Полуизломанный, разбитый, С окровавленной головой, Очнулся я на мостовой, Лучами яркими облитой. Зачем я бросился в окно? Ценою страшного паденья Хотел купить освобожденье От уз, наскучивших давно. Хотел убить змею печали, Забыть позор погибших дней… Но пять воздушных саженей Моих надежд не оправдали. И вдруг открылось мне тогда, Что всё, что сделал я, — преступно. И было Небо недоступно, И высоко, как никогда. В себе унизив человека, Я от своей ушёл стези, И вот лежал теперь в грязи Полурастоптанный калека». ©
Он не знал, сколько времени прошло, когда телом начала овладевать страшная слабость, а глаза наполнились сном. Он то вырывался из болезненной дремоты, в которой не было ничего, кроме чёрных силуэтов на синем фоне, то снова проваливался в неё, как звёзды проваливаются в ночное море. В какой-то момент, когда разум находился будто бы на границе сна и яви, Безруков почувствовал, что тело начинает жить своей жизнью: вот дёрнулась голова, вот нога. Всё это становилось сильнее и страшнее, словно кто-то невидимый управлял им, как куклой в кукольном театре. Он видел, как у его койки кто-то стоит и что-то говорит, а потом ощутил, как его лба касается влажная тряпка. Сергей не мог понять, происходит это на самом деле, или же это просто безумный сон. Ему было холодно и влажно, он истекал потом, и чувствовал своё тело чрезмерно чувствительно, как никогда в жизни. Чувствовал, но не мог им управлять. А потом что-то взорвалось, вспыхнуло, палата прояснилась, и Серёжа увидел Никиту. Тот стоял рядом с койкой, там, где недавно находилась то ли тень, то тот усатый врач, то ли ещё кто. — Не бойся. Я с тобой, — сказал Гринёв, улыбаясь. — Я прослежу, чтобы ты вернулся. Безрукову было страшно, ведь Никита мёртв! И вместе с этим ему хотелось схватиться за него, как утопающий хватается за спасательный круг. Но сознание становилось всё тусклее и тусклее, словно кто-то медленно гасил большую лампу. Сергея засасывало в вечную тьму, где тихо и спокойно. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что он умирает, а потом всё погасло.***
— Это белое золото? — задумчиво спросил Меньшиков, беря в руку кубок, на котором был выгравирован лев, запутавшийся в виноградной лозе. — Да. Сахар будешь? — Нет, спасибо. Борис Леонидович, облачённый в чёрный бархатистый халат, надетый поверх серой пижамы, поставил чайник на деревянную доску и сел за стол. Он отпустил домработницу на день рождения матери, и был вынужден сам заниматься мелкими хлопотами, вроде приготовления кофе. — Садись, — обратился он к племяннику. Олег вернул кубок на полку и, подойдя к столу, опустился на мягкий стул. Пахло вкусно, аппетитно, на тарелках лежали пряники и бутерброды с сыром, а кофе, источающий чарующий аромат, симпатично дымился. — Почему он до сих пор в общей палате? — глянув на Олега, осторожно спросил нарком госбезопасности и поднёс чашку ко рту. — Ты же знаешь, что мы можем обеспечить любое… — Так надо, — отрезал Меньшиков и тоже взял кофе. — Это всё под контролем. — Олег… — голос мужчины звучал как-то по-новому, странно. — М? — изогнув бровь, брюнет глянул на дядю и сделал глоток кофе. — Только не говори, что ты решил его залечить… — склонив голову набок, Борис Леонидович пытливо смотрел в тёмные глаза. — Да нет, что ты, — ответил тот и неприятно улыбнулся. — Я не хочу, чтобы ты впоследствии жалел о произошедшем. — Не пожалею. — Уверен? — Да. Меньшиков поставил чашку на стол и достал пачку с сигаретами. Вытащив одну, покрутил её, вставил в рот и пожевал. Быть жестоким и холодным не так уж и сложно. Возможно, это неизбежное