***
Выплакал все слёзы, но не выплакал боль. Мужчине казалось, что у него высоченная температура: крутило кости, свет неистово бил по покрасневшим белкам. Меньшиков шёл пешком, ощущая себя лишним в этом летнем городском пейзаже. Некоторые прохожие замедляли шаг, с интересом и страхом поглядывая на странного гражданина. Его чёрные волосы трепал ветер, тёмные глаза были двумя мёртвыми точками в обрамлении красных капилляров, на щеке — кровавый след. Но Олег не замечал взгляды в свою сторону. Ему казалось, что кто-то выкачал из него все силы. Он рыдал так неистово и долго, стоя в одной позе и отчаянно жмурясь, что мог сойти за сошедшего с ума. Обычные люди рыдают совсем иначе. Олег свернул на узкую улочку, прохожих на ней не было. Ветер коснулся лица, лизнул его, шепнул: «Слушай». И вдруг, словно из недр земли, до него донеслось мрачное церковное пение. Чистые женские голоса пели о Боге и силе божественной любви. Пение было грустным, будто бы погребальным. Меньшиков ощутил, как внутри что-то зашевелилось, и тут же понял, что это всё та же душа. Её коснулось тонкое пение церковного хора. Она зашмыгала носом, и её свежие слёзы обжигали разодранные раны. Под ногами хрустнула ветка. Олег остановился у железных ворот, сжал ладонями чёрные прутья. Пред белоснежным храмом стояли женщины в таких же белых одеяниях, с покрытыми белыми апостольниками головами, и пели, держа в руках маленькие книжечки. Перед ними на табуретках стоял чёрный лакированный гроб, в котором лежал немолодой человек, бледный, с голубоватым оттенком кожи. Смерть явно исказила его черты. Покойник был хмур и будто бы даже зол. Ангельския предыдите силы; иже в Вифлееме, уготовайте ясли. Слово бо рождается, Мудрость происходит; приемлет целование Церковь на радость Богородицы. Людие, рцем: благословен Пришедый, Боже наш, слава Тебе! И колокол тревожно звенел. Меньшиков перевёл взгляд на поющих. Ветер трепал белые апостольники, и те напоминали паруса в открытом беспокойном море. Строгие и тревожные лица, в унисон растягивающиеся в пении рты… Все поющие видели демона, стоящего за оградой церкви. И иссиня-чёрные крылья его были поломаны, волочились по земле, оставляя кровавые следы. Падшему ангелу не взлететь. Рядом с гробом возник полупрозрачный призрак. Уже смеркалось, и это могло быть просто игрой воображения, обманом зрения, но нет. Эфемерный гость смотрел на самого себя, лежащего в гробу. А потом он повернул голову в сторону Олега и сказал печально: — А говорили, что смерть — это красиво. Что же в ней красивого?.. Меньшиков ничего не ответил. Медленно отвернувшись, он тихо пошёл по безмолвной улочке. Церковное пение становилось всё тише, а потом и вовсе смолкло. Но душа продолжала скулить от этой песни. Капитан проходил мимо того места, где несколько недель назад пристрелил одного эсера. И тогда его рука на дрогнула. Мужчина упал, как подкошенный, выронив букет белых роз. На нежные лепестки ароматных цветов посыпались крупицы земли. Казалось, это было только вчера. Меньшиков остановился. Его страшный взгляд задержался на серых ступеньках старого здания с колоннами на крыльце, коих в Москве огромное множество. Это был заброшенный особняк графа Сусанина, оставленный прозябать свои осени в воспоминаниях о стране, которой уже нет и никогда не будет. Меньшиков вошёл на территорию особняка, заскрипев калиткой. Сиреневые летние сумерки были обманчивыми, как апрельские тёплые деньки. Казалось, в воздухе витало что-то тревожное и мрачное. Абсолютно неуловимое, но такое ощутимое. Олег медленно шёл в сторону