Весенней ночью думай обо мне и летней ночью думай обо мне, осенней ночью думай обо мне и зимней ночью думай обо мне. Пусть я не там с тобой, а где-то вне, такой далёкий, как в другой стране, — на длинной и прохладной простыне покойся, словно в море на спине, отдавшись мягкой медленной волне, со мной, как с морем, вся наедине. Я не хочу, чтоб думала ты днём. Пусть день перевернет все кверху дном, окурит дымом и зальёт вином, заставит думать о совсем ином. О чём захочешь, можешь думать днём, а ночью — только обо мне одном. Услышь сквозь паровозные свистки, сквозь ветер, тучи рвущий на куски, как надо мне, попавшему в тиски, чтоб в комнате, где стены так узки, ты жмурилась от счастья и тоски, до боли сжав ладонями виски. Молю тебя — в тишайшей тишине, или под дождь, шумящий в вышине, или под снег, мерцающий в окне, уже во сне и всё же не во сне — весенней ночью думай обо мне и летней ночью думай обо мне, осенней ночью думай обо мне и зимней ночью думай обо мне.©
Облака неспешно плыли по высокому летнему небосводу. Дома притихли под горячими лучами солнца, задремали оконными стёклами. Время от времени поднимающийся ветерок играл с пышной зелёной листвой, весело чирикали птички, продавец воды не успевал наполнять очередной стакан: желающих было исключительно много. Меньшиков контрастировал с летней радостью и яркостью. Он, словно чёрный ворон, вылез из такого же чёрного автомобиля и, жмурясь от солнечного света, посмотрел на двух ребят, качающихся во дворе на качелях. В такую погоду бы забраться в самое глубокое подземелье, а не по Москве разъезжать! Олег был облачён в чёрные брюки и белую рубашку, и сам казался чёрно-белым. Как модная фильма или кофе с молоком. В планы Меньшикова входило поговорить с уже знакомыми ребятами на вопрос того, слышали ли они когда-нибудь от родителей некоторые слова. Такая простая хитрость решит сразу многие проблемы, и Олег сможет принять решение о дальнейшей судьбе их родителей. — Мороженое хотите, ребятня? — спросил он, подходя к брату и сестре. — Ой, здравствуйте! — с восторгом отозвались те, вскакивая с качелей. — Родителей дома нет, но у нас есть пирог с малиной — мама вчера делала. Идёмте? — Вика без всякого стеснения взяла мужчину за руку. Ладонь у неё была тёплая и чуть влажная. — Лучше прогуляемся, вон какой погожий день. Идёмте за мороженым, — отозвался Меньшиков. Дети с радостью пошли со своим знакомым незнакомцем. Мужчина купил каждому по два эскимо, а сам отказался от холодной сладости. Он спрашивал у ребят про то, слышали ли они от родителей фразы: «шпион», «валюта», «побег», «репрессия», но делал это завуалированно, начиная издалека, с какого-нибудь рассказа. Дети смотрели на мужчину с таким наивным благоговением, что тот…***
— Все встали и идут за мной! Да поживее! — грозно приказал санитар, проходя в палату. Больные зашевелились, начали вставать с коек и ручейком засеменили к двери. — Тебе нужно особое приглашение? — с раздражением спросил мужчина, останавливаясь возле Безрукова. Тот, поджимая губы, встал и последовал за остальными. Его немного мутило, в голове было пусто. Сергей безропотно пил лекарства, потому что медсёстры тщательно проверяли рты пациентов, выясняя, действительно ли те проглотили пилюлю, а не спрятали её под язык. Больных завели в подвальные помещения, в какие-то длинные душевые и приказали раздеться. Серёже совершенно не понравилось услышанное, но пришлось подчиниться. Сняв пижаму, он скомкал её и положил на полку. Пациентов выстроили у стены, обложенной плиткой. Шестеро мужчин в белых халатах взяли в каждую руку по шлангу, их помощники стали крутить рычаги. — Руки по