состояние, когда пройдено слишком много и пережито то, что никто не должен переживать. Именно так подумал капитан, глядя в лицо дяди, но будто не видя его. Несмотря на то, что в душе было пусто, холодно и спокойно, там всё равно что-то ныло, тянуло. Олег не знал, с чем была связана эта боль именно в данный момент, он давно уже к ней привык, она меняла тональность, силу и наполненность, но всегда оставалась при нём. Меньшиков смотрел на дядю и думал: «А если бы он узнал всё?». Олег не привык делиться своими проблемами, так было всегда. Но в эти минуты, когда из открытого окна гостиной щедро лился летний зной, ему стало интересно, что бы сказал Борис Леонидович, если бы узнал всё, что происходит в жизни племянника. Пожалел бы он его? Понял? Осудил? Меньшиков подумал, что смог бы принять любую реакцию, кроме, пожалуй, жалости. Быть смешным и жалким — это то, чего капитан всегда избегал, ещё даже будучи несмышлёным и самонадеянным подростком. — Как думаешь, почему родители не сказали мне о том, что у них был ещё один сын? — нарушив тишину, негромко спросил Олег, бросая на стол так и не зажжённую сигарету. — Не могу знать. Я сказал тебе тогда всё, что знал. Возможно, у них была какая-то особенная причина. А почему ты спрашиваешь? — Просто интересно. — Быть может, они и со мной не были откровенны в этом вопросе, но разве можно их в этом упрекнуть? Нет, нельзя. Есть такие личные моменты, которые не должны выходить дальше супружеской спальни. Олег медленно кивнул, словно продолжая думать о чём-то своём. Проведя кончиком указательного пальца по изящной кружке, он сказал: — Скажи честно, ты любил тётю Наташу? — Почему ты спрашиваешь? — изрядно удивился дядя. — Вспомнил историю, которую ты рассказывал. О том парне, которого ты любил… — Это было очень давно. — Но ведь было. — Было, — вздохнул Борис Леонидович и медленно встал. Отойдя к окну, он посмотрел на улицу, заведя руки за спину: — Хотя иногда мне кажется, что это всё выдумка воспалённого сознания. Было и не было. Он был слишком неземной и странный, чтобы вписаться в картину обыденной жизни. Он будто бы должен уйти так рано. Я не знаю, как объяснить это. Но я… я бы не хотел, чтобы и ваша с Сергеем история закончилась трагедией. Олег ухмыльнулся. О, если бы это могло ею закончиться! Меньшиков прекрасно знал, что это не закончится. То, что он испытывал к Серёже, было настолько же прекрасно, насколько ужасно. Сказка без конца. Метафизическое явление, которое существовало ещё до начала времён. Это то, что зародилось задолго до их с Безруковым появления и уж тем более задолго до их встречи. — Не волнуйся, — сказал Олег сдержанно. — Не будет трагедии. Так ты любил тётю Наташу? — Любил. Но не так, как его. К ней у меня было спокойное чувство, больше дружеское, больше уважительное, нежели страстное. Но идеальное для брака, скажу я тебе. — Спасибо за то, что ответил, — Олег сделал ещё один глоток кофе. — Ты какой-то странный сегодня. — Да? Быть может. Знаешь, мне уже пора. Я ухожу. — Так быстро? — Борис Леонидович повернулся и внимательно всмотрелся в тёмные глаза племянника. — Да, дела. Спасибо за кофе, — слегка улыбнулся капитан и встал. Хоть он и не любил жару, в эти секунды ему почему-то захотелось оказаться на улице. …Капитан шёл по улице Фрунзе в сторону площади Боровицких ворот, замечая, как красиво преломление солнечного света, чувствуя, как пахнет июлем и розовыми тюльпанами. Солнечный поток, словно лимонный сок, впитывался в идеально, волосок к волоску уложенные тёмные волосы Олега. На душе было пусто, просто, ровно и больно. И мужчина думал, что