Настанут холода, Осыпятся листы — И будет льдом — вода. Любовь моя, а ты? И белый, белый снег Покроет гладь ручья И мир лишится нег… А ты, любовь моя? Но с милою весной Снега растают вновь. Вернутся свет и зной — А ты, моя любовь? ©
Ветер, тёплый и пахнущий летом, вплетал свои горячие пальцы в растрёпанные волосы Безрукова. Поэт сидел на лавочке, в теньке, и напряжённо смотрел в землю, слегка хмурясь из-за каких-то безрадостных мыслей. Меньшиков стоял в нескольких шагах от него и не знал, что сказать. Он не знал, зачем вернулся и решил увидеть мужа. Это было против правил, которые он сам для себя установил. И вдруг Сергей, словно ощутив чей-то взгляд, медленно повернул голову и посмотрел на Олега. В помятой пижаме, с синяками под лихорадочно блестящими глазами, он был лишним в этом больничном огороженном парке, залитым солнечным светом. Меньшиков не видел в светлых, больше серых, нежели голубых глазах, ни упрёка, ни ненависти, но он смог углядеть надежду. В глубине души Сергей хотел бы сдаться, первым пойти на мировую, чтобы выбраться из лечебницы. Олег смотрел на Безрукова несколько долгих мгновений, а потом подошёл к нему и сел рядом. Их плечи соприкоснулись. По телу капитана проскользнула дрожь, которая возникала всегда, когда рядом был Серёжа. Они смотрели на огромный дуб, стоящий за высоким забором. Его пышная зелёная листва была щедро осыпана сахарно-лимонной пыльцой солнца. — Я ошибся, — вдруг сказал Безруков. Его хрипловатый голос всегда вызывал в Олеге особенный душевный трепет. И в этот раз ничего не изменилось. Иногда Меньшикову казалось, что он чувствует время как-то иначе, по-своему, не так, как остальные. Это было сложно передать словами, это было что-то эфемерное, что-то на уровне рефлексов. Вот и теперь, глядя на вековой дуб, мужчина вдруг ощутил что-то извечное. Это было что-то, что началось ещё задолго до его появление в этом мире. Быть может, любовь… — В чём? — тихо спросил Олег. — Когда сказал, что у тебя нет души. Взгляд мужчины покрылся поволокой. Сердце ёкнуло и застучало в два раза быстрее. Меньшиков стиснул зубы, стараясь унять внутреннюю бурю, которая мгновенно завладела его душой. — Я правда так думал, а потом вдруг нашёл это, — Безруков медленно достал из кармана смятый листок бумаги и протянул его капитану. Тот сглотнул и столь же медленно взял бумажку. Развернув её, он на мгновение ослеп. Это был один из его рисунков: фиолетовый вечер, дымка над рекой, приглушённые зелёные и жёлтые оттенки осени, застывшие на деревьях леса. Губы Олега дрогнули. — Как он оказался у тебя? — спросил он так тихо, что его вопрос затерялся в шорохе ветра. — Я нашёл его в тех штанах, в которых меня сюда привезли. Видимо, лежал в кармане с тех самых пор. Олег медленно сморгнул и ощутил сильную судорогу сердца. — Такое не смог бы нарисовать человек без души. Она у тебя есть, — полушёпотом произнёс Безруков и посмотрел-таки на Меньшикова. Когда он сел рядом с поэтом, тенёк стал более густым и прохладным. Казалось, этот мужчина принёс с собой в этот летний день частицу замогильного холода и мрачной красоты. Олег чувствовал себя уязвимым и беззащитным. Словно с него вдруг сняли кожу. Он пристально смотрел на рисунок в своей руке, ощущая столько всего, что слегка кружилась голова. — Ты, наверное, теперь ненавидишь меня? — спросил Меньшиков, не находя в себе сил взглянуть на поэта. — Нет. — П-почему? — Наверное, я не способен на ненависть так же, как не способен на любовь. Олегу стало невыносимо больно. Рука задрожала. Рисунок упал на землю и тёплый ветер понёс его прочь. Сергей вскочил и, пошатываясь от переизбытка психотропов в своей крови, бросился за ним. Меньшиков бы предпочёл, чтобы Серёжа снова ужалил его, унизил, задел. Так