особняка, что смотрел на него мутными глазницами окон. Кое-где стёкла были потрескавшимися, крыльцо — наполовину завалено прошлогодними листьями. Мужчина поднялся по ступенькам, остановился и обернулся. Он увидел заросшую дорожку, что вела до калитки; за забором, в отдалении, какое-то будто бы всеми забытое здание, а справа улица резко шла вниз, оставляя особняк на возвышенности. И Олег заметил красную Ведищенскую церковь и деревянную избу рядом с нею. Сиреневые сумерки были ленивыми и сонными, размеренными, как неторопливая мелодия Шопена. Меньшиков устало опустился на верхнюю ступеньку, широко расставил ноги и подпёр перебинтованной рукой подбородок, неотрывно глядя на красную церковь, там, вдалеке, в низине. Перед глазами возник образ Сергея. Эти светлые глаза, подёрнутые туманной поволокой, этот болезненно искривлённый рот, его хрипловатый смех… Сердце закровоточило с новой силой. Он чуть было не рассказал Безрукову обо всём: о своей любви, своей болезни, своём бесконечном одиночестве. Как хорошо, что этого не случилось. Как плохо, что этого не случилось. Знал ли Сергей, нанося очередной удар, какую адскую боль он причиняет? И сколько было таких ударов? Олег думал, что да, знал, но не осознавал, насколько сильны мучения Меньшикова. Невозможно понять то, с чем не сталкивался хотя бы раз, пусть даже мимолётом и не в полную мощь. Сиреневые летние сумерки у заброшенного особняка почему-то располагали к ещё большим откровениям с самим собой. Словно здесь царило негласное правило — не лгать. Впрочем, Олег никогда не убегал от себя и своих чувств. Он с самого начала знал, что Сергей его не полюбит, он женился на нём осознанно, понимая, что этот акт есть насилие над волей. Но почему же тогда он теперь мстит ему за нелюбовь? Меньшиков погружался всё глубже в своё истерзанное нутро, ища ответ. И находя его. Просто уродливая и неуправляемая любовь не «причесалась», не одомашнилась. Она стала ещё сильнее, глубже и безнадёжнее. Поэтому было невозможно пойти на компромисс с собой, своими чувствами, дать немного воздуха Безрукову и самому себе. Меньшиков представил свою любовь огромным чудовищем. Израненное, с перебитыми крыльями, отчасти выпавшими зубами, рычащее и ревущее. Что красивого и прекрасного находят писатели и художники в любви? Любовь уродлива, зла и мстительна. Она — чёрная роза на могиле души. Олег неспешно достал из кармана сигареты и зажигалку, закурил. Он думал: «Как там говорится? Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Бред, набор красивых слов. Любовь нетерпелива, она мечется, ей хочется поскорее соприкоснуться, ощутить запах, услышать стук сердца, слиться воедино. Любовь жестока. Во все времена именно это чувство заставляло людей совершать убийства, насилие, разжигать войны, кончать с собой. Психушки и тюрьмы переполнены покалеченными любовью людьми. Любовь завидует, ей хочется абсолютного проникновения, она стремится к полному родству душ, тел, умов. Когда этого нет с одной стороны, любовь другого ревнует, стало быть, завидует. Любовь превозносится, поскольку только она является смыслом жизни для многих. Любовь гордится, потому, что любить — тяжело, быть любимым — благодать. Как можно не гордиться благодатью? Любовь бесчинствует, бесится, безумствует. Она превращает праведников в грешников, попирает закон, убивает, мучает, насилует. Любовь всегда и везде ищет своего, ибо любовь — это и есть твоё. Любовь раздражается, поскольку сердце любящего уязвимо. Любовь зла, она — мать войны. Любовь радуется неправде, ибо обмануть любящее сердце