хотел бы остаться в этом состоянии навечно. Законсервироваться, замереть. Так пусть с горем пополам, но можно жить. Не хотелось думать о том, что чёртово сердце может начать скучать по Сергею. Хоть бы этого не случилось. Хоть бы всё осталось под контролем, так, как есть сейчас… Второе Рождество на берегу незамерзающего Понта. Звезда Царей над изгородью порта. И не могу сказать, что не могу жить без тебя — поскольку я живу. Как видно из бумаги. Существую; глотаю пиво, пачкаю листву и топчу траву. «А ведь я никогда не испытывал нужды в жестокости», — подумал Меньшиков, глядя на то, как влюблённая парочка, держась за руки, лобзалась прямо возле магазина «Часы и канцелярия». Отвернулся. Смотреть на это было почему-то противно. Всё течёт, меняется — это Олег знал очень хорошо, но он никогда бы не подумал, что в нём проснётся жажда крови и мести. До встречи с Сергеем ничего подобного не наблюдалось, но эта встреча была предначертана, стало быть, и жестокость была, просто не было повода. По крайней мере, именно об этом думал Меньшиков, жмурясь от летнего солнца. Когда Серёжа был рядом, жизнь хоть и была непростой, а иногда и попросту невыносимой, зато у неё было много запахов, цветов, оттенков, звуков. Сейчас же всё стало блёклым, Олег видел мир словно сквозь тусклое стекло от пивной бутылки. В этом ледяном спокойствии, что обосновалось в душе, было что-то изначальное, как будто уже знакомое. Может, это и был кусочек ада? Того места, откуда он явился сюда, на Землю? Олег полагал, что в таком предположении есть определённая логика. Жизнь полна эмоций, чувств, она многогранна, шероховата. А то, что теперь было внутри Меньшикова, было плоским, ровным, монохромным, однотонным. Но таким знакомым… — Олег! Мужчина обернулся на голос. К нему спешил Дмитрий. Словно призрак из прошлой жизни. До чего же странно было его видеть. — Здравствуй, — добавил тот с улыбкой, догнав Меньшикова. — Здравствуй. Их последняя встреча вышла странной и немного безумной. Дмитрий пытался соблазнить его, вспоминал былое, но Олег быстро вернул бывшего с небес на землю и выяснил, что это всё затеял Безруков. Мелкий интриган! Именно так тогда окрестил его про себя Меньшиков, и пусть тот не был маленьким и мелким, но повёл себя, как пакостный мальчишка, чем изрядно рассердил капитана. — Ты как? Всё в порядке? — взгляд Дмитрия заскользил по бледному лицу Олега, особое внимание уделил небольшой щетине, которую энкавэдэшник никогда раньше не носил, но которая ему, как оказалось, шла. — В полнейшем. Почему спрашиваешь? — Просто. Мы ведь давно не виделись. — Да, пожалуй. — Ты куда сейчас? — Я? Да никуда, просто прогуливаюсь, — ответил Олег, чуть пожав плечами. — У меня тоже свободное время. Пройдёмся немного? — предложил Дмитрий. — Давай. Впереди возвышались помпезные белокаменные здания — украшения площади Боровицких ворот. Меньшиков думал о том, до чего же странны человеческие чувства. Когда-то его связывали романтические отношения с Дмитрием, стало быть, он его чем-то привлекал, теперь же Дима казался пустым, скучным… никаким. Он не Серёжа. Все они — не Серёжа. Весь мир — не он. Но в нём, в Серёже — весь мир. — Как… твой супруг? — спросил Дмитрий. Сердце почему-то кольнуло. — Прекрасно. Он ведь самый лучший поэт СССР, забыл? — Но ведь дело не только в этом. — У него во всех делах всё чудесно, не волнуйся. Ну, а сам как? — бодро отозвался капитан. — Новая работа, иногда приходится приезжать в Москву, в командировки. Завтра уезжаю обратно. — Нравится работа? — Да, вполне. Оклад хороший, квартира казённая. Живи и радуйся, что ещё