было бы куда проще. Разозлиться, уйти, заняться делами, но в груди что-то стремительно теплело. Безруков поймал лист, упав на колени, затем выпрямился и пошёл обратно к скамейке, на которой сидел Меньшиков. — Зачем выбросил? — спросил он, садясь рядом и приглаживая рисунок. — Красиво ведь. — Прекрати, — шепнул Олег и закрыл глаза. Безруков посмотрел на супруга и увидел, как нервно дёрнулся его кадык. — Что прекратить? Тут ведь, знаешь ли, особо не с кем поговорить. Одиноко, — Сергей не жаловался и не ныл, он говорил негромко и спокойно, так, как общаются с добрым другом, а не врагом. — Я не лучший собеседник, — с трудом произнёс Меньшиков. — Может быть. Мне не из чего выбирать. Хочешь правду? — Я всегда хочу правду. — Даже самую ужасную? — Да. — Я завидую тебе. И только здесь, в этом дурдоме, я осознал это. Раньше как-то рассеивалось в суете дней, — Сергей болезненно ухмыльнулся и провёл подрагивающей рукой по русым, будто несколько потемневшим за последние дни, волосам. — Чему завидовать? — Олег посмотрел в лицо Серёжи, а в душе хлюпало и хлюпало. — У тебя есть семья, которая от тебя без ума. Принимают тебя любым. Даже для товарища наркома безопасности ты — свет в окошке. Ты, а не Козя. У нас с дядей всё было иначе. Безруков ответил на взгляд. Они смотрели друг на друга несколько мгновений, а потом Олег отвернулся, взглянул на дуб и прикрыл глаза подрагивающей ладонью. — И ты с ними другой, — тихо добавил Сергей, наблюдая за ним. — Какой? — прошептал капитан. — Не знаю. Настоящий? И я вижу, что ты… несчастный человек. Не могу ненавидеть. — Слишком много правды… — Олегу хотелось выблевать своё сердце. Безруков чуть улыбнулся. К ним приблизилась женщина в медицинском халате и сообщила, что прогулка окончена, и Сергея ждут в процедурной. Меньшиков смотрел на то, как Серёжа встаёт и медленно идёт за медсестрой, а потом оборачивается, глядит по-осеннему грустно и просто. Исчезает за дверью. Выйдя с территории больницы, Олег бродил по улицам, пытаясь разобрать весь тот сумбур, что возник в его душе и сердце. То, что сегодня произошло между ним и Сергеем, было настолько настоящим, что дрожала и болела душа. Куда лучше было делать вид, что они совсем не понимают друг друга. Куда легче было бы жить с коркой льда в груди, но всё стремительно менялось. Серёжа будто подышал горячим дыханием на этот лёд. И сам не понял, как всё перевернул в его сознании и душе. …Когда капитан вернулся в больницу, солнце уже лениво таяло на западе малиновым пломбиром. В окнах лечебницы отражались алые блики. Давно не было такого трагического заката. Но теперь Олег точно знал, что должен делать. И этот грандиозный закат словно всё понимал, окрашивая город красками, так похожими на горячую кровь истинной любви. Меньшиков вошёл в процедурную и, сделав несколько шагов, остановился. Из трёх огромных окон лился закатный малиновый свет, и в кабинете царил фантомный полумрак: у окон и на подоконниках алое свечение, а у стен напротив уже притаился сумрак. Неприятно. Тревожно. В воздухе — запах медикаментов. На койке, свесив голову к полу, лежал Сергей, одетый в смирительную рубашку. Его руки были заведены за спину, несколько прядей волос прилипли ко лбу. Из приоткрытого рта стекала слюна. Из-за неудобной позы кровь прилила к голове, делая его лицо красным. По смятой простыне становилось ясно, что поэт боролся, противясь и не давая облачить себя в смирительную рубашку. Олег ярко представил, как протестно кричит Сергей. Сердце будто бы упало. Меньшиков порывисто подошёл к Безрукову и, схватив рукава рубахи, стал торопливо освобождать мужа. Он тяжело дышал и торопился, словно счёт шёл на время. И когда руки Серёжи были свободны, и безвольно упали на матрас, Олег, пошатываясь, подошёл