ничего не стоит, потому что «обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад». Любовь ничего не покрывает, она сама вся в дырах и ранах. Любовь перенесёт ровно столько, сколько готово перенести сердце любящего. И… Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Да, это так и есть. Единственная правдивая строчка. И моя любовь к тебе, Серёженька, никогда не перестанет. Можешь ли ты это вообразить? Ни-ког-да». Мужчина почувствовал чьё-то присутствие и медленно повернул голову. Рядом с ним сидел человек с чёрными волосами, спадающими на лоб. Его лицо было белым, как снег. Олег даже не услышал, как тот приблизился. Да и откуда он вышел? Не из дома ли? — Здравствуй, — голос незнакомца имел странные модуляции и переливы, словно звучал с пластинки. — Кто ты? — спросил Меньшиков, недобро прищурившись. — Я… Признаться, мне бы хотелось, чтобы ты меня узнал, но… это глупо. Мы ведь никогда раньше не встречались. Я твой брат. — Что? — Олег заскользил встрепенувшимся, словно чёрная птица, взглядом, по мужчине. — Ты… Алексей? — Да, — грустно улыбнулся тот. — Но ты ведь умер. — Я мёртв. — Ты умер во младенчестве. — Всё так. Просто там, где я находился всё это время, существуют возможности принять форму самых разных проекций самого себя. Именно так, как сейчас, я бы выглядел, если бы дожил до сорока лет. Олег чувствовал странные импульсы, исходящие от этого существа, и убеждался, что да, это не обычный смертный, не человек. Он и подумать не мог, что когда-то встретит своего брата и будет иметь возможность поговорить с ним так просто, по-людски, сидя на крыльце. — Мне жаль, что ты так страдаешь, — нарушил молчание Алексей. — Я бы хотел как-нибудь тебе помочь. — Это невозможно, — глухо ответил Олег, не в силах отвести взгляд от будто бы намазанного белой краской лица. — Есть один способ, но я не уверен, что ты согласишься. — И какой же? Ничего не ответив, Алексей отвёл взгляд и посмотрел на калитку. Несколько мгновений он молчал, а потом заговорил с нотками ностальгии и меланхолии в голосе. — Иногда я представляю, как всё сложилось бы, если бы я не умер. Посмотри. Ты видишь? Олег медленно повернул голову, проследив за взглядом брата. Он увидел, как в калитку проходит семья: первым идёт представительный мужчина в очках и в простом коричневом костюме, следом — женщина с убранными в высокую причёску каштановыми волосами, завершали процессию двое мальчишек лет шести-семи. Они были одеты в тёмно-синие матроски, белые гольфики и блестящие чёрные ботиночки. — Алёша, Олег, прекратите, — мягко сказала Ирина Борисовна, оборачиваясь к сыновьям, которые шутливо толкались, сталкиваясь боками. Оба мальчишки были светлокожими, черноволосыми и кареглазыми. — Мы больше не будем, — уверенно отозвался тот, что казался постарше. Отец упёр руки в бока, обвёл окрестности мечтательным взглядом. — Красота! Какое лето нынче, Ирочка! Какое лето! Женщина ответила с улыбкой, мол, да-да, лето нынче дивное, расстилая при этом коврик для пикника. Тем временем братья сели на корточки у куста малины, на котором отдыхали две бабочки: чёрная и синяя. — Тебе какая нравится больше? — спрашивал шёпотом Алексей. — Чёрная. А тебе? — шептал Олег. — И мне чёрная. — А если бы мне больше нравилась синяя? — То и мне бы она нравилась. Яркая картинка исчезла, словно её ветром сдуло. Тишина. Запустение. Заросшая дорожка, ведущая к калитке. — Ты представляешь нашу жизнь такой? Странно, — чуть улыбнулся Олег, глядя на брата. — Она могла бы быть очень счастливой. — Ты прав. Я хочу понять, почему родители не сказали мне о том, что у них был ты? — Есть причина, — Алексей прикрыл глаза и неестественно улыбнулся. — Ты узнаешь её позже. Поверь, там нет ничего особенно интересного, всего лишь банальное желание матери защитить своё чадо. Итак, ты спрашивал, как я могу избавить тебя от страданий? Олег кивнул. Глаза его горели чёрными ноябрьскими лунами. — Мы можем поменяться местами. Ты получишь вечное успокоение, а я — жизнь, которую у меня отняли.***