нужно? — мужчина как-то странно покосился на Олега, который смотрел вперёд с совершенно непроницаемым видом. — Я хочу тебе признаться в одной вещи. — Давай. — Я действительно не мог тебя забыть и хотел вернуть, поэтому повёлся на слова твоего мужа. Глупо, знаю. — Это в прошлом. — Ты правда не думаешь обо мне дурно? — в голосе Дмитрия мелькнула надежда. — Правда, — ответил Меньшиков, посмотрев на него спокойно и ровно. — Прямо камень с души. Я себе места не находил после той ситуации. Сейчас у меня всё наладилось, и дело не только в работе. Я влюбился, — на последнем слове мужчина слегка покраснел. — Кажется, как мальчишка! Кажется, как никогда в жизни. — Поздравляю, — чуть улыбнулся Олег. — Спасибо. Я надеюсь, что ты тоже счастлив, — искренне произнёс Дмитрий. Они ещё немного прошли вместе, а потом распрощались. Меньшиков присел на прогретую солнцем лавочку. Он пытался понять, счастлив ли он, и приходил к выводу, что нет. И счастлив и несчастлив. До встречи с Безруковым он не знал, что можно находиться в таком состоянии. Жизнь без Сергея была адом, жизнь с ним — войной. Но с поля боя было нельзя уйти, даже если очень захочется. Олег прекрасно понимал, что Серёжа никогда не поймёт его и не увидит в нём источник своего счастья. Более того, он даже не захочет понять. Ему нравится оставаться слепым, жить в бессердечном отрешении. И Меньшиков с самого начала был уверен, что эта ноша ему по плечу, что его безумной и громадной любви хватит на двоих, но теперь, в лучах сочного и жаркого июльского солнца, когда все недостатки города видны, как морщины на лице, очищенного от косметики, он вдруг понял, что не по плечу. Если бы безответная любовь была посильной для него ношей, неужели он бы начал мстить? «Я не мщу». «Мстишь». «Мщу?». Эти мысли вспышками возникли в голове и гасли, как новогодние гирлянды после окончания весёлого праздника. Трудно было признавать, что это была месть. Но Олег всегда был честен с самим собой, так уж повелось. Он не пытался бежать от себя. Поэтому, закрыв глаза и ощущая, как по лицу скользит солнечный луч, он мысленно сказал себе: «Да, я мщу ему за то, что он меня не любит». Стало легче, проще и ещё более пусто.***
Открыв глаза, Безруков увидел край окна и кусок подоконника. Палата была заполнена светом, который ослепил Сергея. Тот медленно, почти не чувствуя в себе сил, перевернулся на спину. Во рту было сухо, страшно хотелось пить. — Ой, ты в себя пришёл. Как хорошо, как хорошо! — послышался весёлый голос. Серёжа подумал, что это Денис. — Мы уже испугались, что ты в коме останешься. Так иногда бывает, мне рассказывали! Поэт с трудом приподнял голову, чтобы увидеть говорящего. Перед глазами всё плыло так, словно кто-то плеснул воды на акварельный рисунок в альбоме. — Говорят, что Курников из-за этого и помер. Да-а. Не вышел просто из комы, и всё, — закивал Вова. Они с Денисом сидели на одной койке, держа в руках потрёпанные игральные карты. Безруков с тихим стоном уронил голову обратно на горячую подушку. Он не понимал, что чувствует. Слабость была такой сильной, что не было сил даже на то, чтобы подумать об этом. И поэт забылся сном без сновидений. В следующий раз он очнулся, услышав безумный вопль. Резко открыв глаза, словно выныривая из холодного озера, он привстал на локте и сонно завертел головой. В палате был только он и тот самый тип, который никогда не разговаривал и всё время смотрел в потолок. Звуки доносились из коридора. Сергей медленно встал и, пошатываясь, вышел из палаты. Человек десять больных столпились вдоль стены и наблюдали за тем, как двое санитаров дубасят