к окну. Он смотрел на покачивающиеся в больничном парке деревья, и ощущал дурноту, духоту и тошноту. Взгляд метнулся к стремительно гаснущему небу. И вдруг, рассекая его полумрак, на небесной глади возник белый голубь. Он, наслаждаясь последними каплями света, стремился ввысь, делал круги, возвращался ниже, а потом снова летел вверх, словно подавал сигнал. И тогда рыдающая душа Олега вдруг обрела покой. Он понял, что должен сделать. Второй раз за этот, уже кажущийся бесконечным, день. Вернувшись к койке, он сел на пол прямо в своём элегантном костюме и припал спиной к стене. Остановив тёмный и подернутый поволокой взгляд на Сергее, капитан замер. Оставалось дождаться. …Ему снился большой белоснежный собор. Золотые купола величественно тянулись к низкому зимнему небу. Серёже было очень холодно, он дрожал, стучал зубами, но не мог проснуться. А собор тем временем становился всё больше и больше, заполняя собой пространство. И вдруг что-то переменилось. Неуют и холод сменились душевным просветлением и очищением. И тогда поэт проснулся. Открыв глаза, он увидел Меньшикова. Тот смотрел прямо на него, сидя на полу с разведёнными прямыми ногами, в какой-то будто бы бессильной позе. Сергей молча глядел на чекиста несколько долгих минут, затем с трудом перевёл взгляд на окно. Он так и не понял, какое сейчас время суток: это могло быть ранее утро или поздний вечер. Почти не чувствуя в себе сил, Серёжа медленно сел, с удивлением рассматривая руки. — Рубашки нет… Сняли? Ты что тут делаешь? — хрипло прошептал он, глядя на Меньшикова, который в своей застывшей статичной позе напоминал восковое изваяние. — Поехали домой, — сказал он негромко. Безруков нервно сглотнул и замер. Ему подумалось: «Вдруг ослышался?». — Домой, — повторил Олег и медленно встал.***
Сергей спал, точно младенец. Меньшиков сидел в кресле и наблюдал за его сном. На рассвете они вернулись домой, измождённый и бледный Безруков сразу же отправился спать. Казалось, он вообще не до конца соображал, что происходило вокруг, но домашняя обстановка явно успокаивала его. Он был приятно взволнован, что его наконец-то выписали. Последние часы всегда кажутся наполненными особенным смыслом. Когда знаешь, что скоро уйдёшь — каждая секунда становится важной. В другие дни время утекает сквозь пальцы, как тёплый южный песок. Ты не успеваешь за ним следить, да и не стремишься к этому. Тратишь его на глупости, пока ещё не понимая, что это глупости. А вот когда до конца остаётся совсем немного, оно превращается в нечто бесценное. Олег любовался умиротворённым лицом Серёжи, запоминая его. Там, куда он отправится, ему останутся только воспоминания. Несколько часов назад, когда Сергей уже крепко спал в их спальне, Меньшиков направился на встречу с братом. Разговор, состоявшийся с поэтом в больничном парке, всё переворотил в его душе. И вместе с полнейшей смутой принёс нестерпимое сожаление. Он пришёл на встречу с Алексеем, чтобы попросить у него помощи. Они снова сидели на крыльце и разговаривали. — Я хочу, чтобы Сергей выздоровел, — сказал Олег. — Могу ли я этого добиться? Я ведь… не совсем человек. Но моя сила мне до конца не известна. — Болезнь — это плата, — задумчиво ответил брат. — Плата? — Меньшиков с прищуром посмотрел на мужчину. — Да. Плата за что-то слишком хорошее и светлое, что есть у человека. Если отобрать заболевание, то придётся отобрать и то хорошее. Извечный вопрос баланса бытия. — И что я могу сделать? — Есть один способ, — понизив голос, ответил Алексей и перевёл тяжёлый и грустный взгляд на брата. — Ты отдаёшь мне часть своей души. И уходишь. Я занимаю твоё место в этом мире. Твой Сергей выздоравливает от недуга. «Нет!», — заорало что-то внутри. Меньшиков вздрогнул. Он