швам! — рявкнул один из них. Безруков сглотнул, начиная не на шутку волноваться. Опустив руки, он посмотрел на шланг в руке одного из медиков, гадая, какой именно водой их сейчас обдадут: холодной или горячей? И вот из шлангов хлынул прохладный поток, буквально сбивающий с ног. Струи с силой били по груди, животу, ногам. Как только кто-то прикрывал причинные места руками, сквозь шум воды тут же гремел голос: «Руки по швам!». Вода становилась то прохладнее, то горячее, но тяжелее всего было выстоять именно из-за сильнейшего напора. Потом больным приказали повернуться, и всё продолжилось на спине и ягодицах. После такой процедуры Сергей чувствовал себя ужасно измождённым. Тело ныло так, будто его били палками. Только дойдя до своей койки, поэт со стоном рухнул на неё. Влажные волосы липли ко лбу, тело содрогалось. Безруков сам не заметил, как погрузился в сон. …Его разбудил голос: — Эй, Безруков! Проснись! Разлепив глаза, он увидел медсестру. Та недовольно взирала на поэта, наклонившись к нему. — Ступай за мной, — добавила она раздражённо, когда Сергей принялся тереть глаза, которые видели этот мир слишком смазано. Ничего не понимая, Безруков глянул на играющих в карты Дениса и Вову. Те с интересом наблюдали за происходящим, даже затаив дыхание. Серёжу привели на первый этаж. Женщина отворила двойные белые двери и кивнула, мол, проходи. Сергеем овладел страх. Он вдруг подумал, что его, быть может, ждёт новая процедура, что-то вроде той, когда в него вогнали инсулин. Сглотнув, поэт шагнул в кабинет. Двери за его спиной закрылись. Сперва Серёже показалось, что в помещении никого нет, а потом вдруг от вечернего сумрака отделилась фигура. Перед окном возник Меньшиков. Он пристально смотрел на Безрукова, его взгляд чуть поблёскивал. — Ты… что тут делаешь? — удивлённо выпалил Сергей. — Соскучился? — неприятно улыбнулся Олег, не в силах даже на секунду отвести взгляд от лица мужа. Тот был бледен, под глазами — синяки. Меньшиков сам не знал, зачем приехал. Он запретил себе посещать супруга, но после того, как он приехал в НКВД и самолично уничтожил дело против Шашкиных, словно его никогда не было, ему вдруг захотелось близости. Именно с ним, с Серёжей. Пришлось нарушить собственное правило, но капитан приложил немало усилий, чтобы надрессировать себя на то, что нет, он не даст себе расклеиться, он не пожалеет Безрукова и не захочет увезти его из больницы. — Безумно, — зло улыбнулся Сергей. — Пришёл, чтобы спросить, не надумал ли я рухнуть на колени и попросить о помощи? Нет. И не мечтай. — Неужто тебе здесь нравится? — угол губ Олега дрогнул. — Всяко лучше, чем рядом с тобой. — Я и не ждал другого ответа. — Тогда зачем ты здесь? — А ты подумай. Ты у меня умный. Меньшиков подошёл к Безрукову. Тот лишь поджимал губы и злобно блестел глазами. Сергей был уверен, что не настанет тот день, когда он попросит капитана о помощи. Думать о том, что в этих стенах можно превратиться во второго Гулю совершенно не хотелось. Олег коснулся кончиками пальцев щеки поэта, затем его рука скользнула ниже, и остановилась на груди. Горячее сердце Серёжи билось чуть быстрее положенного, доставляя Меньшикову удовольствие. С минуту ничего не происходило, а потом чекист начал срывать с мужа пижаму. Пуговицы со стуком разлетелись по полу. Безруков старался стоять ровно, но всё равно пошатывался. Сил отбиваться не было: таблетки делали своё дело. Меньшиков сжал плечо Сергея и толкнул того к дивану, стоящему вдоль второго окна, а затем повалил на него поэта и сорвал пижамные штаны. Взгляд с жадностью заскользил по обнажённому телу Безрукова. — Ты гнусный подонок, — выпалил