никогда и ни при каких обстоятельствах не откажется от него и не отпустит. Всё было неправильно. Меньшиков говорил себе это уже в сотый раз. Но пути назад не было. И самым страшным ему казалось то, что если бы он вернулся в прошлое, в тот роковой день, когда впервые увидел Безрукова, он всё сделал точно так же, потому что у него не было выбора. Олег затянулся. Он сидел в машине, окно было опущено, и дым сигареты струился на улицу, где терялся в аромате черёмух и коричневых летних сумерек. Эти сумерки были то ли кофейными, то ли сотканными из подтаявшего шоколада. Чёрт их разберёт. Меньшиков не был поэтом, чтобы любоваться закатным небом и смотреть на то, как две влюблённые птицы танцуют вальс на розовом небосклоне. Он чувствовал боль. И от того, что услышал от Безрукова, и от того, что ему действительно придётся помучить Сергея. Но Олег солгал бы сам себе, если бы сказал, что ему совестно. Нет. Ему было противно и вместе с тем он ощущал такую тягучую и опасную злость, что в душе что-то стремительно менялось и деформировалось. Получается, одной любви мало. Получается, просто любить и стараться сделать второго человека счастливым — это путь в ад. По крайней мере, только сейчас Олег задался этим вопросом. Он анализировал всё, что говорил и совершал, и не понимал, чем заслужил такие горькие и мучительные обвинения со стороны Сергея. Простая жизненная истина снова оказалась права — никто не ценит хорошего отношения. По крайней мере, не Серёжа. То, что происходило в душе капитана, можно было сравнить с морской водой, поднимающейся к дамбам. Всё то тёмное, что скрывалось глубоко-глубоко, за пять тысяч лье, стало стремиться вверх, чтобы вылиться за пределы и занять собой часть суши. Меньшиков думал о том, что дошёл до края. До какого-то. До одного из. Теплоты, мягкости и желания защитить несносного поэта становилось всё меньше, на первый план выходила суровая и опасная злость, которая занимала его душу, как туча скрывает луну на тёмном небосводе. Меньшиков вспомнил все те книги, что превозносят любовь и высокопарно описывают её прекрасными метафорами. Чушь. Ложь. Заблуждение. Любовь уродлива и зла, она пробуждает в человеке всё самое худшее и ужасное. И теперь Олег был в этом убеждён. Если бы он не любил Сергея, он бы поиграл в благородство, он бы пропустил мимо ушей унизительные и убивающие слова Безрукова, он бы продолжил одаривать его теплотой и заботой. Потому что если твоего сердца не касается острие иглы, то ты свободен от чувств. Ты можешь быть любым, можешь менять маски, можешь играть в благородство. Но когда ты обнажён душою, и подставляешь её под ледяные капли дождя, тебе обязательно будет холодно. Ничто не спасёт. Когда ты любишь, ты отдаёшь часть своей души, и если любить в ответ не могут или не хотят, то тебе больно просто от самого этого факта. А если в твою душу ещё и плюют, сбрасывают туда окурки и высмаркиваются, то ты будешь превращаться в живого трупа. И рано или поздно ты захочешь отомстить. Но, быть может, в твоей голове не будет высокого слова «месть». Просто ты устанешь сносить унижения, ты поднимешь голову, и ответишь той же монетой. Ты слишком долго терпел. Меньшиков посмотрел в лобовое, чуть пыльное стекло. Он видел окна домов дома, находящегося напротив, видел янтарное небо, отражающееся в них. В широкую тёмную арку сиганули двое мальчишек, держа в руках дудочки, возле одного из подъездов женщина в синем платье развешивала на верёвке бельё. Тихо чирикали птички, сонный дворик шелестел зелёной листвой деревьев, что с интересом заглядывали в окна, которые начнут стремительно темнеть через каких-то полчаса. Как наивно было когда-то думать, что любовь — это лето. Любовь — это вечная осень, простуда с температурой, свитер с длинными рукавами, сильный насморк, мутные глаза, горький горячий чай с лимоном, дождевые разводы на стекле, дрожащие линии проводов, пустые холодные подъезды и кто-то одинокий, непонятый, раненый, бегущий вверх по тёмной лестнице, перепрыгивающий