долго смотрел в глаза Алексея, видя при этом только измученное лицо Серёжи. В какой-то момент зрительный контакт перестал быть обычным зрительным контактом. Уязвимый от своих чувств Олег даже не заметил, что именно происходит. Он вдруг кивнул и протянул брату руку. Тот схватил его за запястье и рывком повалил на землю. Капитан лежал на спине и смотрел на склонившегося над ним брюнета, который, прижав ладонь к его сердцу, что-то неразборчиво шептал. А потом из его груди что-то полилось. Это было очень странное ощущение. Меньшиков приподнял голову и увидел, как прекрасное серебристо-чёрное свечение вырывается из его груди и, будто бы лентами ползя по руке, проникает в тело Алексея. Тогда-то Олег и понял, что из него выкачивают душу. Когда всё закончилось, в мужчине осталось намного меньше сожалений и нерешительности. Он был готов уйти. И только сидя рядом с кроватью, на которой сладко спал Безруков, мужчина ощутил, как внутри ноет и шевелится выжившая часть его души. Когда Серёжа открыл глаза, он снова первым делом увидел Олега. В его крови всё ещё бурлили почтенные дозы психотропов, поэтому не было сил и возможности что-то всерьёз обсуждать. — Хочешь есть? — полушёпотом спросил Меньшиков. — Нет… — тихо ответил тот. Ему казалось, что он спит и видит сон. Всё было нереальным, заполненным сиреневым светом летнего вечера. И он снова был дома. Как странно! — Тогда поехали. — Куда? — Узнаешь. Меньшиков зачем-то вызвал водителя. Жуков вёз их в сторону дачи достопочтенного семейства. И когда до неё оставалось не более десяти минут езды, Олег вдруг передумал. — Стой, — сказал он напряжённо. Жуков послушно остановил автомобиль. Сергей, варёной колбасой сидящий на заднем сидении, посмотрел на чёрную макушку Меньшикова. Зевнул. — Едем обратно, до развилки. Дальше покажу, куда. И они поехали. Серёжа туманно смотрел на укутанные вечерним светом деревья, на их удлинённые тени, лежащие на траве и холмах. Душа отдыхала от красоты российских пейзажей, мелькающих за окном. Ему казалось, что он не видел всего этого целую вечность. Хотелось выйти, вдоволь надышаться запахом сосен, ромашек и прогретой земли. Припасть губами к жёсткому и горячему стволу, целуя его. Завалиться в траву и лежать, глядя в дрожащее хрустальное небо. Машина остановилась весьма неожиданно. Олег повернул голову и посмотрел на замечтавшегося Безрукова, припавшего виском к оконному стеклу. — Идём. Сергей захлопал ресницами и вопросительно глянул на мужа. Тот быстро отвернулся и вышел. Они остановились рядом с полем. Позади тянулся шумящий зелёный лес. Безруков, хоть и мыслил благодаря лекарствам достаточно заторможено, не понимал, с какой стати чекисту приспичило выходить посреди русских просторов. Уж не прогуляться же он решил? Сергей видел, как Олег открывает дверь со стороны водительского сидения и что-то говорит Жукову. Серёжа жадно вдыхал запах поля, леса и полевых цветов. А потом Меньшиков жестом руки велел ему следовать за собой и пошёл по дороге, тянущейся меж высоких шуршащих колосьев, будто бы слитых из чистого золота. Шли достаточно долго. Олег остановился неподалёку от чёрного камня. Сергею казалось, что он видит сюрреалистический сон: они почти не разговаривали с Меньшиковым, молча приехали домой, потом поэт поспал, а когда проснулся, они примчались сюда, в это море золотое под хрустальным куполом темнеющего акварелью неба. — Ну и зачем мы тут? — спросил Серёжа, потирая мутные глаза. — Просто прогулка, — глухо ответил Олег и повернулся к мужу. Безруков замер, непонимающе глядя в ответ. Он видел, что в чекисте снова что-то переменилось, но не мог понять, что именно. Так уже случилось и раньше, но в этот раз Меньшиков был каким-то совсем другим. Собранным, мрачным, спокойным, болезненным