Серёжа, туманно взирая на капитана. «Он может заполучить моё тело, но душу… Душу — никогда», — подумал поэт. — И ты меня ненавидишь. Я в курсе, — бесстрастно ответил Олег, начиная расстёгивать пуговицы на своей рубашке. Ему было больно говорить всё это, но разве в последнее время бывало иначе? Чтоб не больно, да легко и хорошо? Сергей смотрел на то, как брюнет избавляется от одежды, и вдруг ощутил укол… обиды? Поэт не смог подобрать этой эмоции другое определение. Ему вдруг стало неприятно от такой вот собранности и холодности Меньшикова, которая — он помнил — началась в тот момент, когда прикованный к койке Безруков наговорил ему дерзостей. Тогда в сознании мужчины что-то перемкнуло, может быть, это и есть «дошёл до края»? Пусть Олег не вызывал в душе Сергея тёплых чувств, но ему очень льстила власть, которую он имел над этим человеком. Но сейчас чекист закрылся, и Безруков понятия не имел, какие черти беснуются в его душе. Тем временем Меньшиков, голый и возбуждённый, схватил Серёжу за ноги и, согнув их, встал между ними на колени. — Не перед кем тут хвостом вилять, да? Психи одни, — злобно и ревниво сказал он, просовывая большой палец в рот Безрукова. Тот больно укусил его. Меньшиков рассмеялся. Вытащив палец, он отвесил этой же рукой Серёже пощёчину, затем грубо свёл его согнутые ноги вместе и заставил повернуть их в сторону, так, чтобы колени упирались в спинку дивана. Сплюнув себе на пальцы, капитан начал жёстко растягивать анус супруга, не слишком-то церемонясь. Блеск его тёмных глаз становился всё сильнее. Постанывая от боли, Безруков смотрел в них, рассматривал лицо Олега, которое отражало сразу несколько эмоций, и понимал, что тот продолжает сходить с ума. — Тебя надо изолировать от общества, ты болен, — процедил Сергей. Движения пальцев стали уже чересчур грубыми, зад горел. — Не больнее тебя, как считаешь? — холодно отозвался Меньшиков, ускоряя движения руки. — Больнее, — огрызнулся Серёжа. Олег, ухмыльнувшись, резко вытащил пальцы и приставил к пульсирующему отверстию влажную головку члена. Двинул бёдрами, входя целиком и постанывая от узости. От ощущений по спине побежали мурашки. Безруков, кусая губы, вцепился пальцами в спинку дивана. Меньшиков, оказавшись в муже во всю длину, ударил его по ягодице, взял диванную подушку, накрыл ею голову поэта и слегка надавил. Тот замычал от нехватки воздуха, засуетился, а Олег принялся быстро двигать бёдрами, буквально вколачиваясь в Сергея. Безруков изнывал от боли, подтягивая колени к груди, и старался хоть немного хлебнуть воздуха. Чекист убирал подушку, позволяя мужу глотнуть кислород, а потом снова закрывал ею его голову. Он совершенно не думал о комфорте поэта, просто удовлетворял себя, с отчаянной скоростью трахая его и ощущая пульсирующую узкость, что влажно сжималась вокруг его плоти. Ему нравилось наблюдать за тем, как раскрасневшийся Сергей хватал ртом воздух, стоило убрать подушку с его головы. Царапал спинку дивана, кусал губы, рычал, невольно сжимал в себе член, тем самым получая новую порцию боли. Смазки было так много, что в дырке Серёжи хлюпало. Этот звук раззадоривал Меньшикова. Олег испытывал что-то очень противоречивое. С одной стороны, ему нравилось обладать Безруковым, в очередной раз сливаться с ним в экстазе, с другой — где-то на задворках сознания шевелилось понимание, что не нужно было приезжать, так ведь и недолго снова начать ощущать жалость к Серёже. Или — о, ужас! — муки совести! Меньшиков даже не знал, что из этих двух чувств хуже в его случае. Отшвырнув подушку, он навалился на Сергея так, как это позволяла их поза. Укусив ухо, замедлил темп, уже