Где-то оторопь зноя с ног человека валит. Где-то метель по насту щупальцами тарахтит… А твоего солнца хватит на десять Африк. А твоего холода — на несколько Антарктид… Снова, крича от ярости, вулканы стучатся в землю! Гулким, дымящимся клекотом планета потрясена… А ты — беспощадней пожаров. Сильнее землетрясений. И в тысячу раз беспомощней двухмесячного пацана… Оглядываться не стоит. Оправдываться не надо. Я только всё чаще спрашиваю с улыбкою и тоской: — За что мне такая мука? За что мне такая награда? Ежеминутная сутолока. Ежесекундный покой. ©
«Даже не верится, что всё это происходит со мной. Я снова в лечебнице. Только на сей раз лежу не в отдельной палате, а с тремя странными субъектами. Понятия не имею, чем они больны. Один всё время лежит и издаёт странный грудной звук, пялясь в потолок. Ходит он тоже под себя, тем самым вынуждая медсестру бегать с уткой. Но приходит она не всегда вовремя, и бедолага часами лежит в своей моче. С остальными двумя я поговорил и познакомился. Того, что моложе, зовут Денис. У него очень короткие волосы, просто каштановый ёршик. Он постоянно улыбается, даже когда говорит какие-нибудь гнусности. Наверное, это издержки его недуга. — За что тебя сюда упекли? — спросил я, болезненно жмурясь и с трудом сдерживая слёзы. — Я свою мать пытался убить. Пырнул ножиком пару раз. Она жива осталась, — ответил Денис, улыбаясь. Я опешил, тупо сморгнул и медленно опустил голову на подушку, снова глядя в потолок. И опять душой завладело омерзительное чувство безысходности. А ещё мне было страшновато, потому что с той секунды, как Он покинул палату, я находился в напряжённом ожидании. Ждал, когда будет запущен механизм под названием «месть». — А я никого ножиком не бил, никого не бил, — подрагивая, торопливо и невнятно произнёс второй человек, мужчина лет сорока с тёмными волосами и большим, очень некрасивым носом. Когда он говорил, казалось, что его рот забит тестом. — Нехорошо это. Нельзя никого бить, нельзя… — Я слышал голос. Он сказал мне, что я должен это сделать, — с умным видом ответил Денис и скрестил руки на груди. — А тебе, Вова, не понять — ум у тебя скуднёхонький. Дальше я не слушал трёп моих сокамерников. Я напряжённо прислушался к самом себе, пытаясь понять, нет ли какого-нибудь треклятого голоса в моей собственной голове? Сейчас послеобеденное время. Мне удалось выклянчить у персонала тетрадь и тупой карандаш. Дали мне всё это исключительно из-за «уважения к моему таланту». Другим не полагается. В соседней палате постоянно кто-то орёт, да так жутко, что по коже бегут мурашки. Здесь кругом тяжелобольные люди. Я имею в виду, это не те, кто страдают депрессией или неврозом. В отделении, в котором я нахожусь, лечатся те, кто так или иначе потеряли связь с реальностью. Когда я утром шёл в сортир, то невольно заглядывал в открытые палаты. Много тех, кто прикованы к койкам ремнями, много тех, кто в смирительных рубашках. Зрелище это, прямо скажем, угнетающее. Но больше всего меня пугает, что я тоже могу услышать голос. У меня такое ощущение, будто меня тоже ждёт та же участь, что и моих сокамерников. …Сейчас половина шестого. Двадцать минут назад выяснилось, что кто-то умер в палате номер три. Все столпились в коридоре и смотрели на то, как бездыханное тело на носилках уносят прочь. Мне хотелось увидеть лицо покойника, но оно было скрыто белой тканью. Жутко. Июль, 1935».***