и… странным. Он больше ничего не говорил, лишь зачем-то подошел почти вплотную и принялся скользить завороженным и «живым» взглядом по лицу Сергея. Тому стало ещё больше не по себе, поскольку он замечал, как его зрачки похожи на две чёрные луны, опрокинутые в ночные лужи. По спине пробежал холодок. На самом же деле Меньшиков просто запоминал, впитывал, ведь у него осталось так мало времени. Так много хотелось сказать на прощание и вместе с этим не хотелось нарушать молчание. Всё было по-разному: и хорошо, и плохо, и жарко, и холодно. Но главное — было. И сейчас, оглядываясь назад на своё прошлое, Олег был уверен, что ничего бы изменил. Он бы прошёл весь этот путь от начала и до конца. Теперь, когда в нём отсутствовала большая часть души, было проще наступить на горло своему эгоизму и дать свободу. И пусть где-то глубоко внутри что-то протестно верещало, всё уже было предрешено. Главное — Сергей выздоровеет. — Почему ты так смотришь? — спросил Серёжа, которого начало изрядно нервировать всё происходящее. — Пошли уже. — Это единственное, что я могу сделать, чтобы исправить ошибку, — глухо сказал Олег, явно находясь мыслями где-то далеко. — А? О чём ты? «О том, что после того, как я увидел тебя сегодня в смирительной рубашке, с приоткрытым ртом, из которого вытекала слюна, я очень захотел помочь тебе. Исправить то, что натворил. Но оказалось, что покинуть тебя — единственный способ сделать тебя здоровым». Олег знал, что если бы Алексей не забрал у него часть его души, ничего этого бы не было. Он бы не смог покинуть Серёженьку. Значит, это своего рода обезболивающее. И сейчас Меньшикову до одури хотелось удержать мгновение, продлить этот разговор на минуты, часы, дни… на всю жизнь. И хотелось поскорее закончить, чтобы неожиданно не понять со всей нечеловеческой мощью отчаяния, что это — прощание навсегда. Что это не просто слова и не временная разлука. Это финальный аккорд, за которым одна лишь тишина. Олег знал, что он не справится с тяжестью понимания, если оно неожиданно навалится на него, как снежный ком. Меньшиков взял щёки Серёжи в ладони и повернул его лицо к свету, которого уже почти не осталось. А поле всё шумело и шумело. В голове всплыло стихотворение: «Если хочешь, если можешь — вспомни обо мне, вспомни обо мне, вспомни обо мне. Хоть случайно, хоть однажды вспомни обо мне, долгая любовь моя. Пусть с тобой все время будет свет моей любви, зов моей любви, боль моей любви! Только ты останься прежним — трепетно живи, солнечно живи, радостно живи! Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи, счастливо живи всегда». И ему очень хотелось произнести эти строки вслух, но он не мог. — Да что творится-то?! — возмущённо воскликнул напряжённый Безруков. — Не волнуйся, скоро тебе станет легче. Намного. — Я ничего не понимаю… — Поймёшь позже. Просто дай мне… насмотреться, — перед последним словом чекист захлебнулся, поэтому произнёс его неожиданно низко. Сергей сморгнул, ничего не понимая. Олег так и стоял, держа его за щёки, рассматривая ясные глаза, любимое лицо, запоминая, впитывая. Он подумал, что даже если он исчезнет, а не отправится в далёкие тёмные миры, то он всё равно останется с Серёжей. Лёгким дуновением ветерка, рассеянным солнечным лучом на его тёплой подушке, дождём, с утра тихонько стучащим по карнизу. И пусть Безруков не способен понять его любовь разумом, его душа и сердце весьма восприимчивы и тонки, они всё поймут, вспомнят, ощутят его присутствие. И тогда, быть может, Сергей напишет очередное гениальное стихотворение, пропустив через себя этот невидимый свет изначальной любви, которая существовала ещё задолго до того, как Бог или дьявол создали Меньшикова. Хотелось, до боли хотелось, чтобы Серёжа