не трахая его, а потрахивая. — Думаешь, что что-то решаешь, да? — злобно прошептал он, утыкаясь носом в висок Безрукова. — Будешь делать то, что я скажу. И так, как я скажу. Ясно тебе? Конечно же, нет, ничего тебе не ясно. Но ничего, я выбью всю дурь из твоей головы. Научишься уважать меня. Если для этого надо привести в этот мир ребёнка, то я сделаю так, что он будет. И ты будешь нянчить его, как миленький! Меньшиков не очень понимал, что говорит, слова сами слетали с языка. Сергей пытался отдышаться и морщился от боли в анусе. Олег грубо сжал его чуть влажные волосы в пятерне и продолжил быстро и жёстко иметь его в зад. Глаза Безрукова увлажнились. Капитан чувствовал приближение оргазма, которое всегда напоминало искры сладкого и тёмного безумия, которое овладело и душой, и телом. Громко застонав, он быстро вытащил член. Сжав его, мужчина принялся кончать на ягодицу и расширенный анус Сергея. Тот, напоминая мешок с овсом, лежал и вздрагивал от происходящего. Олег откинулся на спинку дивана, оставив Серёжу почти что в позе эмбриона. Вытянув ноги, он запрокинул голову и посмотрел в потолок. Во время соития Меньшиков заметил синяки на теле поэта, которые напоминали те, что появляются на коже, когда проводится жёсткая водная «терапия». Теперь, когда тело было отдано сладкой неге и облегчению, мужчина снова мог думать о чём-то ещё, кроме близости. В душе что-то зашебуршало, словно воробей зарезвился в зелёной траве. «Нет!» — мысленно завопил Олег, запрещая даже думать… Чтобы хоть как-то успокоить душу, он схватил мужа за ногу, заставил его лечь на спину, благо, Серёжа был податлив и напоминал пластилин. — Что ты… хочешь? — с трудом простонал тот. — Ты получил своё… убирайся… Меньшиков, вместо того, чтобы убраться, взял вялый член Сергея у основания и начал вбирать его в рот. Безруков, явно не ожидая подобного, округлил глаза, которые на миг прояснились, а потом стали ещё более мутными. Олег посасывал член, ласкал головку кончиком языка, заставляя орган стремительно твердеть. Поэт возбуждался против воли, сходя с ума от происходящего, словно в черепной коробке кто-то разлил подогретый мёд. Он чувствовал, как по телу проскальзывают приятные разряды, как томительно каждая его клеточка наполняется истомой. В этом контрасте жестокости и пикантных ласк был словно какой-то наркотик, который Сергей впервые попробовал в этом браке. Ему было сладко, противно, горячо, страшно и душно одновременно. Он прикрыл мутные глаза и отчаянно стонал, чуть-чуть двигая бёдрами. Член выделял изрядное количество смазки, которую чекист глотал, с чувством отсасывая супругу. Душа Меньшикова дрожала, словно лист на ветру. Ему было несказанно хорошо и очень больно от мысли, что это именно от его ласки Серёжа так стонет, что он возбуждён не меньше самого Олега некоторое время назад. Пусть он дал себе слово быть холодным и бесстрастным, сейчас мужчина в очередной раз в полной мере ощущал, какую же невообразимую власть имеет над ним несносный поэт. Он обещал себе не приходить к Сергею И он пришёл. Прикрылся своим физическим желанием тепла, и пришёл. А не следовало. Ни в коем случае было нельзя! — Божеее… — протяжно застонал Безруков и начал кончать, подрагивая. Сперма стекала по гландам капитана, тот с наслаждением глотал её. Когда Сергей, трепещущий, словно птица, замер, Олег выпустил влажный член изо рта и провёл языком по его яичкам. Серёжа отблагодарил томным стоном. — Знаешь, чем всё закончится? — вдруг прошептал поэт, не открывая глаз и всё так же тяжело дыша. — Чем? — помолчав, спросил Меньшиков. Губы слегка побаливали от минета. Его взгляд скользил по обнажённому