— Ты знаешь, чем это место отличается от остального мира? — спросил Денис, улыбаясь. — Чем? — сипло отозвался Безруков, с трудом приподнимая голову от раскалённой подушки и бросая на знакомого мутный взгляд. — Там ты был всем, тебя ценили и уважали, а тут ты никто. Сергей облизал пересохшие губы и вернул голову на подушку. Денис был прав. Здесь к поэту относились так же, как к остальным. На побои он пока не нарвался, но чувствовал, что всё впереди. Он не помнил, когда приходил Меньшиков. С утра ему казалось, что это было вчера, но потом Серёжа сообразил, что прошло уже три или четыре завтрака с того дня, стало быть, чекист приезжал раньше. Безруков вспоминал своё последнее сношение с мужем, как вспоминают понравившийся фильм, который затронул струны души. Но дело было не в том, что Сергей грезил таким сексом, просто его поразило поведение Меньшикова. С одной стороны, он вроде понимал, что может им управлять и влиять, с другой — иногда эта власть ускользала от него. Ему почему-то было волнительно при мысли, что капитан был на грани, что он почти выложил ему всё то, что накопилось и наслоилось на душе. Душе, которая, вестимо, у него есть — не зря же Олега так потрясли слова об его бездушии. Возмутили, раздавили, причинили боль. Сергею хотелось услышать всё, что могло слететь с губ брюнета. Интересно, что бы он сказал? Чем бы удивил Серёжу? И ведь в тот момент, когда чекист был на грани того, чтобы обрушить на поэта всю свою боль, тот не испытывал к нему ненависти. По большому счёту, Безруков и сейчас её не испытывал. Ненависть — слишком громкое и страстное чувство, на которое Сергей, как он сам полагал, вряд ли был способен, если дело, конечно, не касалось поэзии. — Тебя ведь там любили, да? — звонкий голос Дениса выволок Серёжу из раздумий. — Да. — И цветы дарили, подарки там всякие… — А как же. — А теперь ты тут сгниёшь… Тут некоторые лежат десятилетиями, ты знал? — сказал Денис и рассмеялся. Сергей сглотнул и медленно сел. Он старался не думать о своей дальнейшей судьбе в этих стенах. Хоть о чём, только не об этом. Даже воспоминания о последней встрече с супругом были вполне перевариваемыми. Слова сокамерника и его смех вызвали в Безрукове приступ тревоги. Действительно, а если он останется здесь навсегда? Олег будет приезжать, чтобы поиметь его, и ему будет этого достаточно. А Сергей сгинет в дурдоме. Прощай, Москва черёмушная, прощай, любимая поэзия и манящие зрительные залы с пыльными сценами! Серёжа принимал таблетки трижды в день, он ощущал слабость, его подташнивало и мутило. Что, если и ему пришла пора отказаться от препаратов?.. — Вов, — шёпотом позвал он бывшего актёра. — А? — спросил тот, открывая один глаз. — Слушай, а ты… как таблетку прячешь? Ты ведь говорил, что не пьёшь их, — встревоженно произнёс Безруков. Владимир изменился в лице. Резко встав со своей койки, он пересел на койку поэта и, обняв его за шею, зашептал в самое ухо: «Языком в правый угол под верхней губой, делаешь глоток воды, показываешь рот, а потом быстрее в туалет, чтоб выплюнуть и смыть. Только гляди, чтоб не заметил никто». — Спасибо, — одними