Кошмарные сны уже давно не тревожили Меньшикова. В последнее время ему не снилось ничего, кроме вечной темноты, которая манит, словно открытый космос. Но в одну из июльских ночей всё изменилось. Олегу снова снился сон, полный знакомых и незнакомых образов, запахов, звуков. Сперва он видел гостиную дачного дома. На диване сидел Казимир. Он улыбался так открыто и широко, как никогда не улыбался в обычной жизни. Половина его лица была покрыта трупными пятнами и вонь, которую он источал, была вонью разлагающегося тела. Меньшиков, испытывая отвращение, прошёл в столовую. Там за столом сидели мать и отец. Увидев сына, женщина встала и порывисто подошла к нему, чтобы заключить в объятия. Олег был рад видеть родительницу и обнял её в ответ, но её тело оказалось таким ледяным, что капитана пробил озноб. Он обнимал Ирину и не понимал, почему она будто бы была куском льда. Во сне он почему-то не помнил, что она уже мертва. — Прости, что так долго скрывали это от тебя, — прошептала она, медленно выпуская Олега из объятий и заглядывая ему в глаза. — О чём ты? — спросил Меньшиков, переводя взгляд на отца. Тот, словно не замечая их, продолжал смотреть в газету мёртвым немигающим взором. — То, что у тебя был брат, — грустно вздохнула Ирина. — Мы хотели защитить тебя от совершенно ненужной информации. — Разве дело только в этом? В тот момент он подумал, что у родителей должны были быть очень веские причины для того, чтобы скрыть от Олега сей факт. Нельзя сказать, что открывшаяся правда как-то меняла жизнь Меньшикова, но он не понимал, почему мать с отцом не сочли нужным рассказать о своём втором ребёнке. — Теперь это уже и впрямь не имеет значения, — Ирина вернулась к столу и заняла своё место. Олег пошёл дальше. Он поднялся на второй этаж и вошёл в одну из комнат. Сердце болезненно сжалось: на диване сидел Сергей. Сперва могло показаться, что он что-то пишет, прижав листок к колену, но вскоре становилось понятно — рисует. Меньшиков подошёл к Безрукову, сел рядом с ним и обнял его за плечи, уткнулся носом в густые душистые волосы, собравшие в себе весь жар лет, всю сладость золотых колосьев. Душа обретала покой. А Сергей — о, чудо! — не отстранился. Посмотрел с хитринкой и продолжил что-то рисовать. — Что ты делаешь? — Олег взглянул на листок. Он увидел чёрную морду, нарисованную карандашом. Рожа была жуткой: рот и глаза представляли собой дыры, сама физиономия была отвратительно вытянутой, и всё её пространство занимали карандашные штрихи. — Кто это? — напряжённо спросил Меньшиков. — Это… мой Чёрный человек. Помнишь, я писал о нём стихотворение? — просто ответил Серёжа, улыбнувшись. Олег не понимал, как Безруков может настолько спокойно говорить о той нечисти, что давно пугала его и не внушала ничего, кроме ужаса. Когда Сергей писал те строки об этом неведомом существе, он походил на немного сошедшего с ума. И теперь вдруг улыбка? С чего бы? Впрочем, все эти мысли весьма быстро покинули голову капитана, потому что Серёжа вдруг отложил рисунок и, властно обхватив ладонью шею мужчины сзади, впился в его губы своими, утягивая в страстный поцелуй. Олег с замиранием сердца ответил на него, обнимая, с трепетом оглаживая тёплую спину. Внутри всё разрывалось от дикой, какой-то щенячьей радости. Сергей не был холоден, он источал жар. И Меньшиков мог поклясться, что поэту нравятся эти ласки. Даже очень. Серёжа был необыкновенным. И дело не только в его несравненном даре. Он был настолько же чист, насколько порочен, настолько же горяч, насколько холоден. Иногда Олегу казалось, что Безруков не до конца осознаёт, каким обаянием обладает, насколько милы и привлекательны его жесты, взгляды, мимика. Когда поэта что-то трогало, его глаза тут же становились блестящими, словно Сергей намеревался расплакаться и с трудом сдерживал слёзы. Его лицо делалось немного болезненным. Когда Безруков злился и закрывался, его очи превращались в острые и холодные осколки, в которые было даже больно смотреть. Обманчивый, словно первые мартовские деньки, Серёжа был намного жёстче, чем могло порой показаться, и вместе с тем не настолько жёстким, как виделось иногда. Это был настолько безумный парадокс, что у Олега просто голова шла кругом. В любое время дня и ночи, когда Меньшиков думал о своём благоверном, в его солнечном сплетении словно зажигалась горячая лампа. И тогда капитан частенько задавался вопросом: «Знает ли Серёжа, насколько прекрасен и неповторим?». Что-то подсказывало, что нет. Олег полагал, что Безруков, конечно, осознаёт, что имеет власть над другими и