Вспоминай меня, если хрустнет утренний лёд, если вдруг в поднебесье прогремит самолёт, если вихрь закурчавит душных туч пелену, если пёс заскучает, заскулит на луну, если рыжие стаи закружит листопад, если за полночь ставни застучат невпопад, если утром белёсым закричат петухи, вспоминай мои слёзы, губы, руки, стихи… Позабыть не старайся, прочь из сердца гоня, не старайся, не майся — слишком много меня! ©
— Стой, — резко сказал Безруков. — Что? — вздрогнув, негромко спросил Жуков. — Разворачивай назад. — Я не могу. Товарищ Меньшиков дал приказ отвезти вас домой, — ответил тот, взглянув в зеркало. Сергей резко подался вперёд и страстно зашептал, опаляя горячим дыханием ухо служивого: — Слушай, я же психический. Два раза лежал в дурдоме. И сейчас прямо оттуда, с пылу, с жару. Я за себя не отвечаю. Вдруг у меня в кармане лезвие, и я воткну его тебе в шею, а? Жуков с силой сжал руль, мгновенно меняясь в лице. — Поэтому разворачивайся, — настойчиво добавил Безруков. Мужчина поспешно кивнул и остановил автомобиль, но только для того, чтобы развернуться и поехать назад. Он остановился практически на том самом месте, где и до этого. Сергей вылез из машины и решительным шагом направился в ту сторону, где они, как ему казалось, говорили с Меньшиковым. Он пытался рассмотреть в темноте чёрный камень. Это было его ориентиром. Поле шумело, окутанное мглистой тьмой золото колосьев переливалось в свете белой летней луны. Безруков был взбудоражен. Он чувствовал, что должен найти Олега, и как можно скорее, иначе произойдёт что-то непоправимое и совершенно ужасное. Сергей ускорил шаг. И вот он заметил впереди чей-то неверный, будто бы призрачный силуэт. Сердце ускорило свой тревожный стук. Безруков захотел заорать, позвать чекиста, но вспомнил, что не может называть его по имени. Просто язык не поворачивался. И тогда он просто побежал. — Ты что задумал?! — закричал Серёжа, постепенно приближаясь к фантомному силуэту, стоящему возле того самого чёрного камня. Меньшиков резко обернулся. Его глаза вспыхнули инфернальным огнём. Он явно не ожидал, что Сергей вернётся за ним. — У меня дела, — глухо ответил. — Посреди поля? Ночью? — остановившись, Безруков старался отдышаться. Его глаза лихорадочно блестели. Ему казалось, что он стоит на самом краю пропасти. Одно неверное движение — и полетит вниз, чтобы разбиться насмерть. — Уходи, Сергей. Ты должен быть дома, — жёстко произнёс Меньшиков, всеми силами унимая весь тот безумный спектр чувств, что разбудил в нём поэт. Не понестись следом за машиной и так требовало огромных усилий. — Нет, скажи мне правду! — заголосил Безруков, которого сильно пугало происходящее. — Ты ведь… ты собрался уйти, да?.. Олег в очередной раз восхитился проницательностью Сергея. Пусть они были чертовски далеки друг от друга, они были точно так же и близки. И в этом был самый странный парадокс Вселенной. — У меня дела, — тихо ответил Олег и отвернулся. Он пошёл дальше, за камень. Безруков последовал за ним, сжимая руки в кулаки. Он начал пылать. — Врёшь! Ты собрался уйти! И куда же? Что ты задумал? — громыхал поэт. — Туда, где должен быть, — блёкло отозвался Меньшиков. Серёжа настиг его сзади и, схватив за плечо, заставил остановиться и повернуться к себе. Олег чувствовал, как предательски скулит сердце и дрожит то, что осталось от души, когда смотрел в глаза Безрукова, которые были, словно капли дождя на дрожащих после бури листьях. — А твой дядя в курсе? — спросил Сергей, тяжело дыша. — Нет. Я хотел побывать у него сегодня, но потом решил, что долгие проводы — лишние слёзы. — Зачем всё это?! — срывая голос от отчаяния и страха, заорал Серёжа. — Так надо. Не спрашивай ничего, — Олегу было больно говорить. — Ты… ты не можешь так поступить! Ты не можешь взять и бросить меня! Ты лишил меня всего, а теперь