палками забившегося в угол пациента. Тот истошно вопил, стараясь закрыться руками. — Будешь ещё огрызаться, падла? Будешь, сука? — с ненавистью выплёвывал один из санитаров. — Не буду-у-у! Не бееей! — орал больной сквозь рыдания. Но на несчастного вновь обрушились жестокие удары, и лишь через несколько секунд всё окончательно прекратилось. Санитары, словно дрессированные цепные псы, почти синхронно повернулись к пациентам. — Чего вылупились? Тоже хотите? — гаркнул тот, что был постарше. Больные стали торопливо расходиться по палатам. Сергей дождался, пока все растекутся и подошёл к побитому. Тот так и сидел, закрыв голову и замерев, словно в ожидании очередной порции побоев. — Эй, ты как? Сильно они тебя… — тихо сказал Серёжа, припадая плечом к стене и с сочувствием глядя на мужчину. — Ты чего замер? Они уже ушли, можешь не бояться. Тот вздрогнул и медленно опустил руки, при этом удивлённо и непонимающе глядя на Безрукова. На его коротко бритой голове и лице виднелись синяки и красные пятна ушибов. — За что они тебя? — поэт медленно опустился на корточки. — За то, что я… гуля-гуля, — пробормотал мужчина. — Ясно, — глубокомысленно ответил Серёжа. — А из палаты ты какой? — Из той, — ответил незнакомец и неопределённо мотнул головой. — Ты таким же станешь, как я. Станешь, да. Время нужно. Вот пройдёт время, и будешь, как я. Как я. Будешь как я. Я. «Не дай Бог», — подумал Сергей, вздрагивая. Зелёные глаза мужчины лихорадочно блестели, и этот взгляд… Нет, таких взглядов не бывает у обычных, здоровых людей. Безрукову показалось, что он прикоснулся к настоящему сумасшествию. Быть может, впервые в жизни. — Ты это… вставай. Тебе бы в травмпункт. Или куда тут можно обратиться? К медсестре, наверное, — сбивчиво сказал Сергей. — Вставай, я тебе помогу дойти… — Эй, стихоплёт! — пробасил кто-то. Безруков медленно повернул голову и увидел одного из тех санитаров, что недавно колотили этого беднягу. — Ты тоже тумаков захотел, что ль? — насмешливо спросил он, приподнимая в воздухе палку. — А ну пшол в палату! — Хамло, — пробормотал Сергей, выпрямляясь. — Чё-чё? — ощетинился тот и сделал шаг по направлению к поэту. — Иду, говорю, — резко ответил Безруков. Бросив на знакомого незнакомца извиняющийся взгляд, он прошёл в палату. Подошёл к своей койке, сел на неё и уставился в окно. За окном — решётки, за решётками — ясный июльский день с пёстрой зеленью деревьев и голубой гуашью неба. А где-то далеко шуршит море, искрится на южном солнце белый песок, и кипарисы лениво потягиваются после полуденного сна. — Ты зря с ним пытаешься подружиться, — сказал Вова, ухмыляясь. — С кем? — рассеянно спросил поэт, переводя мутный взгляд на своего «сокамерника». — С Гулей. Он совсем того, совсем ку-ку. Он тут уже лет шесть, его никто не забирает. — Он кажется очень безобидным. — Кажется. Тут нет безобидных, — фыркнул Денис, ковыряясь в носу указательным пальцем. — В смысле? — насторожился Безруков. — Это отделение для буйных, ты ещё не понял? Тут лежат только те, кто опасны для общества и самих себя, — насмешливо ответил Вова и растянулся на своей койке, скрещивая выпрямленные ноги. — Если хочешь выжить, будь как все и не свети. Поменьше к Гульке подходи, он местная груша для битья. — Это же произвол! — возмутился Сергей. — Так всегда было, что поделать, — пожал плечами Денис, продолжая заниматься своим неприятным для любого зрителя делом. — Твой Гуля съел своего брата. Вот так-то. Серёжа покосился на дверь, словно Гуля мог ворваться и наброситься на него прямо в эту секунду. Несколько минут в палате стояла тишина, а потом