сказочное обаяние, но едва ли может здраво оценить их размеры. Поцелуй прервался. Меньшиков распахнул глаза и обнаружил себя лежащим на влажной земле. Пахло могилами. Этот запах Олег знал очень хорошо. Приподняв голову, он огляделся и понял, что действительно находится на кладбище. За одной из могильных плит на другой стороне аллеи стоит некто, и, сверкая в полумраке белыми глазами-дырами, смотрит прямо на него. Поднялся ветер, принося с собой шелестящий шёпот. Олег прислушался. «Скоро мы встретимся. Снова… жди меня. Мы встретимся», — шептал кто-то. А потом Меньшиков проснулся. За окнами брезжил кроткий земляничный рассвет, оставляя акварельные разводы на голубом холсте неба, окрашивая сочные листы деревьев в розоватый цвет. Олег встал, подошёл к окну. Открывая его пошире, он вдруг вспомнил, как припечатал к нему лицо Сергея в день их переезда. Тогда ещё у поэта шла кровь из носа, и кровавые разводы остались на стекле. То, что в эти секунды испытал Меньшиков, было сравнимо с холодной ностальгией, когда человек вдруг припоминает нечто очень давнее и далёкое. И пусть внутри что-то болело, капитан был сосредоточен и собран. Он точно знал, что нужно делать дальше. Олег совершенно не испытывал жалости или чувства вины, когда договаривался с Куликовым, чтобы Сергея не щадили и подвергали всем методам лечения, которые доступны в данном учреждении, даже если они считаются сомнительными или устаревшими. Психиатр отнюдь не сразу понял, куда клонит энкавэдэшник. — Карательная психиатрия? — понизив голос, напряжённо спросил врач, всматриваясь в тёмные глаза. — Да, она самая, — бесстрастно ответил Олег. — Х-хорошо. Понимаю, — отозвался Куликов, бледнея. Карательная психиатрия применялась чаще всего против достаточно влиятельных или именитых людей, которые были «иноверцами», вредили системе и обществу. Психиатр Куликов прекрасно знал методы тёмной и неправильной стороны своего рода деятельности. И если представитель НКВД ставит перед фактом, то ему, как и любому другому доктору, остаётся только подчиниться. Впервые за долгое время Меньшиков чувствовал себя… будто бы трезвым. Мозг был феерически чистым, эмоции заморожены. Собираясь на службу, он не ощущал скрытого наслаждения при мысли, что сегодня Безруков попадёт в воронку карательной психиатрии. Ему было всё равно. Его радовала только перспектива, радовал лишь конечный результат. Сергей сорвётся, подчинится и будет молить о спасении, отбросив спесь. Это всё война, а на ней, как известно, все средства хороши. Принял душ, побрился, умылся, уложил волосы с бриолином, облачился в свежую форму. Стоя в гостиной, он курил свою первую за день сигарету и слушал радио. Сперва мужчина думал о Безрукове, представлял его на больничной койке, воображал, как страшно будет поэту, когда за него возьмутся, а потом мысли повернулись к странному типу из сегодняшнего сна. Кто и зачем наблюдал за ним из-за могильной плиты? Олег кожей чувствовал, что этот сон приснился ему не просто так. В нём точно должен быть некий смысл. — Может быть, ещё кофе? — спросил Беглов, вытирая руки о полотенце и глядя на опустевшую чашку Меньшикова. — М, нет. Я и так слишком бодр, — отозвался Олег, впервые за долгое время весьма плотно позавтракав. Просто хотелось. — А Сергею Витальевичу можно будет передать посылочку? Я бы напёк его любимых булочек с изюмом и творогом, — с чувством произнёс домработник. — Думаю, что нет. Нельзя, — капитан промокнул губы тряпичной салфеткой и встал. — До вечера. — До вечера, — пробормотал Беглов, провожая Олега подозрительным взглядом. Слишком уж спокоен и гармоничен был Меньшиков. Это настораживало мужчину.***