просто уходишь! — закричал Сергей. — Ты не имеешь права! — Ты ведь хотел свободу. Так почему ты так противишься? — помолчав, негромко спросил Меньшиков, хоть и знал ответ. — Ты не поступишь так, ясно тебе?! — Безруков орал так, что из его рта вылетали капли слюны. — Когда я уйду, ты выздоровеешь. Больше никаких больниц и таблеток, — Меньшиков говорил так, словно успокаивал взбесившегося ребёнка — заботливо. — Не уходи, — будто не слыша чекиста, упрямо выпалил поэт, сжимая руки в кулаки. — Я… я… не представляю жизни без тебя! Я не смогу без тебя. Повисло молчание. Поле всё шепталось и звало в свои бескрайние объятия. Лунный свет стал ещё ярче и насыщеннее. И в его обманчивости лицо Меньшикова казалось ещё более мрачным и каким-то нечеловеческим. Но глаза его были полны жизни, боли и… любви. — Всё наладится. Дай себе время. Ты научишься справляться сам. А теперь уходи, — отчеканил Олег. Он чувствовал, что готов сорваться, отказаться от своего плана, ведь Серёжа так смотрит на него, Серёжа говорит слова, которые Меньшиков только мечтал от него услышать… Как тут устоять? Внутри всё рвалось и ныло. — Ты мерзавец! Подлец! Ты не оставишь меня одного! — пронзительно заорал Безруков. Так громко, что даже поле замолчало. — Уходи, Серёжа. Олег не собирался обнимать Сергея. Ни когда в последний раз говорил с ним прежде, чем усадить в машину, ни теперь — просто боялся, что крышу сорвёт окончательно, и он просто уже никуда не отпустит Безрукова. И сам не уйдёт. Пойдёт на поводу у эмоций, а не холодного рассудка. Но теперь не выдержал. Олег в один шаг оказался рядом с поэтом и порывисто обнял его. Прижал к себе, к самому сердцу, крепко зажмурился, ощущая, как трепещет и дрожит Сергей в его объятиях. Серёжа схватился за ткань пиджака на спине Меньшикова, с силой сжал её пальцами, чуть ли не разрывая. Олег вспомнил всё, что между ними было. Яркие картинки сменяли друг друга, словно кадры раскрашенной фильмы: безумный секс в подъезде, на подоконнике, белом ковре; он сам, вышагивающий по выступу дома на высоте двадцать с лишним этажей, потому что так захотел Сергей; поцелуи в полутьме осенней комнаты, сладкий аромат русых волос Серёженьки, тонкий, с нотками хвои и яблок… И первая встреча, которая пропустила через тело Меньшикова электрический ток: синий бант на шее Серёжи, болячка на его щеке и пепел на брюках засмотревшегося Олега. — Это было прекрасное время, — прошептал капитан и, резко положив ладони на щёки Безрукова, поцеловал его губы. Поэт, сглотнул, мягко сжал запястья чекиста, дрожа от переизбытка чувств. Меньшиков целовал его всего несколько мгновений, а потом резко отпустил и стремительно подошёл к камню. — Нет!!! Не смей!!! — заорал Сергей. Всё произошло слишком быстро: Олег остановился у камня и поставил на него ногу. Безруков кинулся к нему, но пред ним словно возникла прозрачная стена, через которую он не мог пробиться. — Ты мерзавец! Ты не уйдёшь! Ты не оставишь меня! — орал Сергей, пытаясь проломить воздушную преграду. А Олег исчезал, неотрывно глядя на поэта и становясь всё прозрачнее и прозрачнее, пока не исчез вовсе. В последние секунды он прошептал одними губами: «Я люблю тебя». Но Сергей, пытающийся прорваться к нему, едва ли это заметил. Безруков упал на землю. Стена растаяла вместе с Меньшиковым. Поэт резко задрал голову и увидел пустой чёрный камень. На душу опрокинулось чистое отчаяние. Из глаз потекли слёзы. Сергей ударил кулаками по земле. Взревел. — Я тебя ненавижу!!! Ты предатель!!! — заорал он с невероятно красным лицом. Голос срывался. Горло ужасно болело. Поспешно поднявшись, Сергей подошёл к камню и пнул его, затем задрал голову к небесам. Светало. Ночь стремительно менялась розовым летним рассветом. Всё вокруг наполнялось живительной силой. По телу Безрукова бежали мурашки. Его