помнил его. Или вспомнил когда-нибудь, глядя на тихий листопад за окном, слыша шорох осеннего ветра, видя последние отблески багрового заката. Помнил, что был такой… человек. И он любил его так, как никто никогда никого не любил. Пусть неправильно, иногда опасно, жестоко и зло, но до последнего вздоха, всей своей чёрной душой. Но темнело. Волшебный фонарь летнего неба гас. Лес шумел всё сильнее, покачиваясь и галдя, поле золотисто шуршало, словно кто-то водил ладонью по спутанной искристой мишуре. У Серёжи то и дело замирало сердце. Как красиво и как волнительно всё было в этот момент. Время утекало, вот только Безруков об этом не знал. Об этом знал только Меньшиков. И вдруг он заговорил. Его голос сливался с шумом леса и поля. — Laisse-moi respirer longtemps, longtemps, l’odeur de tes cheveux, y plonger tout mon visage, comme un homme altéré dans l’eau d’une source, et les agiter avec ma main comme un mouchoir odorant, pour secouer des souvenirs dans l’air. Si tu pouvais savoir tout ce que je vois! tout ce que je sens! tout ce que j’entends dans tes cheveux! Mon âme voyage sur le parfum comme l’âme des autres hommes sur la musique Tes cheveux contiennent tout un rêve, plein de voilures et de mâtures; ils contiennent de grandes mers dont les moussons me portent vers de charmants climats, où l’espace est plus bleu et plus profond, où l’atmosphère est parfumée par les fruits, par les feuilles et par la peau humaine. Dans l’océan de ta chevelure, j’entrevois un port fourmillant de chants mélancoliques, d’hommes vigoureux de toutes nations et de navires de toutes formes découpant leurs architectures fines et compliquées sur un ciel immense où se prélasse l’éternelle chaleur. Dans les caresses de ta chevelure, je retrouve les langueurs des longues heures passées sur un divan, dans la chambre d’un beau navire, bercées par le roulis imperceptible du port, entre les pots de fleurs et les gargoulettes rafraîchissantes. Dans l’ardent foyer de ta chevelure, je respire l’odeur du tabac mêlé à l’opium et au sucre; dans la nuit de ta chevelure, je vois resplendir l’infini de l’azur tropical; sur les rivages duvetés de ta chevelure je m’enivre des odeurs combinées du goudron, du musc et de l’huile de coco. Laisse-moi mordre longtemps tes tresses lourdes et noires. Quand je mordille tes cheveux élastiques et rebelles, il me semble que je mange des souvenirs*. Мягкий картавый язык обливал сердце смородиновым вареньем, а тёмные луны глаз Олега озаряли всё вокруг чёрным магическим сиянием. Не понимая ни слова, Сергей жадно слушал французскую речь, чувствуя, что в неё заложено очень много чистой и неподдельной нежности. — Ты же знаешь, что я нихрена не понял? — прошептал он, дрожа. — Знаю. Тут не понял, — Олег отпустил щёки поэта и коснулся его виска, а потом груди: — Зато понял тут. Безруков сглотнул, чувствуя, как увлажнились ладони. Меньшиков отвёл взгляд и пошёл обратно. — Идём. Сергей покорно последовал за ним. Они вернулись к машине. Вокруг уже было совсем темно. — Садись, — сказал чекист, открывая дверь автомобиля, ведущую к заднему сидению. — А ты? — спросил взволнованный поэт. — А я… потом. Вы едете домой. У меня дела. Безруков прищурился, внимательно разглядывая бледное лицо. Тёмные глаза сливались с надвигающейся ночью. Сергей медленно сел в машину. Олег захлопнул дверцу. Меньшиков стоял и смотрел, как супруг уезжает. Хотелось рвануть следом, всё исправить, отмотать время назад, чтобы не пришлось заканчивать… никогда… Но он просто стоял и провожал взглядом. Прощался, ощущая, как разрывается сердце. Серёжа повернулся назад и тоже смотрел на чекиста. Смотрел, как фигура Меньшикова становится всё меньше и меньше, а потом исчезает за горизонтом.