«Иногда мне снится тот дом. Во сне память возвращает меня в его стены. Я и снова испытываю знакомый ледяной ужас, который, казалось, я уже давно забыл. И тогда вся сила тьмы обрушивается на меня, давит на грудь, отнимает все чувства. Я больше не могу ничего чувствовать, кроме неподдельного звериного ужаса. Так было всегда. Всегда, когда я был в том доме. И даже молитвы, обращённые к Господу, не помогали мне унять страх. Во сне я вижу тёмные стены дома, его мутные окна, и вижу свет, льющийся тонкой струйкой откуда-то из сада. Вот только этот свет всегда исчезает, оставляя лишь тьму». Сергей слушал этот голос, лёжа на койке и судорожно пытаясь пошевелить рукой или ногой. Он не мог понять: говорит кто-то, стоящий рядом, или это всё только в его голове? Когда монолог закончился, Безруков услышал бешеный порыв ветра, словно над его головой распахнулась форточка, но Серёжа помнил, что у изголовья его кровати нет никакого окна. По чреслам полз ледяной холод, внутренности словно свело судорогой, а паника становилась всё сильнее. Сергей чувствовал опасность, он видел краем глаза чёрную тень, он чувствовал, что кто-то стоит неподалёку и наблюдает за ним. И когда он приблизится, сердце не выдержит и разорвётся от ужаса. По крайней мере, Серёжа был в этом уверен. Ветер стих, ему на смену пришли голоса, сливающийся в один гвалт, а кто-то всё стоял и стоял, наблюдая за ним и предвещая смерть. Приложив нечеловеческие усилия, Сергей как бы попытался выскочить из собственного тела. Было больно. Он медленно водил руками и ногами, стремясь «сбросить» паралич. Наконец, ему это удалось. Тяжело дыша, Безруков повернулся на бок. Его била мелкая дрожь. Он смотрел на стену, по которой скакали ночные тени, и пытался отдышаться. Ужас постепенно уходил. Но Сергей знал, что не сомкнёт глаз до рассвета. Ещё одного того кошмарного паралича, когда рассудок находится где-то на границе сна и яви, он попросту не выдержит. На завтрак была манная каша с комочками, кусок хлеба с кубиком масла и стакан чая. Безруков вылавливал ложкой комочки и ел их, хотя аппетита не было. Он вспоминал о том, что было ночью и его снова охватывал страх. Это точно был не сон — все ощущения в теле были чересчур реалистичными. Но что тогда? Больше всего Серёжу пугало то, что он не может с этим ни к кому обратиться. Врач Куликов, хоть и обещал «провести завтра беседу», так и не появился, а «завтра» уже превратилось во «вчера». Или«позавчера»? Дни сливались. Безруков обвёл взглядом большую столовую. Одни больные уныло жевали завтрак, глядя в тарелки, другие улыбались своим мыслям. Каждый был погружён в свою собственную болезнь. Быть может, даже в свой личный ад. Когда спустя двадцать минут поэт возвращался в палату, его вдруг остановила медсестра: «Сейчас вас ждёт процедура. Идёмте за мной». Сергей напрягся, желая спросить, какая именно процедура, но женщина так порывисто отвернулась и пошла прочь, что Безрукову только и оставалось, что поплестись следом, чувствуя, как потеют ладони. Они спустились на подвальный этаж по крутой серой лестнице и оказались в помещении, где за столом сидел огромный санитар и листал газету. Медсестра провела Сергея к дальнему кабинету, отворила дверь и жестом пригласила поэта войти. Помедлив, он подчинился. Сама же женщина заходить не стала. Закрыв дверь на ключ, она осталась в коридоре. — Здравствуйте. Проходите, не бойтесь, — безразлично сказал крепкий мужчина с седыми усами, облачённый в медицинский халат. Он натягивал перчатки. В огромном кабинете было несколько кушеток, к каждой из которых примыкали какие-то устрашающие аппараты, на которых находились рычажки, кнопки, с датчиков свисали провода. Во рту Серёжи стало очень сухо. — П-послушайте, мне сказали о какой-то процедуре, но я… вполне хорошо себя чувствую. Я здоров, — Безрукова начало трясти, но голос звучал весьма спокойно. — Да? А у меня есть сведения, что вы пытались отравиться мышьяком. Скажете, это ложь? — ухмыльнулся врач, заканчивая с перчатками и обращаясь в пространство: — Давайте поживее! Из дверного проёма, ведущего в смежную комнату, вышли двое крепких санитаров и уставились на Сергея, как удавы на кролика. — Это не ложь, — Безруков попятился назад, теперь его голос подрагивал. — Но я… я понял, что совершил ошибку. Я больше не буду… — А ещё