трясло. Слёзы, обжигая лицо, стекали по щекам. Вдруг стало так пусто и серо, что Сергею показалось, что это поле, небо, лесок — всё однотонное. Однотипное. Бессмысленное. — Вернись! — заорал Безруков в ярости. И эхо подхватило его крик: «Вернись! Вернись! Вернись!». — Вернись же! Ты! — крикнул поэт уже дрогнувшим голосом и, сделав несколько бесцельных шагов, медленно опустился в колосья. И уже полушёпотом, как в бреду: — Вернись, вернись же… Он долго лежал и смотрел в высокое небо, смешавшее в себе розовую и голубую акварель. Смотрел и рыдал, кусая кулак. …Москва стала совсем другой. Высотка на Котельнической стала совсем другой. Всё стало иным. Изменились цвета, запахи, формы казалось бы привычных вещей. Когда Жуков вёз Безрукова домой, тот смотрел в окно опухшими от слёз глазами и не узнавал все те места, которые должны были быть ему знакомы. Вернее, он помнил их, но они больше ничего не вызывали в его душе. Квартира встретила его безмолвием. В солнечных бликах танцевали пылинки. Одежда Меньшикова так и висела в шкафу, его книги лежали на столе. Смотреть на них было очень тяжело. И без того разрывающееся от боли сердце наполнялось отчаянием потери. Сергей опустился на ковёр в гостиной, на котором когда-то произошло то самое соитие. И замер. Когда спустя пару часов он умывался, то вдруг осознал, что теперь здоров. Это было сложно объяснить. Это было просто внутреннее ощущение. Всё уже не казалось таким ярким, разноцветным и болезненным, как раньше. Безруков видел всё вокруг так, будто кто-то стекло протёр. Вот только из зазеркалья на него смотрел пусть и здоровый психически, но совершенно несчастный и зарёванный человек. Сергей провёл по лицу дрожащей холодной рукой. — Вдруг так тихо стало в моём мире без тебя, — прошептал он. …Безруков приехал к дому Бориса Леонидовича. Просто он не знал, к кому ещё мог прийти. Он надеялся, что вместе они что-нибудь придумают, найдут способ всё изменить. Но когда Сергей постучал в его квартиру, а дверь открыла домработница, стало ясно, что об Олеге помнит только он. Нарком госбезопасности, вышедший в коридор, недобро посмотрел на гостя, лениво застёгивая китель. — Ваш племянник исчез. Вы ещё не знаете? — спросил Серёжа. — Какой племянник? — хмуро поинтересовался Борис Леонидович и перевёл взгляд на впустившую его домработницу. — Это что ещё за сумасшедший? — Вы кто? — спросила та писклявым голосом. — Я его узнала. Это поэт Безруков. — Поэт? Не сказочник? — равнодушно и холодно отозвался Меньшиков. Сергей нервно облизал губы, развернулся и быстро вышел из квартиры.***
— Сколько уже выпил? Ты бы хоть закусывал, — участливо сказал Плахов, садясь рядом с Серёжей. — Ай, какая уж теперь разница, — ответил тот, махнув рукой. Подлил себе ещё креплёного вина. Он не считал, какой это по счёту был стакан. Чтобы хоть как-то сбежать из сухого, примитивного и осиротевшего мира, Безруков начал смешивать свою кровь с алкоголем. Единственный человек, с которым Сергей мог поделиться своей болью, посчитал его за полоумного. Меньшиков исчез из памяти всех. Всех, кроме его. И единственным доказательством того, что этот Чёрный Человек был в жизни Сергея — это кольцо на безымянном пальце. И его вещи и книги в их квартире. Серёжа чувствовал себя маленьким человеком, брошенным в огромный бушующий океан. Воспоминания о прощании не желали покидать сознание поэта. Они мучили его, душили. — Что тут у тебя? Новый стих? — с интересом спросил Маслов, бросая взгляд на листок, лежащий под ладонью Сергея. Евгений, Василий и Плахов шли по Тверской, увидели Безрукова в кафе «Слава», решили зайти и присоединиться к другу. Тот был нетрезв и явно чем-то расстроен, если не сказать большего. — Да. Хотите послушать? — медленно моргая, полупьяно спросил Серёжа. — А как же. Очень хотим, — потёр ладони