губами ответил Сергей. — Пользуйся, — широко улыбнулся Вова и похлопал Безрукова по плечу. Тот потёр покрасневшие глаза и проводил сокамерника мутным взглядом. Он ощутил странную боль в животе и стал поглаживать его ладонью, чувствуя, как предательски разбегаются мысли. И вот дверь в палату распахнулась, вошла медсестра с тележкой, на которой стояли препараты. За ней следовал здоровяк-санитар. Безруков очень волновался, но решил, что пожалеет, если хотя бы не попробует. Приняв таблетку, закинул её в рот и, делая глоток воды, ловким движением языка сунул пилюлю под верхнюю губу, вбок. Медсестра мельком глянула в его распахнутый рот и отошла к Денису. Сергей, воспользовавшись тем, что никто не видит, быстро выплюнул таблетку в руку и сунул её под подушку. Пока медсестра вручала пациентам лекарства, в палате мрачной тенью возник Куликов. Серёжа напрягся под его пристальным взглядом, но тот быстро переметнулся к Вове. — Анализы показали, что ты не принимаешь препараты, которые мы тебе даём, — сказал он глухо. В палате повисла тишина. Медсестра замерла возле койки Дениса, испуганно глядя на психиатра. — Я? Не принимаю? Да вы что, совсем спятили? — возмутился Вова. — Не принимаешь. И уже достаточно давно. Не зря я решил провести полный биохимический твоей крови, — отчеканил доктор. — Что ж, раз ты не хочешь идти навстречу моему лечению, я сделаю то, что должен был сделать с самого начала, но зачем-то понадеялся на твою сознательность. — Неужели?.. — в ужасе прошептал Денис и смолк, скукожился. — Лоботомия, — отрезал Куликов и порывисто вышел из палаты, махнув рукой стоящим у двери санитарам, мол, теперь он ваш. Те ринулись к Вове. Мужчина заорал, в ужасе выпучивая глаза. У Сергея внутри всё сжалось от воистину нечеловеческих воплей. — Прошу, нет!!! Умоляю! Только не лоботомия! — орал на пределе человеческих возможностей, пытаясь вырваться из крепких рук санитаров, но тщетно. — Умоляю! Родненькие, только не она! Молю! Пожалуйста, нет! Серёжа в ужасе наблюдал за происходящим, и сердце его сжалось: он заметил жуткий взгляд Вовы, когда того уже выносили из палаты. Несчастный сильно изогнул шею, чтобы посмотреть на Безрукова. Это был дикий взгляд, полный такого сильного ужаса, который бывает только на пороге смерти… Сергей покрылся мурашками, а потом ещё долго сидел в статичной позе и пялился на дверь. Денис плакал с подвываниями, уткнувшись лицом в подушку. Безруков нашёл в себе силы встать, и медленно подошёл к окну. Летний день, что пестрел за ним, показался ему картиной, висящей в галерее. Он не чувствовал благоговения живой земли, неба и воздуха, не ощущал поцелуев нежного ветерка. Он был будто бы под стеклянным колоколом. Здесь, за решёткой. — Курить хочется… Но курить не разрешали. Сергей представлял, как прямо сейчас, быть может, врачи копаются в мозгу Вовы, делая ту страшную операцию, а сам он тоже окажется на его месте. Почему нет? Не сегодня, так завтра… Поэт задержал взгляд на белом, почти полупрозрачном облаке. Оно напоминало мазок акварели на холсте. Летнее небо такое высокое, что не дотянуться. Почему оно так равнодушно? Чтобы хоть немного справиться с накатившей тревогой, граничащей с паникой, Серёжа вернулся к своей койке, достал из-под подушки тетрадь, в которую был вложен карандашик. Покосился на таблетку. Нервно сглотнул и вернул подушку на место. После этого поэт полулёг на спину, положил свой «дневник» на колено и, лизнув грифель, начал писать. Рука дрожала, поэтому почерк получался весьма корявым. Лицо было сведено судорогой, губы