я в курсе, что у вас уже была попытка самоубийства, — добавил человек в халате ледяным и высокомерным тоном. — И что же? После этого вы называете себя здоровым? Странно-странно. — Выпустите меня! Я не больной! — заорал Сергей и, отвернувшись, стал колотить в дверь кулаками. — Выпустите! Вы не имеете права! Я не сумасшедший! Его тут же схватили, скрутили ему руки и грубо потащили к одной из кушеток. Серёжа орал, пуская слюну и краснея, пытаясь вырваться и лягнуть санитаров, но их было двое, а он один. Безрукова пристегнули к кушетке ремнями. Он задыхался от ужаса и возмущения. — Да как вы… смеете… меня! Да кто дал вам право так меня хватать?! Паразиты! — кричал Сергей. — Ну ничего, сейчас мы уменьшим ваш пыл, а заодно и желание вредить самому себе, — насмешливо отозвался усатый врач, возникая рядом с кушеткой. В правой руке он держал уже готовый большой шприц, с острия иглы которого стекала прозрачная капелька. — Что вы хотите со мной сделать?! — заорал Безруков, отчаянно дёргаясь в ремнях. — Помочь вам, — чуть улыбнулся врач и начал вводить содержимое шприца в вену правой руки поэта. — Нееет! Мрази! Твари! Не тронь, сволочь! — кричал Сергей нечеловеческим голосом, срывая его. — Иван Петрович, а не много ли? — спросил кто-то. — Первая доза, и сразу такая лошадиная… Кто именно говорил, Серёжа не видел. — Вполне достаточно, — отрезал Иван Петрович. — Не говори под руку! Безруков почувствовал, как места укола коснулась влажная ватка. — Ну вот и славно, — сказал врач, отходя от кушетки. — Хотите узнать, что именно я ввёл вам? Извольте. Инсулин. Примерно спустя четыре часа вы впадёте в инсулинокоматозное состояние. Через два часа вам станет плохо, у вас онемеет язык, у вас одеревенеет лицо, вы будете хотеть пить и есть, слабость станет невыносимой. На третьем часу вы почти перестанете реагировать на внешние раздражители, у вас начнётся лёгкая оглушённость, вы будете проваливаться в сон. Затем наступит третья фаза, на ней ваше заболевание усилится. Галлюцинации, бред, страх, не координированные движения, вы будете метаться, кусаться, рвать на себе пижаму. На четвёртой стадии вы впадёте в кому. Наслаждайтесь. Увидимся позже. — Ч-что? — прохрипел Серёжа, не веря своим ушам. Послышались шаги, хлопнула входная дверь, и Сергей остался в полной тишине, один на один с собой, своими мыслями, и ужасающим страхом, от которого сердце рвалось на клочки, норовя остановиться. Безруков провёл языком по пересохшим губам, желая увлажнить их, но оказалось, что язык тоже стал невероятно сухим. Серёжу трясло так сильно, как не трясло ещё никогда в жизни. Ему казалось, что все кошмары, которые были в его сознании и жизни, разом навалились на него, поработив рассудок. Он смотрел в потолок, который был так высоко и которому, в сущности, не было никакого дела до того, что происходит прямо под ним. Ночь — как века, и томный трепет, И страстный бред, Уст о блаженно-странном лепет, В окне — старинный, слабый свет. Несбыточные уверенья, Нет, не слова — То, что теряет всё значенье, Забрежжит бледный день едва… Тогда — во взгляде глаз усталом — Твоя в нём ложь! Тогда мой рот извивом алым На твой таинственно похож! — Отпустите меня! Пожалуйста! Не надо, пожалуйста! — крикнул Сергей в отчаянии, понимая, что никто ему не поможет. Он прикован к кушетке ремнями и никак не сможет вырваться. Безруков представил себя смертником, который ждёт наступления казни. Ожидание — часть мучительного процесса. Ужас не давал нормально дышать: поэт хрипел, кусал сухие губы, ощущая, как по телу скользят капли холодного пота, как волосы липнут ко лбу. Сергей пытался вспомнить, когда ещё в жизни ему было настолько же страшно, но не смог. Знать, что ты будешь мучиться в агонии, а потом впадёшь в кому, при этом не имея возможности спастись — это бесчеловечно. Безруков сильно зажмурился, хотя слёз не было. Пахло медикаментами, инсулином и хлоркой. Сергею казалось, смесь этих запахов впитывается в его важные волосы и кожу.