телу Безрукова так, словно мужчина был готов сожрать его. Впрочем, так оно и было. Хотел сожрать. Давно, с самой первой встречи. — Ты просто не сможешь без меня. И сам придёшь забирать отсюда, — ответил Серёжа и уголки его губ поползли вверх. Олег вздрогнул так, словно получил пощёчину. Как же он не любил вот этого состояния мужа, когда тот говорил жуткие вещи таким тоном, словно был уверен, что всё будет так, а никак иначе. — Ты ошибаешься, — произнёс чекист как можно спокойнее. — Ты сам попросишь меня вызволить тебя отсюда. — Нет, — Безруков резко привстал на локте. Он, словно пьяный, смотрел на Олега мутным взглядом, губы его подрагивали, словно намеревались вот-вот растянуться в улыбке, волосы липли ко лбу и торчали на макушке. — Ты пытаешься бороться со мной, думая, что сильнее, но нет. Это не так. Если бы ты был сильнее, всего этого бы не произошло. Ты — заложник своей болезни, товарищ капитан. Точно такой же, как я — своей. Но ты не сильнее меня. Нет. И снова в душе Меньшикова что-то зашевелилось. Как же она была болезненна и холодна, когда Олег был за пределами этой больницы! Он проклял ту секунду, когда решил прийти и взять Сергея. Надо было занять голову чем-то другим: переводами, изучением немецкого, работой. Хоть что, но только не мчаться сюда по летним улицам, раскрашенным абрикосовым светом угасающего дня! — Я сильнее тебя, — прикрыв глаза, хрипло ответил Олег и потёр щетинистый подбородок. Хотелось поскорее закончить этот разговор. Сергей, словно сам того не замечая, вечно подталкивал супруга к откровениям, трогал если не за больное, так за душетрепещущее — точно. — Нет. В глубине души ты и сам это знаешь. Хотя… я сомневаюсь, что она у тебя есть. Душа, — на последнем слове Безруков слегка ухмыльнулся. «Я сильнее тебя, потому, что умею любить, Серёжа… А ты — нет», — подумал мужчина. Сердце закололо. Олег открыл глаза и посмотрел на мужа. Несмотря на адскую боль, что поэт принёс ему своими словами, в этот момент Меньшиков видел, что тот не ставил цель задеть, ужалить. Скорее, он просто рассуждал, немного осоловевший от секса и… такой красивый! Капитан сам не ожидал, что его накроет такой волной отчаяния, нежности и растерянности. Ему вдруг показалось, что Безруков просто взял и вынул сердце из его груди, а потом принялся рассматривать и ставить оценки. — Нет души? — сипло переспросил Олег, глаза которого налились кровью. — У меня… нет души? О, если бы это было так. — Неужели я ошибаюсь? — Сергей чуть прищурился. — Те вещи, которые ты творишь… — Я знаю, что в твоих глазах я — чудовище! — рявкнул Меньшиков, понимая, что всё его хвалёное спокойствие тает, как пломбир, оставленный на солнце. — Я слышал это уйму раз! — А у чудовищ нет души. — Она у меня есть! — выпалил брюнет прежде, чем успел подумать. Порывисто встав, он начал собирать свои вещи и тут же натягивать их. Сергей медленно моргал, наблюдая за супругом. Почему-то в эти мгновения у него не было к нему никакой ненависти, даже забылось то, что они находятся в состоянии войны. Это напоминало просветление пасмурным днём, которое, увы, не длится долго, если природа собирается обрушить на город ливень. Серёжа вздрогнул, когда чекист, так и не одевшись до конца, напялив лишь только брюки, рванул обратно к дивану, обхватил его голову ладонями и полубезумно зашептал: — Ну что ты со мной делаешь? Зачем? Я всё время думаю и не могу понять: ты всё это специально или… даже не понимаешь, как… — Ну? Договаривай, — тихо ответил Сергей. Олег не сильно помотал его головой из стороны в сторону, стискивая зубы, лишь бы не высказать всё то, что накопилось в «несуществующей душе». Он