Вова посмотрел на Безрукова и спросил: — Ты знаешь, кем я был, пока не попал сюда? — Кем же? — Артистом. В театре служил. — Серьёзно? — Да. И довольно знаменитым артистом, прошу заметить, — не без хвастовства произнёс Вова, мечтательно пялясь в потолок. — Мне после каждого спектакля цветы дарили, да-а! Я играл лучшие мужские роли, все мне завидовали. У меня могло быть потрясающее будущее, я уверен. Может быть, меня бы даже снимали в кино. Почему нет? Я колоритный. — А почему ты здесь оказался? — Сергей попытался представить Владимира на театральных подмостках, но у него ничего не получилось. — Завистники оболгали, — тяжело вздохнул тот и снова посмотрел на собеседника. — Поссорился я с режиссёром Кутеповым, он постучал «куда надо», мол, я психически больной, вижу то, чего другие не видят, слышу голоса. А я просто считал, что Кутепов, чтоб его, своих людей продвигает. Мишка Рязанцев идеально подходил на роль Сараева, но наш режиссёр, возомнивший себя Богом, упорно стоял на том, что играть должен Курочкин. Вот и всё, простая история, Серёжа! Перейдёшь дорожку не тому человеку, и попадаешь сюда, в это мрачное застенье… — То есть, ты совершенно здоров? — шёпотом спросил Безруков, ощущая озноб. — Конечно. Я и лекарства не пью, придумал схему, как избегать. Зачем мне пилюли? Мой разум ясен и чист, я здесь просто из-за мести более могущественного человека. Ну ничего, Кутепов, не вечно же мне здесь сидеть… Я выйду, и тогда… Сергей медленно лёг на спину и уставился в потолок. Не поверить Володе было нельзя: он и сам оказался здесь не из-за заболевания, а потому, что проклятый Меньшиков решил отомстить. Вспомнив о муже, Серёжа почувствовал, как страх сменяется яростью. «Думаешь, что сможешь довести меня до такого состояния, что я буду на коленях молить о помощи? Ошибаешься. Даже если я очень захочу это сделать — не сделаю», — в твёрдой уверенности пообещал сам себе поэт. Но, несмотря на гнев, Сергею было легче от мысли, что Меньшиков объявил ему войну и решил мстить. С этим справляться проще, чем с безумной любовью, нежностью и теплотой, от которых Серёжу нередко воротило. Как часто чекист приводил его своими действиями в замешательство, в смущение! И ведь не всегда поэту хватало храбрости отвечать пакостями на любовные жесты, хоть частенько и хотелось. А творить гадости на поле боя — это идеально. Это запросто. Примерно в конце апреля на деревьях появляются маленькие зелёные листочки — вестники лета, любви и душевного тепла. В этот период Безруков любил выходить из дома рано-рано, когда солнце особенно невинно, а людей почти нет. Он сворачивал в узкий переулок, застроенный двухэтажными и трёхэтажными тихими домиками, в окна которых стучатся сирени и черёмухи. Он нырял в арки, вдыхал аромат, свойственный только этому периоду весны, наступал на золотистые ноготки — Бог весть, от каких деревьев. Это вдохновляло его, в голове возникали образы, строчки для нового стихотворения, идеи. Вот этот момент — момент проникновения в душу вдохновения — был жизнью. Не моментом жизни, не ожиданием, а самой жизнью. Всё, что случилось до появления вдохновения и после написания произведения, было спущенным в никуда временем. Сергею всегда казалось, что он что-то не успевает, словно чувствовал, что у него слишком мало минут, часов, дней, лет. Он должен так много написать, а для этого нужно торопиться. Серёжа открыл глаза и уныло посмотрел на прямоугольник окна. И сейчас он терял драгоценное время, но самое страшное — он чувствовал, что не хозяин своему разуму, в котором будто бы образовалось мрачное осеннее болото.