Маслов, предвкушая. — Хорошо, слушайте, — Безруков встал. Взяв листок, он распрямил его, вчитался, затем опустил руку — помнил по памяти. — Грубым даётся радость, Нежным даётся печаль. Мне ничего не надо, Мне никого не жаль. Жаль мне себя немного, Жалко бездомных собак, Эта прямая дорога Меня привела в кабак. Что ж вы ругаетесь, дьяволы? Иль я не сын страны? Каждый из нас закладывал За рюмку свои штаны. Мутно гляжу на окна, В сердце тоска и зной. Катится, в солнце измокнув, Улица передо мной. На улице мальчик сопливый. Воздух поджарен и сух. Мальчик такой счастливый И ковыряет в носу. Ковыряй, ковыряй, мой милый, Суй туда палец весь, Только вот с эфтой силой В душу свою не лезь. Я уж готов… Я робкий… Глянь на бутылок рать! Я собираю пробки — Душу мою затыкать. — Красиво! — Здорово! — Чудесно как! Друзья поддержали Безрукова пылкими аплодисментами. Сергей полупьяно самодовольно ухмыльнулся и сел. Потом были закуски, ещё креплёное вино, и снова оно же. Поэт не заметил, как Плахов и Маслов куда-то ушли. Но помнил отрывок разговора, из которого следовало, что они вернутся. — Ты кажешься расстроенным, — сказал Шорохов, затягиваясь. — А жизнь паскудная пошла. Чему радоваться? — ответил Безруков, потирая ладонью шею сзади. — Тебе надо беречь себя. Ты единственный хороший поэт в этой стране, — Вася сбросил пепел в пепельницу. — Я прекрасный поэт! — воскликнул Сергей и ударил кулаком по столу. — Я лучший поэт! Изумительный! — Да. Хоть в чём-то Никита был прав. Дурак тот ещё, — насмешливо пробормотал Шорохов. — Никита?.. — Гринёв. Безруков икнул и хлопнул ресницами: — А… почему ты вдруг вспомнил его? — Я его и не забывал. Как я могу забыть того, кого собственноручно сдал. Взгляды друзей встретились. Безруков будто даже немного протрезвел. — Ч-что? — прошептал он. — Сдал? Что мелешь? — Пришли ко мне, спрашивали о его новых стихах. Чекисты знали, что у него есть цикл «Мертвечина». Спрашивали, где он. А он был у меня, Никита оставил мне его на хранение. Я отдал им… Вот так, Серёженька. — И ты так спокойно об этом говоришь? — в ужасе спросил Сергей, не веря своим ушам. — Да. Прошло уже много времени. И знаешь, я ни о чём не жалею. — Ты хочешь сказать, что предал Никиту, и ни о чём не жалеешь? Он доверился тебе, передал свои стихи, а ты его продал! — мгновенно срываясь на крик, выпалил Сергей. — Да заткнись ты, не ори, — оскалился Шорохов, воровато оглядываясь. На них посматривали, но не сказать, что с особым интересом — контингент в кафе был очень нетрезв. — Падаль ты! Вот ты кто! Никиту убили из-за тебя! Это ты его убил! — заорал Безруков и, схватив стакан, выплеснул на Шорохова вино. — Скотина… — пробормотал Василий, хватаясь за салфетки. — Ты слишком-то не верещи. Тебя тоже прикончат, лучший поэт. Напомнить тебе, как все лучшие заканчивали свои жизни? Так что будь скромнее, Серёженька. И рассмеялся неприятным смехом, похожим на карканье ворона. Безруков порывисто встал и, смяв в кулаке листок со стихотворением, поспешил выйти на улицу. Его шатало. Ему казалось, что он задыхается. Сергей шёл, не разбирая дороги. Перед глазами стояло лицо Никиты. Кто бы мог подумать, что он пал от руки своего же друга! От такой подлости у Серёжи сводило внутренности. И без того колючий и пустынный мир стал казаться ему просто чудовищно равнодушной дырой. Серёжа уже забыл что это такое — жизнь не в абсолютном обожании. И теперь, возвращаясь в пустую квартиру, он знал, что никто его не ждёт, никто не спросит, где он был, почему задержался, поел ли он. Никто заботливо не перебинтует ему руку, если он случайно поранится, никто не обнимет и не прижмёт к себе, если из глаз брызнут слёзы и душа заболит. А всё то ужасное, что было во время присутствия Меньшикова, оно почему-то забылось, словно находилось за тусклым стеклом. У Безрукова выкручивало жилы. Он