бы сказал Безрукову, что готов ради него на всё, на любой кошмар, если тот попросит. Он бы сказал, что дышит поэтом. Он просыпается, думая о нём и засыпает, думая о нём. Он не может полноценно жить, у него нет никаких особенных целей и желаний — только Серёжа. Он бы сказал, что никогда не думал, что захочет уйти из жизни, но последние события заставили его размышлять о том, что если бы у него была возможность сгинуть в небытие, он бы сделал это. Он бы сказал, что задыхается от боли всякий раз, когда Серёжа говорит ему колкости, нанося удар по больному. Он бы сказал, что его вера — это он, его дыхание — это он, его жизнь — это он. Это его религия и его болезнь, от которой нет лечения. Он бы сказал, что в нём очень много нерастраченной нежности, которой он никогда не сможет дать волю. Он бы сказал, что он его любит, и что это слово не может отразить и часть его огромного чувства. Он бы сказал, что Сергей видит его не таким, какой он есть, но в этом нет ничьей вины, разве что самого Меньшикова. Он бы сказал, что ни о чём не жалеет, и несмотря на адовы муки, он никогда не откажется от своей любви. А ещё он сказал бы, что мстит ему. Мстит за то, что тот его не любит. Сергей молчал, всматриваясь в тёмные глаза, в которых видел что-то новое, доселе неизведанное, словно кто-то приоткрыл дверцу старинного тёмного шкафа, хранящего много секретов и таинств. Он, тонко чувствующий других, вдруг понял, что Олег готов сорваться и дать волю чувствам, высказать очень многое, и голос бы его дрожал, а глаза увлажнились. Он был… неистов. Он был на грани того, чтобы открыться… Но нет, этого не случилось. Олег тяжело дышал, слегка сжимая ладонями лицо Серёжи. Он почти задыхался, его рот был приоткрыт. Он жмурился, лишь бы не открыть своей души, не начать говорить о том, что в ней, ибо стоит начать, и он уже не сможет остановиться. — Я… я… — пробормотал брюнет. — Ну? — прошептал Безруков. — Я тоже любил, и она пока ещё Жива, может статься. Время пройдёт, И что-то большое, как осень, однажды (Не завтра, быть может, так позже когда-нибудь) Зажжётся над жизнью, как зарево, сжалившись Над чащей… — пробормотал он, дёрнул руками из стороны в сторону, рвано дыша. Сергей улыбнулся, его губы дрожали. Он мягко сжал запястья Меньшикова, пристально глядя в его глаза. — Над глупостью луж, изнывающих По-жабьи от жажды. Над заячьей дрожью Лужаек, с ушами ушитых в рогожу Листвы прошлогодней. Над шумом, похожим На ложный прибой прожитого. Я тоже Любил, и я знаю: как мокрые пожни От века положены году в подножье, Так каждому сердцу кладётся любовью Знобящая новость миров в изголовье. Замолчав, он резко встал, подобрал рубашку, натянул, застегнул, и — не вышел — вылетел. Сергей долго смотрел на дверь, а потом медленно сел. Меньшиков, не узнавая самого себя, спустился на этаж ниже, чуть ли не сбивая с ног попадающийся медперсонал. Ворвавшись в туалет, он включил воду, умылся ледяной водой. Руки ходили ходуном. Олег стиснул зубы и со всей дури ударил зеркало кулаком, то разлетелось на куски, и часть его лица в отражении исчезла, а другая пошла трещинами. Кровь заливала руку, стекала на раковину, а Меньшиков вдруг ощутил, как из глаз брызжут слёзы. Он был ошеломлён. Он не плакал с раннего детства, он вообще не думал, что способен на это. И ведь рыдал вовсе не из-за травмированной руки, а из-за того, что Сергей взял его душу двумя ладонями, потрогал, попытался заглянуть в неё, словно весенний ветерок, коснувшийся полупрозрачного тюля, растревожил его. Меньшиков рыдал, кусал костяшки пальцев, низко склонившись над окровавленной раковиной в полумраке пропахшего хлоркой туалета.