через две ступеньки. Это чьё-то «Я никогда тебя не полюблю», выстрел в висок и рельсы в изморози, расползающиеся в разные стороны. Последний вагон. Потерянные перчатки. Финальная затяжка. И кровь на ещё шевелящемся сердце. Олег почувствовал себя бесконечно больным. Ему казалось, что у него начался жар. Всё вокруг было декорациями к грустному спектаклю, в конце которого умрут все. И надежда на спасение и счастье покажется такой наивной глупостью, что останется рассмеяться смехом поверженного человека. Выбросив окурок, Олег провёл ладонями по рулю и прикрыл глаза. Задержал дыхание. Пусть его новое состояние было очень болезненным, оно в какой-то мере стало защитным панцирем. Пока он есть, Безруков не сможет так же жестоко и безнаказанного говорить и делать ему гадости. Меньшикову казалось, что его холодная и расчётливая злость выстроила перед ним защитную стену. И Серёжа не сможет достучаться до него, он не пробьётся сквозь неё. И эта «стена» придавала мужчине уверенности. Серёжа раскается. Он непременно спустится с небес на землю и упадёт перед ним на колени, скуля и моля… О, Олегу было приятно даже просто думать о том, что это когда-нибудь случится. Он медленно вылез из автомобиля и направился в сторону подъезда, в котором они не так давно были с Сергеем. Остановившись возле квартиры Протасовой, Меньшиков дёрнул ручку, совершенно не рассчитывая на то, что дверь откроется, но та неожиданно поддалась. Убрав руку в карман пиджака, капитан вошёл в квартиру. Пахло всё тем же смрадом. Безумная идиотка Регина попыталась отравить его Серёжу, подтолкнула его к суициду. И ей придётся заплатить за свои действия. Пуля в лоб — вполне достойная плата за такие выходки. Олег прошёл в гостиную, в которой недавно уединялись Безруков и Протасова. В комнате было пусто и пыльно. Зашторенные окна не пропускали естественный свет, пахло грязью и гнилью. Меньшиков сжал револьвер, лежащий в кармане пиджака, и вернулся в коридор, чтобы вскоре оказаться на кухне, а потом заглянуть во вторую комнату. Стало ясно, что в квартире никого нет. Но Олег кожей чувствовал, что в этом доме что-то не так. Вот только что?.. Мужчина вернулся в коридор и пробежался взглядом по замызганным стенам. Дряхлая мебель, покрытая пылью, ободранные обои, отсутствие признаков жизни. Меньшиков на миг перестал дышать, поняв, в чём тут дело. Жилище выглядело так, словно в нём давно уже не было хозяина. Но откуда тогда эта вонь? Взгляд Олега остановился на узкой белой двери.Такие обычно вели в кладовки. Меньшиков подошёл к ней, слыша, как скрипят под ногами половицы. Он ещё точно не знал, что увидит внутри, но уже чувствовал какое-то странное предвкушение. Это действительно была кладовка, заставленная от пола до потолка утварью и барахлом. Но капитану было достаточно одного внимательного взгляда, чтобы понять, что всей этой дрянью некто попытался скрыть что-то весьма важное. В расположении предметов не было той последовательности, которая бывает в кладовках жилых помещений. Олег вытащил руку из кармана и принялся с грохотом вытаскивать барахло с полок. Вонь стала сильнее и удушливее, и через несколько минут его взгляду предстал мешок. Меньшиков опустился на корточки. Где-то загремели кастрюли, теперь валяющиеся на полу. Капитан медленно развязал мешок и поморщился — вонь ударила прямо в нос. Да такая тошнотворная, что внутри всё судорожно сжалось. В мешке лежал разлагающийся труп. Сине-алые трупные пятна покрывали лицо женщины, но Олег смог определить, что это и есть Протасова. Меньшиков закрыл мешок и выпрямился. Медленно подняв руки, он убрал волосы, что лезли в глаза, назад обеими ладонями. «Позвонить в милицию. Дождаться их. Покурить», — обрывисто подумал Олег, задумчиво осматриваясь в надежде увидеть телефонный аппарат. Сколько Регина пролежала в кладовке, убитая неведомым убийцей — Бог весть. Но её отправили на тот свет раньше, чем заманили сюда Безрукова. Стало очевидно, что не Протасова подкинула Серёже яд. Но тогда кто?