не понимал, что ему делать и как жить дальше. Он чувствовал, что катастрофически запутался. Потерялся в этом мире. И даже Вася оказался предателем. Если уж и он так поступил, то от кого ждать искренности? Сергей остановился, обнял уличный фонарь, и его обильно вырвало. Ему захотелось разрыдаться. Его всё ещё трясло от открывшейся новости. Это был удар в самое сердце. Ещё один. Вытирая губы рукавом рубашки, Безруков достал губами сигарету из пачки. Медленно закурил. Всхлипнул. Из одного из приоткрытых окон доносилось томное пение: Было… Я от этого слова бегу, И никак убежать не могу. Было… Опустевшую песню свою Я тебе на прощанье пою. Было… Упрекать я тебя не хочу, Не заплачу и не закричу. Было… Не заплачу и не закричу. Ладно. Пронеслось, прошумело, прошло. Ладно. И земля не вздохнет тяжело. Ладно. Не завянет ольха у воды, Не растают полярные льды. Ладно. Не обрушится с неба звезда, И не встретимся мы никогда. Ладно. Пусть не встретимся мы никогда. Никогда тебя мне не забыть, И пока живу на свете я, Не забыть тебя, не разлюбить. Ты судьба, судьба и жизнь моя. Сергей посмотрел на небо. На востоке уже брезжил сиреневый рассвет. Пахло духами «Красная Москва», белой гвоздикой и свежесваренным кофе с шоколадом. Безруков рассматривал ещё сонные, покрытые полумраком дома Тверской, рассматривал тусклые оконные стёкла, и ему казалось, что последнее лето, которое он действительно любил и которое ослепляло солнечной пестротой одуванчиков, душило тополиным снегом, было очень давно. Много-много лет тому назад. Отняв сигарету от губ, Серёжа выпустил струйку дыма. Ощущение, что всё это происходит не с ним, что он просто зритель, который смотрит фильму, никуда не делось. Напротив, оно становилось только сильнее. Безруков был шокирован и не мог поверить в то, что Меньшикова взаправду больше нет рядом. Накануне вечером, лёжа в слишком большой для одного человека кровати, он взволнованно прислушивался. Ему казалось, что кто-то ходит в коридоре, что неверный свет летней луны рисует тонкие волшебные образы-послания от чекиста, что тот вот-вот появится и ляжет рядом, прикоснётся, обнимет. И Безрукову снова будет дико, противно и сладко. Как и всегда бывало в те моменты, когда Олег трогал его. Как и всегда бывало в моменты близости. Но нет. Это были лишь полуночные фантазии, которые вызывал лунный свет, томно сочащийся сквозь полупрозрачный тюль. Кровать оставалась такой же слишком большой для одного человека. Пустой. Холодной. И слякоть осени, что образовалась в душе Безрукова, постепенно заменялась холодком, первыми заморозками. Сергей чувствовал, что жёлтые листья души его покрываются тонкой корочкой льда. Он был здоров, но мир больше не был таким, как прежде. Мир был больным. Сергей ещё раз затянулся. Выпустил дым носом. Он чувствовал себя недостаточно пьяным. В душе скребло. Голова была забита мыслями, которые никак не удавалось заткнуть. Он потёрся плечом о фонарь и, пошатываясь, побрёл в сторону Петровского бульвара. Улицы потихоньку, едва заметно наполнялись рассеянным рассветным светом солнца. Высокое блёклое небо окрашивалось в нежно-сиреневый и голубой. — Огоньку не будет? — спросил проходящий мимо поэта мужчина. Тоже нетрезвый. — Нет, — тускло отозвался Безруков, затягиваясь и жмурясь. — Жадина… — обиженно кинули ему в спину. Серёжа сбросил пепел и ощутил прикосновение прохладного утреннего ветерка к своему лицу. И вздрогнул. Ему вдруг показалось, что это чекист даёт о себе знать. Это он касается его, напоминая о том, что не забыл. И Безрукову было горько и грустно думать о том, что никто в мире, кроме него, не знает и никогда не узнает, что жил на свете такой странный… Демон? «Нет, человек», — подумал Сергей и бросил недокуренную сигарету. И вместе с ней на землю упало соскользнувшее с пальца обручальное кольцо.