дрожали. Казалось, Серёжа вот-вот разрыдается. «Нет, я не сойду с ума окончательно. Нет. Нет. Пока не знаю, что буду делать, чтобы спасти свой разум, но хочется верить, что смогу что-то придумать. На днях местные сказали мне, что самая страшная кара — это лоботомия. Если коротко, то это удаление лобной доли или отъединение её от остальных. Денис сказал, что те, кому делали эту операцию, живут в отдельном, закрытом крыле. Туда не попасть. Жизнь делится на «до» и «после». Сперва разрезают веки, а потом… Нет, со мной этого не случится. Не случится. А если?.. Не стану об этом думать. Вспоминаю летний вечер, сочный и красочный, поле было усыпано цветами, шуршали колосья, солнце припекало. Мне было не больше четырнадцати лет. Я полулежал в телеге дяди Пашки, приятно цокала копытцами лошадка Дуся, что везла нас в ближайшую деревню. Там я должен был купить творог и варенье: дядя послал. Мы тогда проводили июль в селе Соловушкино, и это было дивное время, о котором мне и сейчас приятно вспоминать. Я смотрел то в голубое небо, то любовался золотом поля, что шумело, словно море, переливалось на летнем солнце. Спустя какое-то время чуть поодаль я увидал крестьян. В подпоясанных льняных рубашках, с влажными волосами и бородами, они ловко управлялись серпами. Поле слушалось их. Тогда мне казалось, что и жизнь будет такой же, как эти родные просторы. Наверное, всем молодым людям в четырнадцать лет думается нечто подобное. Как наивно! Поле прекрасно даже осенью. Приходишь в него, как верующий — в храм. Падаешь в золотое море, а колосья тревожатся, песнь поют мрачную, свинцовое небо готово обрушиться и пролиться дождём. Осень в поле великолепна. Ты словно во власти неуправляемой стихии, в самом сердце её. А жизнь — не поле. И сейчас, ощущая, как сильно я провонял больницей и лекарствами, я удивляюсь тому, что тот мальчишка, лениво лежащий в телеге и нежащийся под карамельным светом солнца — это тот же человек, который заперт здесь, в психушке, в отделении для особо опасных пациентов. Прошло не так уж и много времени, чуть более десяти лет, а мне кажется, будто столетие. Не хочу стать тем, кто забудет всю ту красоту, которую видели мои глаза. Кремовые облака, золотое поле, кружево сиреней, кленовые аллеи, тёмные волнующие овраги, сентябрьское небо с голубыми прогалинами, длинные хрустальные сосульки, шум весенней воды в трубах, первые весёлые одуванчики… Не смогу лишиться всего этого, не смогу отдать. Эта красота, пожалуй, и делает меня живым, позволяет дышать. Какой же смысл в существовании, лишённом осмысленности и воспоминаний?». — Безруков! Сергей оторвался от записей, содрогнувшись от неожиданности. — На процедуру, — велела медсестра, хмурясь. Сердце Серёжи заколотилось так сильно, что его стук, пожалуй, мог услышать лежащий на соседней койке Денис. Тот испуганно выпучил глаза. «Неужели и меня? Поняли, что не выпил таблетку? Но как? Нет, только не лоботомия… Только не она!», — истерично заклокотало в мозгу. — Мне повторить? Ты оглох? Живо встал и пошёл за мной! Серёжа медленно сел. Руки не только дрожали, теперь они вдобавок были влажными. Поэт убрал записи под подушку и встал, подтянул повыше пижамные штаны. Он тяжело дышал и подрагивал. — П-простите, а что за процедура? — спросил, заикаясь от страха. — Не положено говорить. Идём! Безруков приложил дрожащую ладонь ко лбу, мокрому от холодного пота. — Мне санитаров позвать? — рявкнула медсестра и отвернулась, уже намереваясь дать команду «фас». — Н-не надо санитаров, я… Я иду… ид-ду, — трясущийся Сергей медленно пошёл на выход.